Стороны света

– Чем же? – удивился я. – Если только бровями немного, и то навряд ли.

Фильм в военном городке шел дня три, и за это время большинство жителей успело его посмотреть, особенно молодежь. Мы с Мишкой и Сашкой ходили два раза, в третий не пошли, решив, что хорошего должно быть в меру. И как же я был приятно удивлен, когда однажды услышал от ребят:

– Привет, Макена!

– Вы это серьезно?

– Ну да. Тебя уже многие так называют.

Так я стал Макеной. Только не как в оригинале, через удвоенные «к» и «н» – «Маккенна», а просто – «Макена». Даже и подумать не мог, что прозвище это закрепится надолго и всерьез, как родовое имя. И у отца родного будет изредка проскальзывать в обращении к собственному сыну или в разговоре о нем «Макена». В роль мне входить не пришлось, потому что я в ней уже как бы присутствовал. Только не в образе американского шерифа ирландского происхождения, а индейского воина нашего с пацанами племени шеванезов. Как потом выяснилось – на долгие годы, а, может, и на всю жизнь.

Татьяна Васильева

КОЛЛЕКЦИОНЕР

Металлический звон полотна едва ли перекрывает доносящуюся из динамиков музыку.

Бум-бум-бум. Задвижка замка вгрызается в паз подобно голодному дворовому псу, нашедшему на помойке кость. Она натужно скребет зубами при каждом ударе в дверь. Ей это не впервой. Третий раз за прошедшую неделю.

Чирк-чирк-чирк. Борис срывает со спички серную шляпку, добывает огонь. Зажигает сигарету, затягивается и откидывается на протертую собутыльниками спинку дивана. Закидывает ногу на ногу. Воздух приятно касается его разгоряченной после душа кожи.

Какой кайф!

Изо рта Бориса бабочкой вылетает голубой дым, движется вверх, касается потолка и растекается по нему, оставляя еле заметный пыльцовый след.

Борис вспоминает, как собирал бабочек в детстве.

***

Первую Борис увидел в шесть лет. В деревне у бабушки, когда он, сбежав из душной, пропахшей потом и сивухой избы, валялся в высокой луговой траве и глядел на небо. Сначала бабочка ненавязчиво скользнула перед ним. Затем снова мелькнула несколько раз, демонстрируя свою красоту, будто та была чем-то исключительным. В конце концов, она низко опустилась, игриво коснулась Борисовой кожи.

Он поймал ее ловко, почти играючи. Будто бы она сама этого хотела. Сжал ее между ладоней, но небрежно, как все мальчишки его возраста. Будто это не бабочка была, а назойливый комар. И удивился, когда ее хрупкое тельце лопнуло как мыльный пузырь, оставляя на коже липкий след.

Вторую он заприметил там же на лугу. Но в этот раз он подготовился: взял с собой потрепанный временем голубой сачок деда. Борис подкрался к ней исподтишка, как обезумевший от голода хищник, и ловко, в одно движение погрузил изящное тело в сеть. Теперь, даже если она и хотела выбраться, у нее ничего не выходило. Борис долго наблюдал за ее беспорядочными, полными отчаяния движениями, наслаждался, пока не решил поделиться своим уловом еще с кем-то. Торжествующей походкой он вернулся в избу, распахнул дверь и замахал добычей перед переполненной делами бабушки. Та в ответ лишь накрыла его безразличным взглядом и отвернулась. С ее пожухлой полоски губ сорвалось лишь привычное: «Брысь, не до тебя сейчас».

Его радость мгновенно сгнила вместе с огрызком бабушкиного внимания. Он послушно вышел во двор. Выудил смерившуюся со своей участью пленницу из сети, сжал ее между потными пальцами и надавил. Хруст. Звук иглой воткнулся в его грудь, вызывая приятное волнение. От пальцев, отобравших чужую жизнь, к плечу пробежала толпа мурашек. Борис подобрал валявшийся у крыльца пустой спичечный коробок, аккуратно сложил в него тело и сунул в карман. Позже вечером, когда уже стемнело, он тайком пронес трофей обратно в избу и спрятал в надежном месте: в дыре между прогнившими нитками своего матраца. В ту ночь Борис никак не мог уснуть. Все глядел туда, где лежал коробок, поглаживал его и наслаждался своим творением. Своей силой. Своим величием.

На этой жертве Борис не остановился. Он ловил бабочек одну за другой: беспризорно скитаясь в лесу возле деревни; высматривая среди ярких цветов у озера, пока местная шпана гоняла его со словами: «Шел отсюда, городской!»

Вернувшись домой, он встречал бабочек уже реже. Обычно во дворе, куда мама посылала погулять, шепча: «Иди-иди, не мешай», когда в гости наведывался усатый дядя Саша.

Он подбирал их искалеченными детьми, ветром, солнце, притаскивал домой, тщательно очищал от пыли, расправлял крылья, накрывал их вощеной бумагой, пронизывал копьем-булавкой хрупкое тело и прикреплял к деревянной доске.

К моменту, когда Борису стукнуло пятнадцать, в его коллекции хранилось тридцать восемь экземпляров.

***

Музыка стихает, одна мелодия сменяется другой.

– Сука! – за дверью, шаркая, удаляется поверженный сосед. – Пора съезжать.

Механическое «туц-туц-туц» наконец-то освободилось от надоедливого «бум-бум-бум». Борис ухмыляется, вытягивает руки вдоль спинки дивана и запрокидывает голову. Плюс один в его пользу. Общий счет он не ведет после того, как сосед сверху подарил ему фингал под глазом за расписанные в подъезде стены. «На память», – сказал тот и сразу же съехал. Мудак, одним словом. Потому, несмотря на увечье, Борис засчитал победу в том противостоянии себе.

Справа квартира академиков каких-то. Вечно ходили кверху носом, очки поправляли и бубнили себе под нос, видя курящего на площадке Бориса. Их квартира пустует с декабря. Борис ехидно улыбается, вспоминает, как по пьяни обоссал их дверь, за что они потом ломились к нему с полицией. Пару вмятин оставили все-таки на двери. Не страшно. Снова его победа.

Слева соседей было тьма – уже сбился со счета, скольким сдавали. Последние – семья из Таджикистана – не продержались и недели. Видимо, громкий просмотр порно посреди ночи оказался им не по душе. А вот упрямую бабку напротив Борис никак не сломит – ту проще пережить, чем выжить. Подождет.

Борис чешет иссиня-черную бороду. Походу, сосед полицию вызывать не будет. Сам понимает, что ничего она Борису не сделает. Потрется у закрытой двери, постучит да дальше поедет отморозков ловить на улицах. Потом очередную бумажку бросят в почтовый ящик, Борис такие в туалете на бачке хранит.

Борис давит сигаретного светлячка в стоящей на подлокотнике пепельнице. Наслаждается музыкой и своим величием.

Туц-туц-туц. Борис блаженно закрывает глаза. Музыка – черная вода – наполняет комнату сантиметр за сантиметром. Касается его длиннющих костлявых стоп, поднимается выше, к щиколоткам, икрам. Пропитывает разлохмаченный край полотенца, заливается под него, наполняет тело. Она ползет выше по тазу. В черную воду погрузилась грудь Бориса, шея. Вот уже она затекает ему в рот, заполняя гортань, легкие, желудок.

Бульк-бульк-бульк. Борис полностью погружается в музыку. Тонет в музыке и Борисова комната, и Борисова квартира, и Борисов дом.

Вот же кайф!

Юрий Кузин

СМЕРТЬ – ЛЕГКИЙ ПЕРЕКУС

Бог сказал: «Умри, Васька! – и я умер за день до своего девятилетия, спустя мгновение после выстрела полуденной пушки, изрыгнувшей комок спертого воздуха, – талый снег свалялся, почернел и пропах, как створоженное молоко…

В ту же секунду, когда меня сломало, как ветку вербы апрельским воскресным утром, в Венецианской лагуне мрачная Анна, пробежав терцину Данте: «Земную жизнь, пройдя до половины…», сунула планшет в рюкзак, встала, потянулась, подошла, переступая с камня на камень, к веснушчатой Агнесс, чмокнула в темя, обняла за широкие, как у пловчихи, плечи и спросила доверительно: «Ты уже трахалась? Только не ври, что – нет!» Что у тебя на уме, – та весело забарабанила пятками по воде.

Сам не знаю, как, но я слышал этот треп, а еще побывал в дебрях Африки, в прериях Аризоны, на узких улочках Толедо и в окутанном смогом Шанхае, где все кишело китайцами, которые столпились на моих роговицах – все 24.000.000. Я знал каждого поименно, как если бы был микробом, клонировавшим себя для турне по планете. «Веселая же у тебя смерть, приятель!» – подумал я.

Но прежде, чем корова-вечность слизала меня шершавым языком, чтобы, распробовав, понять: скормили ли ей разнотравье или угостили пучком сочного клевера, я побывал в одном миллионе городов, поселков и деревень, где со мной прощались, как с дорогим гостем. Что же во мне особенного? Я призадумался. Стал тормошить тельце, из которого мне даже пришлось выйти. А затем я лихо нырнул в кровоток, в перебитую артерию, в которой эритроциты оказались зелеными, как ирландцы в день Св.Патрика. Веселье, которое здесь царило – очевидно, до здешних еще не добрались слухи об осколке, торчавшем из моего окровавленного виска – приободрило меня, и я даже осмелился заглянуть в свой приоткрытый рот: зубы были целы, язык не прикушен, а голосовые связки (chordae vocales verae) были идеальны, ведь логопед, к которому меня таскала мать, вылепил их, как скульптор, удаливший резцом все лишнее: ламбдацизмы, сигматизмы, ротацизмы.

Затем я прошелся по спине. Одна лопатка торчала – результат родовой травмы: акушерка выдавливала меня, запретив матери делать «кесарево», мол, начинать жизнь с поблажек не по-мужски. В отместку я заперся в утробе, пока меня не вытолкали «взашей» с ассиметричным, хотя и красивым личиком: что-то от отрока Васнецова, глаза которого – блестящие, с поволокой – до безобразия широки, а черты лица хрупки, как церковный хрусталь, шея тока, как свеча, абрис щек замысловат, как византийская вязь, уши нежно очерчены, а рот одновременно кроток и дерзок. Думаю, я бы свел с ума не одну женщину, если бы дожил до возраста либидо, когда в уши мальчишке, прильнув к ним влажными, горячими губами, природа шепчет слова любви…

Но, эта компания, облепившая детскую площадку, этот развязный парень, хвативший бутылку о горку, чтобы смахнуть меня как куропатку из двустволки, а затем похваляться перед саранчой, стрекочущей крыльями в дали от того, кто заставил само время бухнуться в обморок. Я погрузил в его рыхлую плоть свои холодеющие пальцы и в полудреме увидел, как нож, блеснув на солнце, очистил яблоко от жмыха, – а что такое смерть, подумал я, как не легкий перекус! След от зубов остался на сочной мякоти плода, уже подвергшегося ржавлению, и с замиранием сердца я ждал, когда щербатое стекло штопором вывинтит морозный воздух из апрельского полузабытья. А, намотав баллистическую кривую на височную кость, осколок уселся в моем щенячьем мозгу, точно там ему и было место…

ХОРУГВЕНОСЦЫ

– Хоругвеносцы! – взбегает по хлипким ступенькам мальчишеское сопрано…

Сотни глаз ищут акварельный мазок, брошенный на влажную бумагу рассвета, – но крикуна и след простыл… Где же глашатай, – тот, кто растолкует малышне: сколько еще петлять по пыльному серпантину тем, кого смерти похитили у жизни? Колонна пестрит флагами и штандартами, на которых указано время, когда нерасторопного мальчика или девочку срезали, как куст сирени для украшения алтаря. Выходит, все мы сгинули минуту назад…

Вскинув воспаленные глаза, я обнаруживаю над головой стяг, а ладони саднит от грубо обтесанного древка, которое мне вручил неизвестный с хоругвью, чьи тяжелые кисти тут же отхлестали мои бледно-землистые щеки. Я слышу, как ветер полощет стяг, где золотом на алой парче вышито имя моей погибели. Штандарты положено свалить к воротам рая. Но где он, этот горний чертог?… Я оббегаю малышню, устроившую бивак на обочине. А когда придорожная пыль, превратив мое лицо в посмертную маску, стеарином оплавляет разгоряченные щеки, а наждак суховея, обтачивавший пересохшие губы, выметает из расщелин и каверн авитаминозные кровяные шарики, волна сладкого удушья накатывается и разбивается о мой восторженный взгляд.

И есть чему восторгаться: в десяти шагах от меня, колеблясь, как пламя церковной свечи, стоит светлый дух. Вошел он в дверь, прорубленную в стене зноя, уже извлекшего из баночек гуаши, и швырнувшего на загрунтованный картон утра густую, всю в колонковой щепе, позолоту солнцепека. Ступает гость осторожно, мелкими шажками, как часовщик, наладивший старинные ходики. Света тьма, – и я пью роговицей этот дымящийся напиток, не боясь обжечься. Но сомнение гложет: а что, если на огонек пожаловал коварный убийца?

Все незнакомцы мазаны одним миром, – звезды, галактики, вселенные. С чужаками держи ухо востро. Не верь их россказням, особенно Солнца, – вот уж кому палец в рот не клади. Сколько раз этот лежебока укладывался у моих ног, требуя почесать загривок. Я лакомил зверька из рук. Изучал повадки. Но зазевался, и получил удар в темя, от которого не смог подняться. Так расплачиваются за истовость. Но я даже не успел окапаться в собственном страхе. Стальной занавес упал прежде, чем пламя выело желтки моих переполошенных глаз. И зачем, не вняв совету матери, я отправился на пляж в солнцепек? И почему, когда протуберанец, тромбом закупоривший кровоток, орал мне в уши об опасности, я не внял совету, и даже пожелал испытать решимость, испить до дна чашу познания подобно тому, как Одиссей, дразнивший Сирен, приказал привязать себя к палубе галеры?

Откуда мне было знать, чем закончится этот опыт. Вот-вот и мне откроется истина, но какую цену за нее заломят на этот раз? Ангел, кажется, заметил мою робость, – легкая усмешка скользнула по белому, как у альбиноса лицу. И это добродушие выбило почву из-под моего запирательства. Меня знобит – ужас выдул печной нагретый воздух из моего жилища вместе с волей и рассудительностью.

В панике, перемахивая через ступеньки, я сбегаю в подвал прошлого, где листаю пожелтевшую подшивку того далекого лета, когда мама, сидя у кромки моря, состригала золотое руно с моих обожженных плеч. Я хочу знать, как приручить пекло, чтобы, купив благорасположение монстра, посадить протуберанец на поводок. Но у прошлого рот зашит крупной стежкой. А больше мне не у кого просить совета. И тогда я капитулирую. Гость улыбается мне кромкой губ. Взгляд его кротких глаз не опаляет. И я чувствую, как засахариваются мои горькие ребячьи слезы. А когда, расстегнув душу на все пуговицы, я распахиваюсь, как весеннее пальто, – колесо хрусталика, соскочившее с рельс, и загрохотавшее по брусчатке ресниц, водворяется в привычную колею…

– В колонну по трое становись! – крылья у ангела аккуратно уложены за спиной, как у Волжской ленточной голубки.

Оксана Саликова

КОМАНДИРОВКА

Реальная история из жизни моего отца – майора запаса Саликова Константина Петровича, записанная с его слов.

Самолет оторвался от взлетной полосы. Меньше, чем через минуту, у него спрячутся шасси, и он войдет в плотный слой облаков, скрывающих синеву неба и солнце. В иллюминаторе еще видны однообразные псковские пейзажи и можно даже разглядеть свой дом, но с набором высоты картинка мельчает, а потом исчезает и вовсе. Какое-то время борт еще плывет в бело-сером тумане, можно даже подумать, что наощупь, бесцельно, без всякого маршрута, но вдруг самолет выныривает из плотной завесы облаков и оказывается в чистейшей синеве неба. Теперь в иллюминаторе видны только солнце, яркое и холодное, шапки облаков, похожие на белых барашков или на белоснежные горы пушистого снега. По ним хочется пробежаться и даже вон чьи-то следы видны, как будто бы кто-то носился здесь. Как же красиво выглядит Земля сверху! Оказывается, солнце и чистота синего неба никуда не исчезают в пасмурные дни. Нужно лишь подняться немного выше завесы туч. Снизу такое сложно представить, но это так! Константину Петровичу всегда нравилась эта метаморфоза. На земле пасмурно и тоскливо, а в небе солнечно, ярко и чисто.

В который раз удивившись резкому переходу от пасмурного к ясному Константин закрыл глаза, устроился поудобнее в кресле, вдохнул полной грудью и поймал себя на мысли, что у самолетов есть свой особый запах. Самолеты пахнут по-своему, причем он знал это всегда, но вот четкое понимание оформилось только что. Самолет пахнет металлом, резиной, техническими маслами и разряженным воздухом, причем у гражданских судов к этому запаху добавляются ароматы духов, пахучих конфеток «Взлетная» и лимонада, раздаваемого на борту. А вот у военного борта ко всему прочему, кроме духов, конечно же, примешивается тяжелый дух казармы и мужского пота. Он дышал этим родным для него запахом и дремал под ровный гул двигателей. Ему предстояла длительная, скучно-рутинная командировка в Перу. Месяц или два, на сколько затянется выполнение задания он не знал. Как-то неожиданно все произошло. Планировали с женой съездить в отпуск в Крым. Старшая дочка закончила четвертый класс, а младшей в этом году в первый, хотелось свозить их к морю. Но в армии приказы не обсуждаются....

31 мая 1970 года в Перу произошло страшное по силе и разрушениям землетрясение, которое спровоцировало оползни в городах Юнгай и Ранраирка, под грудами камней, к которые превратились города, погибла большая часть жителей, были разрушены автомобильные и железные дороги. По количеству жертв это стало самым катастрофическим землетрясением в истории Перу. Официально подтвердили гибель около семидесяти тысяч человек и еще двадцать тысяч были признаны пропавшими без вести. Советский Союз не мог остаться безучастным к горю перуанцев, решено было оказать гуманитарную помощь, которую самолетами доставят из Союза советские военные летчики.

Поэтому два борта псковского полка военно-транспортной авиации и группа наземного технического обслуживания в составе четырех человек во главе с майором Саликовым Константином Петровичем летели в Москву для погрузки гуманитарки. Затем дозаправки в Риге, Кефлавике (Исландия), Гандере (Канада), остановка на сутки в Гаване и, наконец, столица Перу – Лима.

Биография у Майора Саликова, тридцати шести лет отроду, старшего инженера полка по радио, можно сказать обычная, ничем особо не выдающаяся. Если заглянуть в документы – родился, учился, женился. Все сухо, просто, лаконично. Но вот за рамками личного дела жизнь преподносила сюрпризы и выбрасывала такие коленца, что без помощи Ангела-хранителя тут точно не обошлось. В самые опасные или переломные моменты он подставлял крылатое плечо или подсказывал верные решения.

Так было в детстве, когда его спасла от волков совершенно случайно найденная и отреставрированная им сабля, и в летном училище, где он учился на штурмана. Непонятно почему, во время одного из тренировочных полетов, он сел на катапультируемое кресло с которого можно было легко дотянуться до тумблеров отключения автопилота, что предотвратило серьезную катастрофу. В Молдавии на учениях, при взлете на ТУ-4 с восемнадцатью тоннами высокооктанового бензина в крыльях, на высоте сто метров отказал один из двигателей. На трех двигателях этот тип самолетов лететь не мог, командир корабля пытался планировать, но машина катастрофически быстро теряла высоту. Впереди – обрыв и река Прут, с таким количеством топлива в крыльях шансов ни у кого не было. Недлинная жизнь тогда еще лейтенанта Саликова перед глазами пробежать не успела. В мозгу пульсировала только одна мысль: «Жаль, что не узнаю, кто будет у меня: мальчик или девочка». Самолет стремительно снижался, Константин уже разглядел ковыль, стелющийся по земле. До роковой встречи с землей оставалось метров пятнадцать. И вдруг неожиданно заработал четвертый двигатель. Обрыв перед рекой спас самолет, дав ему просесть, фатально не встретиться с землей. И, чуть ли не чиркнув пузом по воде, он стал набирать высоту.

Вот тогда появилась первая седина. Комиссия, разбиравшая отказ двигателя, не нашла ничего, что могло бы спровоцировать его остановку. Супруга узнала об этом случае уже после того, как появилась на свет их первая дочка. Он-то молчал о произошедшем, но «добрые» люди донесли. Жена, умница и красавица стала потихоньку «пилить»: «Уходи да уходи с летной работы». И, кстати, перестала подсмеиваться над его «капризом» – не есть крылья у приготовленной птицы. Этот «главный летчицкий секрет» ему, еще мальчишке, доверил друг и по совместительству директор Керченской школы, где он учился, ветеран войны, военный летчик. Связав свою жизнь с небом, Константин Саликов строго придерживался этого правила, хоть и выглядело оно ребячеством. А может, жена и права, и нужно подумать о переходе на землю, но так не хочется расставаться с небом. Однако «шея» очень уверенно крутила «головой» и добилась того, что муж подал документы на поступление в Высшее военно-инженерное училище, приравненное по уровню к Военной Академии. Удача, или фарт, или ангел-хранитель помогли Константину и при сдаче вступительных экзаменов.

На тот момент он служил в группе советских войск в Германской Демократической Республике. Хрущев уже объявил о сокращении армии, что послужило еще одним аргументом в пользу Академии, да и годы поджимали. Возрастной ценз для поступления ограничивался двадцатью восемью годами. Старшему лейтенанту Саликову было уже двадцать семь с хвостиком. Готовиться к экзаменам он стал очень усердно, понимал – это его последний шанс получить высшее инженерное образование. Конкурс серьезный – тридцать девять человек на четыре места. Три экзамена по точным наукам сдал на четверки, сочинение тоже написал на «хорошо», оставался самый тяжелый экзамен (кто бы мог подумать!) – немецкий язык. Выездная комиссия в составе трех человек восседала в Ленинской комнате. Принимала экзамен молодая, очень симпатичная женщина годов тридцати пяти. Двое ее коллег, мужчины-офицеры сидели справа и слева от нее. Красивая экзаменаторша придала куража старлею. Он вспомнил все, что только смог про столицу ГДР – Берлин, а вот грамматика – это просто черная дыра. Немецкие управляемые глаголы! А что есть неуправляемые глаголы? Отвечая, он видел, как округляются глаза у офицеров, а красивая женщина улыбалась.

– «Удовлетворительно». Это максимум, что я могу Вам поставить, – сказала красавица.

– Но мне нужно «хорошо», иначе я не поступаю. Спрашивайте меня еще! – настаивал старлей.

И опять задавались вопросы, и опять округлялись глаза у офицеров, и улыбалась красотка. После сорока минут пытки немецким языком в исполнении старлея, председатель комиссии сделала запись в экзаменационном листе, четко и громко произнесла:

– «Удовлетворительно», всего хорошего!

Забрав документы, он вышел, это было фиаско, с Академией можно распрощаться, но что поделать, все, в общем-то, справедливо. Немецкий он не знал даже на «удовлетворительно». В Павловке, райцентре Оренбургской области, дети его даже не проходили за отсутствием преподавателя, а в Керчи за два года, что он там учился, в полном объеме наверстать язык не успел…

Дома бросил документы на стол, выпил чаю и лег отдохнуть, усталость последнего месяца и неутешительный финал с поступлением в Академию дали о себе знать. Проснулся, когда на улице уже стемнело. Интересно который час? А вот и жена вернулась с работы, открыла дверь:

– Почему без света? Как экзамен? Провалился? – выдавала жена вопрос за вопросом, начиная что-то подозревать.

Он встал, взял документы со стола и молча протянул ей – пусть сама прочитает и все поймет, сил как-то не осталось, и даже сон не восстановил их.

Жена очень осторожно взяла экзаменационный лист, с опаской развернула его, и лицо ее неожиданно озарилось радостной улыбкой, от восторга она аж запрыгала на месте и кинулась его обнимать. Ничего не понимая, Константин взял из рук жены документ. Там четким, ровным почерком напротив графы «Немецкий язык» была вписана оценка «Хорошо». Ай, да красавица! Вот уж не ожидал. Дай Бог тебе здоровья и жениха принца-королевича. Все – проходной балл набран, и теперь он слушатель Академии.

***

Дозаправки в Кефлавике и Гандере проходили под дождем, мелким моросящем и холодно-противным. Будто эти города не разделяли две с половиной тысячи километров, а находятся они верстах в тридцати друг от друга, и их накрыла одна большая общая туча. На Кубу уже хотелось хотя бы погреться, не говоря уже о том, что день отдыха, наверняка, предполагал пляж на берегу Мексиканского залива.

Гавана действительно встречала солнцем, но уже закатным, красно-бордовым с золотыми всполохами по всему небу. Приземлялись в полной темноте. Ночь в этих широтах наступает мгновенно – раз, и темень, как будто выключили свет. Как же хотелось посмотреть на Остров Свободы, но за окном автобуса – мрак, и ничего не видно. Первые впечатления: очень жарко ивлажно, да воздух какой-то липкий, обволакивающий, и чужие пряно-соленые запахи. По дороге из аэропорта в гостиницу гид-переводчик, которого к ним приставили, озвучивал программу пребывания дорогих советских летчиков в Гаване. Не надо забывать, что в октябре 1962 года благополучно завершился Карибский кризис, где Союз выступил защитником Кубинской свободы, поэтому русские на Кубе были очень уважаемы, а наших летчиков, выполняющих благородную гуманитарную миссию, встречали, как космонавтов.

– Площадь революции, крепость Эль-Морро, Старая Гавана, музей рома, ну и, конечно же, набережная Малекон, – перечислял гид объекты, запланированные для посещения.