Мир сошёл с ума. Опять?! – 1

И Надскрёбышев внял голосу коммерческого разума Зинаида, сразу в нём заметившего настоящего художника (я тебя сразу срисовал за художника), выкупив у того часть окна, в которое в своё время лицезрел и пялился Малевич. При этом Надскрёбышев проявил себя, не как какой-нибудь лопух, а он потребовал от ловкого на уговоры Зинаида доказательств того, что Малевич именно в это окно когда-то зырил на то, как этот мир погрузился в пучину тёмного и безрадостного прошлого (Малевич по всё тем же словам Зинаида, осторожно тогда относился к случайным связям, да и супруга купца Ильи Лукича не вызвала в нём ответных чувств, и он счёл за более разумное быть сторонним наблюдателем за этой демонстрацией одного из смыслов жизни).

– Ваше требование законно. – Соглашается Зинаид с этим требованием Надскрёбышева, и раз, тычет его носом в угол этого окна, указывая там на узор царапин.

– Видишь эти царапины? – несколько агрессивно и с угрозой почему-то Надскрёбышеву, вопрошает того Зинаид.

И, конечно, Надскрёбышев, когда ему угрожает опасность дальше носа своего не видеть, потому что он будет разбит, видит то, что ему предлагают увидеть. А вот насчёт того, чтобы понять, что всё это значит, то об этом разговора не было и Надскрёбышев позволяет себе это не понять.

– И что это? – спрашивает Надскрёбышев.

– А ты ещё не понял? – в край удивлён такой недальновидностью Надскрёбышева Зинаид.

– Не совсем. – Удручённо пожимает плечами Надскрёбышев.

На что уже вздыхает Зинаид, поражённый в очередной раз безграмотностью современного человечества и куда катиться этот мир, знать не знающего очевидных вещей. Ну да ладно, он это дело по мере своих возможностей исправит.

– Это своего рода вензель Малевича, оставленного им с помощью вилки, когда он в нервном исступлении пришёл к тому самому откровению, которое и привело его сознание и разум к открытию для себя этого прохода в мир иной. Который всем известен, как чёрный квадрат. Тогда как это есть портал для перехода в другие миры. – Вот до какой степени убеждения дошёл Зинаид, и всё для того, чтобы продать этот артефакт.

Ну а Надскрёбышев не такой наивный дурачок, чтобы верить всем этим сказкам продавца, с помощью которых он набивает цену своему товару, и он сразу, чтобы указать Зинаиду на то, что с ним нечего играть в такие игры, спросил о том самом коде, который нужно ввести, чтобы открыть вначале, а затем воспользоваться этим порталом.

И как ожидалось Надскрёбышевым, то Зинаид замешкался, заявив, что знай он этот код, то не сидел бы здесь, а отдыхал бы Майами. А вот Надскрёбышев в отличие от него нашёл этот для себя этот код. И он теперь находится, хоть и не в Майами, но в местах, приближенных к этому райскому отношению к тебе реальности. Правда, он нашёл только косвенный код для открытия этого портала – им оказалась его коммерческая жилка, принявшая живейшее участие в продвижение его изобразительных талантов, а вот как только он разгадает настоящий код для открытия этого портала, то тогда вы с ним так запанибратски не поговорите, даже будучи самим Феодосием вторым. Чьей поддержкой он и заручился на первом этапе своего становления большим художественным талантом, ради чего ему пришлось поделиться секретом этой своей картины. – Это портал в другой мир.

Во что Феодосий не полностью поверил, как не поверил в дух свободомыслия Надскрёбышева, отчего-то совсем не готового ради своих убеждений плохо питаться, а уж говорить о том, чтобы голодать, то никто не имеет права зажимать человеческую свободу таким иезуитским образом.

– У меня таких порталов вон сколько. В каждом окне. – Резонно контраргументировал Феодосий.

Ну а что Надскрёбышев может ему на ответить? Да только ничего из того, что находится в ощутимой реальности.

– Я без кодов доступа ничего пока доказать не могу, но как только я их вычислю, мы откроем этот портал. – Делает заведомо неосуществимое заявление Надскрёбышев. На что Феодосий хотел бы ему указать носком своего мокасина, которые он очень любит носить на голую ногу, да вот только Надскрёбышев демонстрировал в себе столько искренней веры в собой сказанное, что Феодосий захотел ему в этом поверить. Тем более Феодосий, хоть и был главой своей поместной церкви, по каким-то внутренним моральным убеждениям, скорей всего, связанных с политической необходимостью быть для своих подданных выше любых принципов и привязанностей, ничему и никому не верил, а недостаток в организме, даже в духовной области, как ты этого не хочешь, а ощущался, вот он и решил своё неверие восполнить в вере в такую абстракцию.

– Ладно, Григорий, – обращается к Надскрёбышеву Феодосий, – как только разгадаешь загадку своей картины, сразу ко мне дуй. И не думай открывать портал без меня. А чтобы ты по глупости своей меня не надумал надуть, я …– Феодосий поднялся на ноги, подошёл к этой, так эффектно и ловко оформленной новой работе Малевича-некст (хватит уже скрестить в дом этого художественного гения через своё непризнанное имя), установленной прежде всего на его рассмотрение и усмотрение в центре приёмного зала на специальной треноге, и ещё раз решил убедиться в соответствии на неё наговариваемого её типа создателем, и тем, что в ней есть.

И судя по непредвзятому, но субъективному мнению Феодосия, выраженному в гримасе лёгкого непонимания и больше, конечно, недоумения, то этот маляр Малевич, водит его за нос всеми этими фантастическими байками о каком-то там портале. И этого сукина сына не мешает проучить за такую его дерзость. Хотя…Во всём этом что-то такое есть. Перспектива выставить дураками весь такой не толерантный, белый свет. – Среди дураков живётся как-то лучше и вольготней. – Всё за всех решил Феодосий, глядя сквозь поверхность этой работы Малевича-некст в ближайшее будущее некоторый известных для него особ. И надо же, какая вдруг мысль поразила Феодосия, при взгляде в это окно возможной реалистичности. – А ведь это и в самом деле в своём роде портал. Его надо уметь только правильно применять, и уметь в него видеть.

– В таких сложный и неоднозначных делах, как мерить искусство (какой мерой отмеришь, такой и сам будешь мериться), я не могу полагаться только на одного себя. – Возвращаясь к Малевичу-некст, обращается к нему Феодосий. – Я считаю необходимым привлечь к этому делу специалистов. И чтобы определить настоящую ценность твоего произведения, его нужно выставить на аукцион.

– На аукцион? – нервно переспросил Малевич-некст, почему-то своим ушам не поверив.

– А что тебя в этом не устраивает? – переспрашивает Феодосий, выказывая в себе непонимание такой привередливости современных художников, отчего-то требующих для себя эксклюзивного показа, не хотят они отчего-то настоящей конкурентной борьбы за внимание к своим работам, которую даёт аукцион. Им подавай сразу личные выставки в самых известных галереях. Нет уж, ты вначале пройти горловину борьбы за свою выживаемость и ценность на аукционе, а затем мы посмотрим в каких галереях на тебя смотреть.

– Вы сами знаете, какая там есть предвзятость к новичкам и конъюнктура. – Аргументирует свою озабоченность Малевич-некст.

– Ладно, я пойду тебе навстречу и через свои средства связи и информации доведу до сведения глубинных участников аукциона, что я имею покупательский интерес к тебе и твоим работам. – Говорит Феодосий. А вот это уже другое дело для Малевича-некст, расплывшегося в улыбке при взгляде на такое своё светлое будущее.

А вот у Феодосия не такой благожелательный взгляд на будущее Малевича-некст, и в нём просматривается некая придирчивая критичность через его подслеповатый прищур, обращённый прямо в душу Малевича-некст, пытающегося быть не полностью честным со своим сюзереном Феодосием, кто ему дал всё, а он этого, падла, не ценит, скрывая свой прямой взгляд под толстым стеклом своих очков. И Феодосий так себя участливо к Малевичу-некст проявил не потому, что Феодосий считал, что у человека его уровня должен быть обязательно какой-нибудь либеральный бзик, – благотворитель из меня никудышный, меценат так себе, что касается милосердия, то вы что, ржёте, посмотрите на меня, и разве с таким хлебалом можно желать добра, – а потому, что итак иногда надо, и его выбор после долгих раздумий фокус-группы пал на поддержку себя в качестве правозащитника. Буду, бл*ь, людей друг от друга и главное от себя защищать.

А чтобы значит, первый блин не вышел комом, а как раз наоборот, заявка Феодосия на правозащитную деятельность прогремела и имела успех, то его первым клиентом должен быть не какой-нибудь неизвестный прощелыга, сбежавший от своих алиментных обязательств, которые он подал на рассмотрение, как ущемление своих прав на размножение, а этим лицом должно в чём-то значимое и знаковое лицо.

– Как минимум, вы должны утереть нос нашему стратегическому противнику. – Вот по каким параметрам определял это угнетенное и всеми преследуемое за свои убеждения лицо начальник стратегий, генерал и сэр одновременно, Ланкастер. И как всегда при разработке таких стратегических планов бывает, разработчик планов натолкнулся на своё непонимание со стороны того лица, кто все эти планы заказывает и внедряет через свою оплату. А именно со стороны Феодосия, поморщивший в ответ свой нос и категорично заявивший:

– Ну уж нет, носы я вытирать никому не буду.

С чем сэр Ланкастер спорить не будет, как и объяснять не будет, что он употребил для своего объяснения того, как он всех своих врагов и противников ненавидит, фигуру речи и фигуру из трёх пальцев руки, спрятанную в кармане брюк (ещё прикажут их продемонстрировать), а он сразу переходит к делу, предлагая двух претендентов на роль объекта для своей защиты.

– У нас есть две кандидатуры на эту роль. – Говорит сэр Ланкастер, кладя и разворачивая перед Феодосием папку с этими кандидатурами. – Мери диссиденша и Григорий отверженный.

– Чем они отметились? – спрашивает Феодосий после того, как он обменялся с сэром Ланкастером мнением о неблагозвучии имён всех этих угнетаемых за своё свободомыслие людей. – И почему всегда их имена так звучат предумышленно противно.

– Наверное, потому, что они и для нас несут угрозу и негатив. – Посмел себе заметить сэр Ланкастер и бл*, верно.

– Эта баба, Мери, как и все бабы, всему и главное сама себе противоречит. Вот и до противоречила до такого бегства. – Делает пояснения сэр Ланкастер уже на заданный вопрос Феодосия.

– А ей с такой физиономией можно и даже в чём-то простительно. – Говорит Феодосий, рассмотрев фотокарточку Мери диссиденши.

– Внешность обманчива. – Резюмирует сэр Ланкастер.

– Это да. – Сказал Феодосий, покосившись на зеркало. – А кто идёт с ней в параллель? – спросил Феодосий.

– Художник экспрессионист.

– А с ним что не так?

– Как это всегда заведомо у художников. Его никто не понимает, особенно соотечественники.

– И он решил, что здесь он будет понят? – спрашивает Феодосий.

– Ага. – Отвечает сэр Ланкастер.

– И с какой стати. И откуда у них берутся все эти мысли? – уже чуть ли негодует Феодосий.

– Мы это им внушили. – А вот ответ сэра Ланкастера удивил и в чём-то поразил Феодосия.

– И зачем?

– Чтобы они к нам ехали. – И опять ответ сэра Ланкастера остаётся без ответа.

– Но зачем? – ещё сильней недоумевает Феодосий.

– Такова наша политика. – Пожимая плечами, отвечает так туманно сэр Ланкастер, от кого толку не добьёшься, и Феодосий, чувствуя, что в такой политике нужно что-то менять, но только после смены вектора направления их государство образующего лица, задаётся итоговым вопросом. – И кого ты мне порекомендуешь выбрать?

– Бабы предсказуемы своей непредсказуемостью поведения. А эта Мери-конституция, из ряда вон выходящее событие. Так что будет верней сделать ставку на художника. – Делает вывод сэр Ланкастер.

– Во как! – удивлён Феодосий такой трансформации имени этой Мери. – Ты же говорил, что она диссиденша или как там, трансформация.

– Да у ней семь пятниц на неделе с этими переиначиваниями себя. И если кто-то из рода Болейн (это такой чёрно-тонкий юмор сэра Ланкастера, отпрыска одной из пэрских ветвей, с правом заглядывать на престол из-за спины монарха и иметь на всё про всё своё шутливое мнение) меняет цвета своей фактуры через день, то эта Мери с той же периодичностью меняет фокусировку своего мировоззрения. – С толком и знанием этого толка говорит сэр Ланкастер, заставив Феодосия заинтересоваться больше, чем хотелось бы этой Мери. И у него даже возникла мысль взять на себя эту трудоёмкую заботу и с громоздить на худые плечи сэра Ланкастера, кто технически и буквально отвечает за все его правозащитные решения, патронаж над этой, так и не могущей найти для себя ориентиры жизни, бедной овечкой Мери.

– А может не стоит её вообще обходить вниманием. Может для запаса и на неё обратим внимание. – Делает предложение Феодосий и сэр Ланкастер не против предлагаемого на её счёт решения, но не более того. И на этом как вроде сговорились.

– Что ж, посмотрим на его художества. – А вот так выбор пал на Григория, то есть Малевича-некст, со стороны жизнеутверждающих людей, в частности Феодосия.

А Григорий со своей скотской и неблагодарной стороны, и не думает учитывать всё то, на какие жертвы ради него пошёл не чета ему своим благородством и высотой своего родственного положения, Феодосий, кто таких людишек, как Григорий, мог и имел полное право не замечать, хотя бы по причине своей огромной занятости, и если каждое такое лицо, из себя ничего не представляющее, замечать, то когда же жить собственной жизнью. И Григорий, как за ним сейчас заметил всё тот же Феодосий, фокусирует свой взгляд и внимание только на самом себе, смотря на мир вокруг и людей его представляющих, с высот своего значения через фокус своих очков, которые он ещё к тому же натянул на свой нос фасонисто по борзому. И глядя на нос Григория, так и видится, как снисходительно на всех и в частности на вас он посматривает.

И понятно, что Феодосий, хоть и большой демократ, и либерал, но, тем не менее, он ко всему этому и высокородный отпрыск одного монаршего семейства, только самим себе позволяющие так на реальность с высока смотреть, в себе чуть не перекрестился, возмутившись на такую дерзость Григория, не ясно к чему в итоге стремящегося.

При этом Феодосий уже не столь вспыльчив, как предки по отцовской линии, всё-таки монаршее сословие по своему эволюционировало, и теперь оно не всё то, что несёт ему беду и неудовольствие рубит прямо с плеча, а монаршие отпрыски и близкое к нему сословие готово выслушать представителей народных масс и даже посчитать его доводы иногда сознательными.

Так и сейчас Феодосий, видя себя в фокусе внимания и взглядов Григория через очки (ещё бы в монокль, падла, на меня посмотрел), не имея причин подозревать Григория в большем уме, чем он у него есть, взял и, приговаривая: «Теперь-то мне ясно, почему у твоих очков такие толстые стёкла», прямо ткнул пальцем руки в одно из стёкол его очков, отчего Григория аж парализовало в одном не сдвигаемом положении.

А так как Григорий не имел ничего супротив этой проницательности Феодосия сказать, то на этом они и разошлись, чтобы в своё время сойтись на том самом аукционе, который стал для Феодосия в чём-то знаменательным из-за встречи на нём Терентия, перехватившего буквально из его рук знаковую картину Малевича-некст, и ставший огромным информационным поводом для оппозиционной прессы в плане унизить и проехаться по репутации Феодосия: Как мы и говорили, непутёвый сын своего отца, где под огромным вопросом определение его отца. О том ли отце говорим мы, когда вспоминаем отца Феодосия второго, чья схожесть с известным всем отцом, имеется только в имени.

А если рассмотреть другие родовые черты, и не только в физическом плане, то у Феодосия второго нет ничего общего и основного от Феодосия первого. И приводить в качестве основного аргумента такой природной несправедливости и аномальности то, что природа отдыхает на детях своих отцов, конечно, можно, но это всё равно ничего не исправит и такая демонстрация своей решимости идти до конца своего отца в схватке за своё право на престолонаследие, ещё не другое доказательство своего генетического кода, как у монаршего отца.

Но сейчас разговор не идёт о родословной Феодосия второго, где эта тема шибко интересует оппозицию, и как Феодосий понимает, то всю эту оппозицию к себе подкармливает инсайдами, его, теперь, да и ранее под большим сомнением, единокровный брат Альберт, а сейчас к Феодосию, итак уже задёрганному связанным со встречей с Терентием событием по пути к этому замку, где проводился аукцион, вдруг и с какой это ещё стати появились вопросы у Григория. Умело пользующегося тем, что Феодосий на публике слывёт большим либералом, хоть и эксцентричным, и он мимо тебя, малая зрительная симпатия и отождествление хоть какого-то интереса к твоей персоне у природы и начал разума человека, не пройдёт, поворотив в презрении нос.

И Григорий невероятно по хамски и нагло тычет своим длинным носом в неизвестную покуда для Феодосия сторону, и смеет, не просто у того интересоваться о чём-то, а он прямо-таки требует от Феодосия объяснений тому, чему он видите ли не видит объяснений. А с какой стати Феодосий обязан кому-то что-либо объяснять, если твоя природа изначально тебе всё объяснила на твой собственный счёт, наделив тебя с избытком дебилизмом.

Но что поделаешь, времена нынче снисходительны к такого рода людям, с особенностями своего мышления, и Феодосий не будет кичиться тем, что в нём есть, а вот в Григории этого никогда по смыслу задуманного на его счёт природой не будет и можешь даже не мечтать в революционных фантазиях, и он, так уж и быть, уделит толику своего драгоценнейшего времени Григорию и тому, что он ещё тут не понял.

А судя по направлению его носа, то Григорий совсем уж дурак дураком (что для художника экспрессиониста не только спасение его души и тела от негативных очень взглядов публики на такое его типа искусство, но и протеже его творений в мир искусства), если его ставит в ступор непонимания своя собственная же картина, выставленная на специальной смотровой площадке для всеобщего обозрения и оценки эстетами и искусствоведами.

И вот что не может понять в самом деле Григорий, глядя на своё творение, как в первый раз видит, то не совсем ясно, но только с первого на него взгляда. Хотя это совершенно не сложно представить и в случаях с работами экспрессионистов, такое сплошь и рядом случается. Из-за специфики своих работ, не с первого взгляда могут узнать, а затем признать свою работу за свою работу эти мастера эпатажа и муляжа реалистичности с помощью мольберта и кисточки. И эти художники своих художеств, очень искусственно выделяясь из когорты представителей изобразительного искусства, несколько раз посмотрят, и всё с разных сторон и под разными углами наклона в сторону навязываемой в его сторону и его мастерству картину, и всё через призму зрительского внимания к этому творения, и если степень негодования явно превалирует во всех этих зрительских лицах перед их внутренним восхищением перед такой дерзостью и наглостью этого маляра от кисточки, то разве зря это художник записался в экспрессионисты, и это даёт ему повод спокойно откланяться, резонно указывая на неправильное прочтение этой представленной всем тут работы.

– Стыдно господа, так путать почерки великих мастеров экспрессионизма. Где Мане, там Моне не обретал искусство в залежах кувшинок. Тьфу на вас, эстетически не оформленных. – За всё воздаст отверженный мастер снобизму этой публики, которая и понимает лишь то искусство, на которое им указывают специально обученные коммерсантами от искусства люди.

Правда, сейчас другой случай, и взволнованность Григория и непринятие им выставленной на всеобщее обозрение картины, имеет другие причины, о которых он, сверля своими глазами Феодосия, прямо и указывает Феодосию. – Мол, ты чего тут надумал из меня дурака делать. – Примерно что-то такое читалось в нервном взгляде Григория на Феодосия. – Думаешь, если я творю в такой области искусства, где сам чёрт ногу сломит, и где нужно к своему творению прикладывать путеводитель по изломам вашего разума, чтобы указать вам, куда надо смотреть и в какую сторону восхищаться при рассмотрение всей этой, только с первого взгляда галиматьи, то можно по собственному усмотрению выставлять мою работу.

А вот Феодосий, в край поражённый этой беспричинной дерзостью и наглотой Григорий, сразу и не нашёлся чем ему указать на своё место, так он был обескуражен самонадеянностью Григория, а если точней, то представленных в его лице художников. Вообще ни с кем и ни с чем не считающихся и кроме себя никого в упор не видящих. И, наверное, по этой в том числе причине, Феодосий не стал сразу урезонивать Григория карами небесными в виде своего кулака, а также земными, в лице службы внутренних сношений, стоящей на принципах защиты всякого высокородного лица, а он, явно имея большие планы на Григория, дал ему шанс себя понять.

– Что тебя ещё не устраивает, Григорий? – вопрошает Феодосий.

– Да как, что не устраивает?! – теперь уже в край обескуражен такой постановкой вопроса Феодосием Григорий. – Разве не понятно. Картина.

– Картина? – ничего не поймёт Феодосий, переведя взгляд в сторону картины. Где задерживает своё фиксирующее внимание на ней, и всё равно ничего и суть претензий Григория не поймёт, кроме, как только воспалённое желание того ещё как-нибудь бзикнуть. Как будто всем тут мало видеть этот его взгляд на искусство, который сравни помешательству твоего внутреннего культурного слоя, то есть желудка.

– И что с ней не так? – спрашивает Феодосий, уже частично догадываясь о причине такого столь нервного и сложного беспокойства Григория. Кто, как и всякий художник, очень трепетно и с большой толикой зависти относится к интерпретации своих творений. Которые в парадигме построения других взглядов на эстетику его творения, могут более выигрышно выглядеть, а этого он не может себе позволить. А так как подготовкой картины Григория к аукциону и к предпродажной выставке занимался сам Феодосий, то вся эта ревность Григория была обращена к нему. Ну а если принять во внимание крайне значимый для этого случая фактор области целевого творения Григория, где и не всегда уразумеешь, и поймёшь, куда смотреть и что с чем связано или это сверху птицей наляпано, то, пожалуй, этот конфликт интересов требует для себя более внимательного рассмотрения.

И как сейчас выясняется Феодосием, то Григорий всё-таки сумел заметить его ловкость ума, сузившего до собой определяемых пределов области внимания к его картине зрительской публики. Другими словами, больше матерными и Григория, то его картина, имеющая для него и для мирового искусства ценность в каждом миллиметре своей значимости, скукожилась до размеров неприличия, а не как в пику ему заявляет Феодосий, до ранжира Джоконды. И что это ещё за экспозиция такая, которую тиражирует в мир здешний и иной это окно возможностей в мир рекурсии – картина Григория Малевича-некст, по своей сути из объективного вещизма представляющая из себя и в самом деле часть окна из той самой харчевне, в которой в своё время сидел тот самый Малевич и через него смотрел в мир своего и пусть будет общего прошлого и будущего, потеряла много от своих прежних размеров, сократившись до размеров картины одного известного Всегда Да Винчи.

На чём, как можно из негодования Григория, всегда очень ревностно относящегося к своим инсталляциям, понять, Феодосий не остановился, а он обставил так загадочно и многогранно интерьер демонстрации этой картины «Black windows», что тут и в самом деле мимо неё не пройдёшь, не заинтересовавшись, что всё это значит и что в итоге видишь в этом окне. Вот и все тут люди, видя там многогранность этого мира, и заглядывают в это окно в мир из своей спальни, как это представляется людям с сонными потребностями и леностью в себе больше чем следует, или же как это видит человек с потребностями видеть больше, чем он того есть – это окно, ведущее в чужую, скрытную жизнь, и в самом кардинальном случае, который из себя представляет Григорий, то это перекройка всей концепции его мировоззрения на инсталляцию современного искусства.

И тогда спрашивается, чего ещё недоволен Григорий, раз публика не разочарована в его работе и проявляет искренний интерес и непонимание того, что всё это значит, и что он хотел всем этим сказать, с фокусировав общий взгляд через это окно в итоге на косвенно только известную личность незнакомки, стоящей в полуоборот в сторону этого окна (инсталляция этого супермодернисткого искусства представляла из себя целый ряд окон, стоящих друг за дружкой в процессе уменьшения, где последнее оконце упиралось на фотокарточку незнакомки, чья подспудно знакомая личность и вызывала особый резонанс общественного мнения и внимания, не могущего пройти спокойно мимо того, когда кто-то нарушает общественный порядок своим, на грани аморальности поведением).

Вот и Феодосий не поймёт, с чем связано вот такое недовольство Григория, когда его картина уже получила такое для себя повышенное признание. Ну а если у него есть к нему претензии искусственного характера, – ему, видите ли, не нравится, как подаётся в меню его блюдо, – то у Феодосия есть в таком случае до неприличия приличные и действенные слова.