Стороны света

– Егерь я. В контору надо заехать, да и так продукты купить, медикаменты, в общем, к цивилизации поближе. Раза два в год наведываюсь.

– Далеко владения твои?

– На лодке вверх по течению, почти два часа до поселка.

– Ух. И до города восемь. Почти весь день добираешься?

– Да, ночую там.

Дождик прибавил и уже поливал от всей души. Дворники еле поспевали.

– Звать то, как тебя? – спросил водитель.

– Андрей.

– Меня Шура. Андрей, расскажи, что-нибудь, наверно много всяких историй случается в тайге?

– Ну, не так уж много, но случаются, – отвечаю, улыбнувшись.

«Можно и рассказать, ехать долго, да и не часто с людьми общаться приходиться. А водила, вроде бы нормальный человек» – подумал я.

– Лет десять назад это было, во время обхода заповедника. Осень в тайгу рано приходит. В конце августа. Пора красива, грациозна, и в то же время от нее веет некой мистической тайной. Иду и любуюсь тайгой, наслаждаюсь свежестью воздуха. Вышел на пригорок, внизу река. Вдруг слышу выстрел. Потом еще один. Я к реке, смотрю, медведица лежит подстреленная, а рядом медвежонок суетится. Маленький совсем, месяца два-три, не более. На груди белое пятно, красавец. Я смотрю по сторонам, кто же думаю стрелял?! Из-за утеса лодка вынырнула, заметили меня двое, тут же лодка развернулась и ушла. Все это в метрах тридцати. Я браконьеров хорошо разглядел и накрепко запомнил. Один рыжий, волос и борода, как огонь. А второй – лысый и худой, со шрамом через все лицо. До заимки было недалеко, взял я мохнатого малыша с собой. Одного его оставлять нельзя было, погиб бы.

– Тяжелый небось, руки не отнялись?

– Нет, он еще маленький совсем был, веса не набрал. Но зато он мне потом жару дал. Его же кормить молоком надо. Я в лодку и в поселок. Помимо бутылочек, сосок, пришлось козу купить. Пока на ноги его поставил, намучился…

– А как назвал-то лохматого?

– Храп. Он пока маленький был, так храпел, что, наверно, вся округа слышала и боялась приблизиться к моей избе.

– Так медвежонок прям с тобой в избе жил?

– Ну да. Так он же как дите малое, ласки требует. А вот чуть подрос, мы вместе с ним стали ходить по тайге. И мне весело, и он мир познает ,округу. Я с ним разговаривал, как с человеком, как с другом. Мы понимали друг друга с полувзгляда. Например, собираюсь вот на обход, по сторонам посмотрел, вроде бы все взял. Смотрю на Храпа, киваю ему, мол, пошли, а он фыркает, подойдет к печи, и несет оттуда упаковку патронов, которые я поставил с вечера подсушиться. И так во всем. Года через три, когда медвежонок еще подрос, стал пропадать на недельку-другую. Иногда уходил и на месяц, но всегда возвращался. Прикипел я к зверю. На одной волне мы с ним были. И вот как-то ранней весной Храп ушел и больше не вернулся. Затосковал я.

– Да уж, – понимающе, покачал головой водила. – Дальше-то что?

– Прошло лето. пришла снова осень, даже выпал первый снег. Я делал обход заповедника, далеко ушел. Сначала не придал этому значения… следы волчьи, вся тропа истоптана. Подумал, залетный какой-то волчара бродит. Вышел на опушку и слышу вой, и не одинокий. Через пару минут меня окружила целая стая. Откуда они тут взялись, даже не знаю. В заповедник волки раньше не заходили. Может голод… Ну думаю, все приплыл, Андрей, стрельбой их не распугаешь, а только разозлишь. Да и патронов я с собой столько не брал. Пару выстрелов сделать успею, и все.

Волки сомкнули круг и уже готовы были броситься на меня. Я выстрелил в вожака, тот упал замертво.

Тут раздался медвежий рев. Стая тут же отступила и ушла. На опушке стоял Храп.

– Ну и дела. Так получается он тебе жизнь спас?

– Да! Мой косолапый тогда подошел ко мне, лизнул в щеку. Храп так всегда делал, когда маленький был. И ушел. Я не видел своего лохматого воспитанника, но чувствовал, что он рядом. Сопровождал Храп меня почти до избушки.

Дождь продолжал поливать, стало темнеть. Шура включил ближний свет фар.

– Зима тогда, казалось, длилась бесконечно. Я один без Храпа. Вот тогда впервые и почувствовал, что такое одиночество. Думал, не вынесу и сопьюсь. Пришла весна, я на обход. Вышел на пригорок к реке, смотрю, медведица брюхатая воду пьет. И тут два выстрела подряд. Лодка, а там те же двое, что и в прошлый раз. Они было к добыче сразу. Но тут сверху уже несся Храп. Меня током прошибло. Это же подруга Храпа… У браконьеров опрокинулась лодка, и они стали тикать в разные стороны. Худого со шрамом Храп настиг. Рыжий ушел.

Я спустился к реке. Храп посмотрел на меня таким взглядом… мне передать это трудно, но я все понял и начал преследовать рыжего. Уже через полчаса я его настиг. Нет, арестовывать я его не стал. Я просто прострелил ему ногу. Он вскрикнул от боли. А минут через десять, рядом с ним стоял уже Храп. Дальнейшего я уже не видел, побрел домой. Внутри все кипело…

– Так ты человека на растерзание зверю отдал?! – с испуганным взглядом спросил Шура.

– Да кто из них зверь, это еще вопрос. Храп для меня как близкий друг.

С той поры прошло уже три года, я его больше не видел в заповеднике.

– Ну и дела… Знаешь, Андрей, даже не знаю, как поступил бы я, будь на твоем месте. Сложно все. Человек вроде бы венец творения, всю тварь должен к Богу привести, а тут такое, – и Шура замолчал, задумался.

– Шура, ну ты и философ.

– Катехизатором одно время был. Прихожан в храме просвещал. А потом женился, семью надо было кормить, жизнь закрутилась, завертелась. Сейчас даже в храм редко хожу, некогда. А может, и потребности ныне такой нет, не знаю. Мне в дороге хорошо, домой прихожу – уют и благодать. Андрей, а ты всю жизнь егерем?

– Нет. Я в двадцать шесть лет сюда приехал. Сам из Подмосковья. Пришел с армии, женился, сын родился. Все замечательно было. Дом, работа, жена, ребенок. А потом авария. Марина везла сына с школы домой, на перекрестке в них въехала Газель. Водитель был пьян. Жена и ребенок погибли. Даже до больницы не довезли. Я еще пару месяцев пожил в городе. Потом нашел в интернете объявление, что в этих краях нужен егерь и не раздумывая мотнул в Сибирь. Тут курсы прошел и в тайгу. На прежнем месте оставаться было невозможно. Мне все напоминало о сыне и жене. Да уже и здесь был, года через три наверно только улеглось все в душе и пришел в себя. А так, уж двадцать лет я здесь.

– Ну и страсти… Слушай, Андрей, давай перекурим? Сейчас к обочине прижмусь, чуть разомнемся, а то ноги затекли.

– Не курю. Но сегодня компанию тебе составлю, если угостишь?

– Этого добра не жалко.

Дождь чуть стих, мы вышли из кабины. Шура протянул мне сигарету, чиркнул зажигалкой, я подкурил, потом он.

– Ух, свежо, хорошо то как, – пробурчал Шура, размахивая руками, и делая небольшие пробежки вдоль обочины.

Я стоял недалеко от фуры, погруженный в свои мысли. Накатили воспоминания о Храпе.

И вдруг истошный крик Шуры.

– Андрей!

Я оглядываюсь, в метрах десяти от меня стоит медведь, здоровенный, просто громила. Встретив мой взгляд, он на мгновение остановился, фыркнул, встал на задние лапы и двинулся на меня.

Шура что-то орал, но я его уже не слышал. Жизнь замерла во мне, все остановилось. Ноги не слушались, будто вросли в землю.

Рев… Громила остановился, повернул голову назад, а там Храп. Да, уже было темно, но Шура машину не глушил, и фары светили. Ну и Храпа я узнаю даже по дыханию.

Завязалась драка. Храп был намного меньше громилы. Не знаю, сколько точно длилась схватка, пять, десять минут, полчаса, не знаю… Рев стоял сумасшедший. Боковым зрением я увидел, что Шура сидит в кабине с выпученными глазами и что-то мне кричит.

Раздался последний громкий рык, и громила ушел в лес. Храп истерзанный лежит на обочине, истекая кровью. Я подошел к зверю, обнял. Зверь, как обычно, лизнул меня в щеку и несколько раз фыркнул. Потом посмотрел на меня таким взглядом, у меня сердце кровью облилось. Вижу, что-то хочет сказать. Еще раз лизнул меня в щеку и испустил дух. Я стою на коленях, прижав его голову к себе. Дождь льет. Моих слез не видно.

Слышу, дверь кабины приоткрылась, и Шура встревоженным голосом кричит:

– Андрей, смотри!

Я сразу не понял, что он от меня хочет и куда надо смотреть. Но я услышал учащенное дыхание и фырканье. Поворачиваю голову, смотрю, а там маленький медвежонок. Он стоит чуть поодаль и боится приблизиться. И пятно белое на груди, как у Храпа.

– Это же сын Храпа, – кричу я Шуре. – Сахар есть?

– Минуту.

Я понимаю, что тот громила убил подругу Храпа, пока тот был на охоте. А когда вернулся и все увидел, то начал преследовать убийцу. Овдовел мой друг во второй раз, но потомство оставил.

– Держи, – кричит Шура, и дает мне жменю кускового сахара.

Я беру в ладонь три кусочка, протягиваю медвежонку. Он, чуть постеснявшись, подходит. Я беру его на руки, сажусь в кабину. Он весь мокрый, собственно, как и я. Горе и радость пытаются влезть в мое сердце и душу, одновременно. Похоже, у них это получилось. Медвежонок лег мне на колени. Я загрустил, вспомнил, как мы с Храпом жили на одной волне, с полувзгляда понимали друг друга. Мы поехали дальше. Через пять минут в кабине стоял оглушительный храп.

Наталья Колмогорова

ДНО

Черты любимых когда-то людей стираются из памяти, блекнут со временем, исчезают за горизонтом небытия. Смерть равнодушно и беспристрастно взирает на то, как мы стенаем, корчимся и становимся практически безумны в своем горе, оплакивая ушедших. Даже любовь, какой бы сильной она ни была, и благодаря которой мы являемся на свет, не в состоянии противостоять Старухе с косой… И все-таки время сильнее! Рано или поздно, из памяти исчезнут знакомые лица, запахи и звуки, черты любимых потеряют четкость… Так капля воды исчезает в просторах океана, так тени исчезают под лучами полуденного солнца, так тает в небе след от пролетевшего самолета – только что был, и нет его…

Софья плохо помнит отца. Память позаботилась о том, чтобы травма не нанесла слишком большого ущерба психике ребенка. Но сосуд сердца, до краев наполненный нежностью и любовью к отцу, не смогло уничтожить даже время! Софья навсегда сохранит эту любовь, тщательно пряча от посторонних глаз. Девочке казалось: отец всегда рядом. Это он однажды остановил синий «Фольксваген», мчавшийся на красный свет светофора. Это отец подставил руки, когда она летела на лыжах с крутой горы и, не справившись со скоростью, чуть не сломала шею. Это отец шепнул ей посмотреть вверх в тот самый момент, когда Софья выходила из подъезда. Сделай тогда Софья всего один шаг, и ледяная глыба, соскользнувшая с крыши, наверняка раздробила бы позвонки шеи.

Горе, точно так же, как алкоголь, на всех действует по-разному. Одних оно делает более стойкими, других ломает, как прутик, и пригибает к земле, не оставляя шансов распрямиться и подняться с колен. Дно, как ни странно, бывает не менее притягательно, чем покоренная горная вершина. Происходит нечто странное: ценности обесцениваются, мир переворачивается с ног на голову, и жажда иных удовольствий – порочных, грешных – ядовитой гадюкой вползает в дом.

Горе людей не красит. Горе, помноженное на алкоголь – вдвойне.

Татьяна, еще молодая женщина, не справилась с потерей супруга. Словно бы он, Алексей, забрал с собой всю ее душевную и физическую силу. Дочь Соня в одночасье превратилась в «Соньку», в девочку «принеси-подай» и «замолчи, дрянь!» Но что поделаешь, если нам, при рождении, никто не давал гарантий, что в этой жизни будет легко, и никто не обещал нам райских кущ. Ангел и черт, свидетели наших бренных суетных дней, до последнего вздоха будут биться за каждое человеческое сердце, за каждую душу…

В минуты полного отчаяния, плачущая и голодная, Соня бежала к подружке Машке, такой же неприкаянной и потерянной, как безродный щенок. Подобное, как известно, стремится к подобному. Только в Машкиной семье пила не мать, а отец, но перестановка слагаемых сумму не меняет… Удачливых и счастливых жизнь толкает в объятия удачливых и счастливых, несчастных – в объятия несчастных. Мы отзеркаливаем друг друга, иногда и сами о том не подозревая… Дно жизни обладает поистине притягательной силой!

– Со-со-со-сед дядя Витя пенсию получил, а пенсия у него не-не хилая. Я знаю, где он прячет за-заначку, банку не до-доверяет. Ри-ри-скнем, Сонька? Хавка будет, шмотки купим.

Машка заикается с раннего детства. У нее кукольное, с ямочками на щеках, личико и лучистые голубые глаза. Не девочка, а Мальвина из сказки!

– Спалимся, – Софья хмурит высокий, мраморный лоб.

Зеленые, с нездоровым блеском глаза, черные, вьющиеся на висках волосы, утонченный овал лица… Чем-то она напоминает актрису Веру Холодную.

Софья – лидер, Машка – ведомая. Машка – болтушка, а из Софьи слова лишнего не вытянешь. В Софье борются два чувства: желание, наконец, наесться вдоволь и выглядеть не хуже, чем другие девочки. А если повезет, уехать куда-нибудь подальше, начать новую жизнь…

– Не с-с-спалимся. Дед всегда с пенсии квасит, мы по-по-тихому.

– Ладно, я – на стреме, а ты – в хате.

– По-почему я? – возмущается Машка.

– Сосед твой, идея тоже твоя. Ты в хате лучше сориентируешься… Ладно, там по ходу разберемся.

Если начинаешь всматриваться в дно, дно начинает всматриваться в тебя… Пьяный дядя Витя вдруг некстати проснулся. Он оказался, мягко говоря, недоволен проникновением в его жилище двух девчонок и попробовал применить силу. Завязалась нешуточная драка. Софья с Машкой едва унесли ноги, оставив деда, истекающего кровью, без помощи. От полученных травм он едва не отдал Богу душу, а на малолетних преступниц завели уголовное дело. Ясным весенним днем, когда в парках города буйствовала сирень, а распустившиеся головы красных маков кровянели на клумбах, Маша и Софья, по решению городского суда, учитывая все предыдущие промахи и проступки, отправились по этапу в специальную школу закрытого типа… Сорванный цветок, оставленный без корней, нежизнеспособен. Птенец, выпавший из гнезда, как правило, гибнет. Волчонок, вкусивший кровь и познавший жестокость окружающего мира, со временем матереет. А глубина падения на дно зависит от… Да бог знает, от чего она зависит. Возможно, от многих факторов, определяющими из которых являются роковое стечение обстоятельств и слабость духа.

Софья отхлебывает чифир маленькими глотками, равнодушно окидывает помещение взглядом. Все здесь, за годы отсидки, знакомо до мелочей: чернильная клякса на полу, облупившаяся зеленая краска на стенах, ломаная трещина на потолке. Напротив, на стене – выгоревший, как осенний лист, календарь за 1997 год. Практически все «лихие девяностые» она провела здесь, многое передумала, осознала, и, как кошка блох, нахватала новых ошибок, в силу своего возраста. Ах, если бы отмотать все назад!.. Острый приступ кашля согнул тело пополам, руки мелко задрожали. Диагноз у Софьи не редкий и не утешительный – туберкулез. Скоро она «откинется» – выйдет на свободу. А дальше – что? Возвращаться не к кому – мать сгорела от пьянки. Приличная работа с таким прошлым наверняка не светит… Софья бросает взгляд на зеркало с почерневшей амальгамой, и некрасивая улыбка кривит ее лицо. Если бы не глубокие скобки по углам губ и нездоровая, с желтоватым оттенком кожа, ее смело можно было бы назвать красавицей. Зеленые выразительные глаза, маленький, красиво очерченный рот, тонкие черты лица в обрамлении легких, воронова крыла, волос. При иных обстоятельствах, Софью можно было бы принять не за заключенную воспитательной колонии, а за барышню из Института благородных девиц.

Софья вспомнила, как в глубоком младенчестве сильно обварилась кипятком. Вот, даже шрам на руке остался… Отцовские руки, нежные и сильные, подхватили тогда Софью и понесли по длинному коридору, пахнущему хлоркой и валерианой – передать врачам на поруки. Отцовские руки долго гладили ее, прижимали к себе, качали, успокаивали, когда она, изгибаясь в дугу, кричала от боли.

– Где ты, папка? Плохо мне без тебя.

Две горькие слезы упали в кружку с чаем, и пропали в черной непроглядной мгле.

– Борисова, хватит мечтать, обед окончен, – строгий голос надсмотрщицы вернул ее в реальность. Софья поправила косынку на голове, накинула фуфайку и толкнула входную дверь…

– У беды глаза зеленые-е,

Не простят, не пощадя-ат! – послышался за спиной мужской голос.

Опять этот странный парень из охраны. Смотрит на Софью насмешливо и так испытующе, словно хочет увидеть в ней то, чего не видно другим.

– Иди, куда шел, – Софья достала из кармана рукавицы. Работа предстояла грязная – сегодня ее смена убирать деревообрабатывающий цех.

– Колючая ты, как еж, – осклабился парень.

– Я же с…, – Софья снова зашлась в жестоком кашле, сплюнула кровянистый студень под ноги.

– Харкаешь?

– Тебе-то какая печаль?

– Зря ты так, красавица.

Софья более пристально взглянула на собеседника. Ничего особенного: ниже ростом Софьи примерно на пол головы, открытое, в мелкую веснушку, лицо, нос картошкой. Серые смеющиеся глаза расставлены широко, в верхних передних зубах видна прореха. На плечах – погоны сержанта.

– Алексей, – щербатый протянул широкую, как лопата, ладонь.

Не успела Софья глазом моргнуть, как охранник сдернул с ее руки рукавицу и крепко пожал ладонь. Его ладонь обжигала.

– Бывай, Соня, еще встретимся…

– Папка, слышишь ли ты меня? – шептала Софья, глядя широко раскрытыми глазами в потолок. – Неужели это – то самое … любовь?

Софья и сама не заметила, как потихоньку оттаяла, как доверилась сердцем добродушному Лехе, как распрямились ее плечи, и легкой стала походка. Встречались они не так часто, как хотелось бы, и всегда тайком – то за пищеблоком, то в слесарной подсобке… Но тайное всегда становится явным!

– Так и запишем, – пожилой доктор, повидавший всякое на своем веку, грустно вздохнул, – подсудимая Борисова, беременность – восемь-девять недель.

Софья похолодела.

– Запишу вас на аборт…

– Нет! – выдавила сквозь зубы Софья и хлопнула дверью.

До окончания срока ей оставалось всего ничего – несколько месяцев. Нехорошая новость докатилась до начальства, Алексею влепили строгий выговор.

– Все, что ни делается – к лучшему! Давно собирался подать документы на увольнение, – понимая щекотливость ситуации, Алексей сделал правильный выбор. – Значит, так тому и быть.

Соне снился страшный сон – она шла ко дну. Грязная, дурно пахнущая муть, постепенно заполняла легкие, распирала изнутри. Где-то там, высоко над головой, брезжил неясный, но чистый свет. Где-то там, высоко над головой, ждала ее свобода, яркое солнце и голубая лазурь! Софья, что есть сил, взмахнула руками, устремляясь к светлой призрачной точке, но невиданная сила вновь поволокла вниз. Страх мертвой хваткой сдавил горло, сковал члены. Софья коснулась дна… И вдруг чьи-то крепкие надежные руки подхватили ее подмышки, потянули, что есть силы, наверх. Она сразу и безоговорочно доверилась этим рукам, и в ту же секунду почувствовала, как слабеет сила дна. Софья сделала последний рывок и внезапно проснулась. Хорошо, что это всего лишь сон…

Дни замелькали, как мозаичное стекло – в детском калейдоскопе. Софью распирало изнутри от счастья! От той, прежней, грубой и циничной, практически не осталось следа. Бывает, что неожиданно свалившееся на голову счастье, меняет человека гораздо быстрее и надежнее, чем самое лучшее исправительное учреждение. Счастье, как скребок, выскабливает изнутри весь накопившийся шлак, весь мусор, все горести и обиды. Счастье приближает нас к источнику Света, истоку Истины…

– Ну, что, зеленоглазая? Домой? – Алексей поджидал Софью на контрольно-пропускном пункте.

– Твоя мать не обрадуется такому подарку.

– У меня хорошая мать, вот увидишь.

Софья слабо улыбнулась. Огорчало обоих только одно обстоятельство: с приходом весны, туберкулез разыгрался с новой силой…

Спустя некоторое время молодая женщина переступила порог фтизиатра в небольшой районной поликлинике провинциального города N.

Фтизиатр, немолодая опытная женщина, с кокетливой родинкой над верхней губой, закрепила рентгеновский снимок на негатоскопе, задумчиво помолчала…

– Не скрою, состояние ваших легких на сегодня оставляет желать лучшего. Остается надеяться только на чудо, Софья Алексеевна. Вот, возьмите рецепт… Вы сможете самостоятельно добраться до автобусной остановки? Или, быть может, вам вызвать такси?

– Не нужно, спасибо, Надежда Ивановна. Меня ждут, я не одна.

– Хорошо, лечитесь. Побольше витаминов, побольше отдыхать… Впрочем, вы сами все знаете.

– До свидания.

Никто не знает, почему близкие люди, в одночасье, могут стать чужими, а чужие – близкими. За что человеку посылается такое испытание – разочароваться в одних и почувствовать родство душ с тем, с кем не связан кровными узами?.. Свекровь приняла Софью в семью, как родную дочь. «Мама Тома», как ласково ее называла Софья, имела с сыном удивительное сходство – те же веснушки на улыбчивом лице, те же широко расставленные глаза. Только весовые категории матери и сына заметно отличались. Мама Тома напоминала сдобную булочку и весила не менее ста килограмм. Веселая, говорливая, легкая на подъем, несмотря на вес, она окружила Софью по-настоящему материнской заботой, которую та в жизни никогда не видела. Может быть, поэтому, а, может быть, по другой причине, беременность протекала относительно легко. Эх, если бы не Сонин туберкулез…

– А вдруг ребенок родится больной? – волновался Алексей. – Все лекарства такие токсичные.

– Сама об этом постоянно думаю, – Софья тревожно поглаживала живот.

– Детки, я – в храм! Помолюсь за внучека.

– Ты хотела сказать, за внучку, – поправил Алексей.

– Не-е, пацан будет, – смеясь, уверенно говорила мама Тома, на ходу надевая плащ.

– УЗИ показало, что будет дочь!

– Та шо мне ваше УЗИ? У меня глаз наметан, по животу и так вижу – пацаненок будет. Живот у Сонечки высокий и острый, а если бы девка – был бы кругленький.

– Хоть кто, лишь бы здоровый, – вздыхала молодая мама.

Схватки начались внезапно и раньше срока. Алексей вызвал такси, и, пока ехали до больницы, всю дорогу развлекал жену глупыми шутками.

– Да помолчи ты уже! – Софья скривилась от боли.

– Это я те-тебя так отвлекаю.

– Себя лучше отвлекай, вон, как зубы стучат от страха… Спой лучше песню, – сквозь слезы улыбнулась Софья.

– Не понял…

– Ну, помнишь, как ты на зоне пел, когда за мной ухаживал – «у беды глаза зеле-еные…»

Алексей заметил в зеркальце удивленный взгляд таксиста.

– Нет, петь не буду. Ты – мое счастье, а не беда…

– Алло, мама Тома?!

– Да говори уже, охламон, хватит паясничать! Родила?

– Родила! Три килограмма двести грамм, рост пятьдесят два сантиметра.

– Кто?

– Угадай!

– Говори уже, не терзай душу!

– Сын! Как ты и напророчила. Просмотрели врачи самый главный мужской орган!

– Ах, шо б вас так-и-растак! – матюкнулась мама Тома и расплакалась.

Спустя пару недель после выписки из роддома, Софья разоткровенничалась:

– Знаешь, Леш, а мой покойный отец – Ангел-хранитель для нашего Ванечки.

– Почему ты так решила?

– Я перед родами видела сон, как будто отец на руках ребеночка держит, на меня смотрит и улыбается.

– Может, так оно и есть, – Алексей чмокнул жену в щеку, отвернулся к стенке и тут же захрапел.

Софья еще немного посидела у детской кроватки, не веря своему счастью.

– Знаю, папа, ты сейчас рядом. Спасибо за все!

Фтизиатр Надежда Ивановна сняла с головы накрахмаленный чепчик, белый халат. Рабочий день окончен, пора домой. Взглянула в окно – ажурной кисеей на ветках березы, растущей у окна, лежал иней.

– Хорошо, что сегодня потеплее оделась, мороз крепчает, однако!

Дверь кабинета негромко скрипнула:

– Можно?

Надежда Ивановна обернулась на голос:

– Э… Софья Борисова?

– Да! Она самая.

– Господи! – врач всплеснула руками, – вас не узнать! Похорошели-то как!

– Все так говорят. Спасибо.

– Как вы? Как ребеночек?

– Слава Богу, с Ванечкой все в порядке.

– К счастью, и вы мало похожи на больную. Роды пошли вам на пользу!

– Вероятно, мне нужно еще раз сделать снимок легких?

– Непременно нужно! Подождите минуточку, я выпишу вам направление…

Склонившись над гладильной доской, Софья наглаживала рубашки и штанишки сына. В уютной тишине мирно тикали ходики. В кроватке, сжав кулачки, посапывал Ванечка. Внезапно утюг застыл на месте – Софью охватила неприятная дрожь. Волна тошноты подкатила к горлу, лоб покрылся испариной. Выдернув из розетки утюг и зажав рот рукой, Софья бросилась в ванную. Ее вырвало.

Обеспокоенная свекровь заглянула в приоткрытую дверь:

– Что случилось?

Заикаясь, Софья произнесла:

– Я… я… не уверена, но… кажется, я снова беременна.