Общество грез

С воодушевлением и горящими глазами мы набросились на сладости, поглощая их с настоящим аппетитом. Питер тем временем начал читать нам детектив, и мы, как всегда, делали ставки, пытаясь угадать убийцу. Но в середине рассказа он вдруг прервал чтение и сказал:

– Колин, Лиам, пока мы вместе, нам больше никто не нужен. А мы всегда будем вместе, поэтому это не с вами не играют, а вы с ними не играете, потому что мы есть друг у друга. А теперь у нас есть еще и закрытый клуб.

С этого дня каждую неделю у нас были собрания, наполненные радостью, весельем, вкусностями, загадочными детективами и бесконечным уважением. Но на этой неделе из-за подготовки к дню рождения Колина собрание пришлось перенести.

– Дядя Питер, Колин, у меня есть подарок, – воскликнул я, не заходя в кабинет, переполненный радостью.

– Заходи, дружище, чего стоишь? – весело подмигнул мне дядя. Колин так ждал подарка, что не мог стоять на месте, то и дело переминаясь с ноги на ногу. Мы всегда дарили друг другу нужные вещи, и я знал, что не разочарую его. Торжественно вручив ему коробку, я с гордостью посмотрел на его лицо.

– Лиам, брат мой, это моя мечта! Где ты её нашёл? – с искренней радостью спросил Колин.

– Я сам смастерил её с мамой за месяц, – ответил я, гордясь своим трудом, и посмотрел на дядю Питера. Но вместо ожидаемой радости на его лице была серьёзность, а в глазах я заметил тревогу. Я сразу понял: что-то не так. Когда человек тебе дорог, ты понимаешь его даже без слов. Просто смотришь в его глаза и все становится ясным. И слова дяди Питера подтвердили мои опасения.

– Колин, сынок, не мог бы ты оставить нас с Лиамом на минутку? – вежливо попросил он.

Колин, ничего не подозревая, вышел, радостно неся свой подарок. Дядя Питер закрыл за ним дверь и предложил мне сесть в моё кресло. В его кабинете у каждого члена ПЛК было своё личное кресло. Он подошёл к окну, как будто в кабинете меня не было, и я почувствовал, как у меня замирало сердце. Значит дело было серьёзное.

– Лиам, дружище, ты же знаешь, как я тебя люблю. Ты мне как сын, и общение с тобой очень важно для меня, – начал он, глядя

пустыми глазами в окно. Я никогда не видел его таким подавленным.

– Я сообщу об этом сегодня при гостях, но сначала хотел поговорить с тобой. Мне важно, чтобы ты правильно меня понял,

– наконец-то он повернулся ко мне, но его лицо продолжало быть растерянным и напряжённым.

– Я тебя слушаю, дядя Питер, в чём дело? – едва сдерживая дрожь в голосе, спросил я.

– Дружище, ты же помнишь моего отца, вчера мы узнали, что он тяжело болен и не может вести дела, у него есть только один сын – это я. Я хочу сказать, что мне пора стать частью семейного дела, потому что этим огромным состоянием управлять буду я, поэтому теперь не могу себе позволить больше бездельничать. Мне придется уехать в Южную Каролину, чтобы разобраться со всем этим, и я не знаю, как долго мне придется там пробыть, – он выдержал паузу, чтобы обдумать дальнейшие свои слова, исходя из моей реакции, но я не шевелился и, кажется, не дышал.

Я сидел как вкопанный, не в силах пошевелиться. Его слова звучали как приговор. Похоже, он тоже ждал моей реакции. Не выдержав молчания, он подошёл ко мне и опустился на одно колено.

– Мы никогда не перестанем быть друзьями. Ты всегда можешь приехать к нам и остаться на столько, на сколько захочешь. Ты же знаешь, как я буду рад тебя видеть, но я должен это сделать, – он умоляюще посмотрел на меня.

– Но… ты обещал, что мы всегда будем вместе, – почти всхлипнул я, не скрывая своего горя.

– Сынок, в жизни бывают моменты, когда приходится расставаться с людьми, но это вовсе не значит, что они перестают быть любимыми. Я люблю тебя, и ничто – ни время, ни расстояние, ни другие люди – не сможет этого изменить. Мы будем видеться, может быть, чуть реже, чем сейчас, но всё равно будем, – он обнял меня, и я расплакался, как девчонка. Но мне не было стыдно, ведь дядя Питер всегда говорил, что стыдиться нужно тех, кто творит зло, а проявлять чувства – это дар,

который позволяет тебе не становиться бессердечным. Но, несмотря на всё это, мне не становилось легче… Зачем тогда сердце, если оно причиняет такую боль?

Мы остались до глубокой ночи, поскольку мама тоже узнала об этом от дяди Питера за праздничным столом и была потрясена. Это новость очень ее расстроила, ведь это означало, что мы останемся с ней вдвоем, скрытые в своем коконе от всего мира вместе с отцом. Впервые в жизни я почувствовал себя таким одиноким, ненужным и брошенным, что мне захотелось уехать с дядей Питером, бросив всех. Это их выбор – быть отчуждёнными, а не мой. Я нуждался в нём, в его советах, в его поддержке и доброй улыбке. Но что ты можешь сделать, когда тебе шесть лет? Смириться. Жить с этим. Другого пути нет.

3

На следующий день мне предстояло отправиться к мистеру Спарксу, уважаемому репетитору из Пенсильванского университета, который собрал небольшую группу детей из обеспеченных семей. Он был известен тем, что предпочитал проводить занятия именно в стенах университета, где знания, казалось, буквально лились рекой. Домашняя обстановка, со всей её роскошью и уютом, по его мнению, только отвлекала от серьёзных наук, мешая развивать у детей ещё не до конца сформировавшуюся способность сосредотачиваться на важном. Вместо того чтобы пойти на занятия с Колином, как мы с ним планировали, я остался один, и тяжесть, которую мы несли вдвоём, теперь легла на мои плечи.

Я проснулся с неприязнью к этому дню, в настроении, будто всё в мире пошло наперекосяк. Я не мог избавиться от ощущения, что меня ждёт что-то неприятное. Все приготовления к выходу, которые раньше не казались такими трудными, теперь ощущались мучением. Я надел маску безразличия – именно так, по моему мнению, лучше всего скрывать собственные слабости.

Дядя Питер всегда говорил, что враги нападают не на тех, кто действительно слаб, а на тех, кто признаёт свою слабость. Я пытался выглядеть сильным и независимым, хотя понимал, что эта маска не скрывает всей боли и беспокойства. Когда пытаешься быть тем, кем не являешься, маска безразличия рано или поздно спадает с лица.

Я поцеловал маму, не потревожил Уильяма и, оглядываясь на их спокойные лица, размышлял, какой совет мог бы дать мне дядя Питер, чтобы я смог выжить среди этих людей. Но он был слишком далеко, и я не знал, как вписаться в новый мир, полный лицемерия и пустых слов. И вот с такими мыслями я шагнул в неизвестность, готовый встретиться с теми, кто, по-видимому, не способен был меня понять.

Подойдя к зданию, я заметил двух парней из старшей группы, которые при моем появлении сразу же замолчали, обменялись быстрыми взглядами и начали перешептываться, не скрывая любопытства. Один из них, тот, что выглядел более уверенным, громко произнес:

– Эй, сопляк, это твой отец, тот самый Уильям Дэвис, писатель?

Я сдержался, стараясь не выдать волнения. Стремясь показать, что меня не цепляют его слова, я ответил:

– Да, мой отец Уильям Дэвис. Прошу прощения, я опаздываю, джентльмены, – сухо отрезал я.

– Какие мы культурные, это тебя твои рабы научили? – громко начали хохотать они. Дядя Питер был прав, есть категория людей, которым никогда не стать джентльменами, и с такими нужно разговаривать на их языке варваров.

– А тебя учат твои слуги? Я думал, образование получают от других источников, – дерзко съязвил я, прямо глядя ему в глаза.

– Послушай, ублюдок, передай своему папаше, чтобы он не увлекался рабами, а то твоя мамаша может подхватить заразу, – второй, подтянувшись, добавил с угрозой.

Теперь к ним присоединились еще четверо таких же долговязых парней, и ситуация начала выходить из-под контроля.

Вокруг раздавался громкий хохот, похожий на вой обезумевших койотов, и я понял, что оказался в центре этой травли. Дядя Питер всегда говорил, что, если кто-то задевает твоих близких, ты имеешь право дать им отпор и будешь прав. Но что делать, если их шестеро, а ты один? С ними не поборешься, да и я не был уверен, что смогу победить, когда мне не с чем и не с кем защищаться.

Я предпочел сохранять спокойствие, хотя внутри у меня все кипело. Мне хотелось ввязаться в драку, дать им понять, что они выбрали не того соперника, но я знал, что для меня это может плохо кончиться. Поэтому я предпочел не вступать в перепалку и остаться джентльменом, желающим пройти вперед. Однако мальчики бывают очень жестокими. Я знал, что жестокими становятся те, кто не может найти выход из собственной боли, те, кто теряет контроль над собой. Но эта информация не могла мне никак помочь, потому что даже если бы я знал, что их делает такими несчастными, озвучив это, я все равно получил бы трепку. Задаваясь вопросом, как бы поступил дядя Питер, окажись он на моем месте, я ничего не успел сделать. Изо всех сил я пытался сохранить достоинство, но как только раздались эти слова: «Я научу тебя, как обращаться с рабами» – удар, «Любишь играть с

рабами, люби и получать тумаки» – второй удар, я понял, что оказался в ловушке. Удары следовали один за другим, пока, наконец, не подбежали преподаватели и не разняли эту шайку озлобленных дикарей. Я не мог даже открыть глаза, весь в крови, с опухшими губами, не мог говорить – только выплёвывал молочные зубы. Самое удивительное, что мне не было больно в физическом смысле. Я плавал в крови, но внутренняя боль, эта безысходность, которая давила на меня, захлестнула всё собой, и я понимал, что это не пройдёт. Это была не просто боль, а какая- то дыра внутри, которая с каждым ударом становилась только глубже.

В первый раз я понял, что с этим миром что-то не так, когда гулял с дядей Питером и Колином. Тетя Джулия уговорила

родителей в качестве поощрения за хорошее поведение разрешить мне поехать с ними в Нью-Йорк на три дня. Я думал, что это будет увлекательное приключение, которое я запомню на всю жизнь. И, к сожалению, так и случилось… Я его так и не смог забыть, как бы ни старался.

На обратном пути по настоянию тёти Джулии мы зашли к известному портному, чтобы заказать Колину костюм, который должен был придать ему хоть немного брутальности. Всё это казалось таким обыденным и безобидным, но картина, которая врезалась мне в память, и травмировала мою детскую психику, была связана с одним из влиятельных людей Америки и его рабом. Как только мы подошли к ателье, этот мужчина выходил оттуда, а рядом с ним шёл высокий темнокожий мужчина.

– Сэр, вы забыли заплатить за серый костюм, – вдруг за ними выбежал помощник портного.

– Извини, Билли, это всё из-за этого ублюдка, вечно путается под ногами, и я всё забываю, держи, – сказал мужчина и, достав откуда-то кнут, начал безжалостно бить своего раба.

Тот стоял, держа коробки, не шевелясь, и лишь корчился от боли. В этот момент его одежда пропиталась кровью, а хозяин продолжал ругаться, даже не замечая, что человек, стоявший рядом с ним, буквально истекал кровью, не в силах сопротивляться. Я не мог поверить в то, что происходило. В нашем доме к слугам всегда относились с уважением, мы заботились о них, не использовали слова вроде «раб», потому что они были частью нашей семьи. Мы знали, что они наши помощники, о здоровье которых мы должны заботиться, а не безвольные куклы, которые должны терпеть подобного рода унижения. Но я никогда не думал, а как бы они хотели жить, если бы имели на это право. Явно не так, как этот бедный окровавленный человек.

Но что меня по-настоящему потрясло, так это реакция окружающих. Никто не вмешался. Никто не попытался остановить это насилие. Люди просто проходили мимо, некоторые даже невозмутимо замечали: «Сколько хлопот от этих

рабов», – поддерживая хозяина. Даже дядя Питер, которого я всегда считал человеком с высоким чувством справедливости, ничего не сделал. Он молчал и продолжал идти, как и все остальные.

Я не знал, как мне реагировать, как будто этот момент разрушил всё, что я знал о мире. Я видел, как сильно может страдать человек, и не знал, как ему помочь. Почему никто не вмешался? Почему все продолжали молчать? Моя душа буквально кричала от боли и растерянности, а мир вокруг меня казался таким холодным и чужим.

Дядя Питер быстро вывел нас из этого ада, но звук хлыста, ударяющегося о голую кожу, преследовал меня долгие месяцы, всплывая в самых страшных ночных кошмарах. Мы шли, крепко держась за руку дяди Питера и испуганно оглядываясь по сторонам, чтобы ни один псих не напал на нас с кнутом.

– Папа, разве можно так обращаться с людьми? – наконец, немного успокоившись, спросил Колин.

Дядя Питер всегда был человеком, который тщательно обдумывал каждый свой ответ, прежде чем заговорить, поэтому мы не торопили его, давая время собраться с мыслями.

– Знаете, этот мир не так прост. Есть две категории людей: счастливые и несчастные. Счастливых любили родители, учили добру, уважению, состраданию. Именно поэтому у них доброе сердце, и они не хотят причинять боль другим. А вот несчастные люди… Их часто били в детстве, не любили родители, издевались сверстники. Они росли в окружении насилия и агрессии, и у них не было шанса вырасти хорошими людьми. Чтобы выбраться из этого ада, нужно быть очень сильным и храбрым. Но, к сожалению, многие несчастные люди сдаются, позволяя злу поглотить полностью их сердца и разум, потому что так проще,

– сказал дядя Питер с такой глубокой грустью, что я почувствовал острую боль. Но Колин не сдавался:

– То есть любой несчастный может подойти и избить меня кнутом?

– Нет, сынок, если кто-то это сделает, он будет сурово наказан,

– ответил дядя Питер, как всегда спокойно и уверенно. Он никогда не перебивал нас, даже если тема разговора была ему неприятна, всегда стараясь, чтобы мы поняли всё, что нас волновало.

– Но тогда почему никто не помог тому мужчине? – продолжал Колин.

Дядя Питер снова задумался, и его лицо стало еще более печальным.

– Потому что он темнокожий, а бьёт его белый хозяин. Согласен, звучит глупо. Но если ты белый, обеспеченный человек, считающий, что закон не для тебя писан, то, к сожалению, у тебя есть шанс делать всё, что хочешь, если твои поступки не задевают таких же белых людей, как ты, – сказал дядя Питер, и я почувствовал, как тяжело ему говорить об этом. Это была правда, с которой я не знал, что делать.

– Но, папа, почему они это терпят? Будь я на его месте, я бы дал сдачи этому старику, ведь он такой высокий, а руки у него такие сильные, что одним ударом он мог бы его прикончить, – продолжал Колин, не веря словам дяди Питера.

– Это самоубийство, сынок, потому что сейчас сила у того, у кого есть оружие. И оно в руках таких, как этот старик. Проблема в том, что такие, как этот темнокожий мужчина, считают себя слабее, но настанет день, когда они осознают свою силу, и тогда мы поплатимся за свои грязные игры, – сказал дядя Питер, закрывая тему, и я понял, что это не просто слова, а нечто гораздо более глубокое.

Эта сцена перевернула мой мир с ног на голову. Я впервые задумался о том, кто решил, что белый цвет важнее чёрного. Почему люди так одержимы этими цветами, почему вокруг так много несчастных и почему никто не пытается изменить этот ужасный порядок вещей? Всё казалось запутанным, несправедливым, и я не знал, что с этим делать.

Мои мысли прервались, когда мама, напуганная моим внешним видом, ворвалась в комнату. Она пыталась понять, что случилось, но я не хотел ей рассказывать, предпочитая говорить, что это просто очередные глупые мальчишки, которые меня задирают. С того дня мама перевела меня на домашнее обучение и наняла другого репетитора. Я был не против, потому что мир за пределами дома казался мне чужим и враждебным. Но, несмотря на это, мне так не хватало дяди Питера. Он бы точно знал, что делать в такой ситуации, он бы не позволил мне сдаться так просто. Но его не было рядом, и я остался один на один с этим миром.

Именно в ту ночь, когда терпение моей мамы лопнуло, она застала меня в гостиной, свернувшегося калачиком и горько рыдающего. Я всегда считал, что мама и папа – это единая команда, готовая оправдать друг друга в любой ситуации. Но я не учитывал один важный момент – я был клином между ними. Как в случае с бревном: когда бьешь топором по цельному бревну, образовывается трещина, и чем больше ударов наносишь, тем дальше отодвигаются части одного целого. И вот я и был той трещиной.

– Лиам, малыш, что с тобой? Я знаю, ты скучаешь по Питеру и Колину, но мы будем с ними видеться, я тебе обещаю, – не выдержав этой картины, она подбежала ко мне и начала крепко- крепко обнимать.

– Мам, мне кажется, я никому не нужен, – я говорил быстро, чтобы она меня не перебивала. Иногда кажется, что все ждут от тебя советов или утешения, а тебе просто нужно, чтобы тебя выслушали. – Дядя Питер любит Колина и меня, нам было очень весело, но я не понимаю, почему я не могу получить этого от Уильяма? Я сделал что-то плохое? Может, я его обидел? Он же такой добрый, почему он так жесток со мной, я же его сын. Единственный сын. И я страдаю. Он нужен мне, а я ему нет. Это ранит меня.

Я не мог больше сказать ни слова, потому что меня захлестнули слёзы, и я рыдал, выплескивая всю боль,

накопившуюся за много лет. Я сам удивился тому, насколько чётко и ясно выразил свои мысли, словно готовился к этому разговору всю жизнь. Видимо, это не оставило маму равнодушной. Страшно не тогда, когда ты настолько зол, что готов разрушить всё вокруг, а когда ты настолько спокоен, что разрушение происходит внутри тебя, стремительно и безжалостно.

– Малыш, он очень тебя любит, просто ему в жизни пришлось очень тяжко. Но помнишь, даже после самого сильного дождя появляется радуга, и когда-нибудь эта радуга обязательно появится и в нашем доме, будь уверен.

Мама уложила меня на диван, укрыла одеялом, окружила своей любовью и крепкими объятиями. Так я и проспал до самого утра, омытый своими и мамиными слезами.

Проснулся я довольно поздно, но никто не торопил меня вставать. В нашей семье всегда очень бережно относились к личному пространству каждого, даже слишком. Иногда казалось, что это чрезмерное уважение перерастало в наглое безразличие.

Я не выспался, но что-то невидимое заставило меня проснуться и, словно в полусне, пройти в кабинет отца. Если бы я знал, что мне предстоит услышать, я бы предпочел оглохнуть.

В кабинете сидели мама и папа. Я удивился, что он разрешил ей зайти, но потом смекнул, что она и не спрашивала разрешения. Этот факт заставил меня нервничать настолько сильно, что мне казалось, их прервет бешеный стук моего сердца или же начнется приступ астмы.

– Уильям, он же твой сын! Он страдает! Не будь таким эгоистом, я понимаю, тебе тяжело, но ты не можешь так поступать с ним. Он не знает всего, что произошло, и принимает всё на свой счёт, – мама старалась говорить как можно тише, словно боясь, что их разговор может кто-то подслушать.

– Оливия, милая… но он так похож на него, особенно эти зеленые глаза! Я не могу смотреть на них… Они напоминают мне

обо всём, и это разрывает мне сердце, – жалобно прошептал отец, его голос дрожал от боли.

Я всегда знал, что мой отец не был таким весёлым, как дядя Питер, но и таким подавленным, словно лишённым жизни, я его никогда не видел. Его ярко-голубые глаза, которые раньше казались мне бескрайним океаном, теперь были тусклыми, как тёмное море перед бурей, готовое унести все силы и надежды.

– Пусть лучше твоё сердце разрывается, чем его, – не выдержав, с горечью прокричала мама, и её слова эхом разнеслись по кабинету. – Это не его вина, что ты взваливаешь на него все ошибки прошлого. Я устала тебя жалеть и понимать, мальчику нужен отец, и так получилось, что его отец – ТЫ, – она особенно выделила местоимение «ты», словно желая разбудить его от длительного сна, сжав в этих словах всю свою боль и ярость.

– Прости меня, Оливия, но это сильнее меня, ты ведь знаешь, как я его любил… Лиам напоминает мне обо всём, и я не могу смотреть на него, не ощущая, как снова возвращается эта невыносимая боль. Каждый раз при виде его, вся тяжесть утраты накрывает меня с новой силой. Поэтому я прячусь здесь, в этом кабинете, подальше от всего, – отец произносил эти слова так, что они прозвучали как крик души, как будто он сам осознавал всю жестокость и беспощадность по отношению ко мне, но не мог найти другого выхода.

Мама не могла долго злиться на него, особенно когда чувствовала, как сильно он нуждается в её поддержке. Она подошла к нему, обняла его, и её голос стал нежным и успокаивающим, как прежде.

– Ты думаешь, я не разделяю твоих чувств? – сказала она мягко. – Да, у него такие же глаза, как у того, кого ты любил. Но разве ты думаешь, что этот человек был бы счастлив видеть тебя таким? Он бы разозлился на тебя, если бы знал, как любовь к нему сделала тебя тенью того человека, которым ты был раньше.

– Ты права, – тихо ответил он, как будто сам себя уговаривая поверить в то, что он говорил. – Я постараюсь сделать всё, что в

моих силах. Лиам заслуживает заботливого отца, каким был для меня мой.

Эти слова не принесли мне утешения, ведь я понял, что он хочет лишь притворяться хорошим отцом, а не быть им на самом деле. Но, как говорится, когда ты в пустыне и хочешь пить, ты не мечтаешь о реке, а утоляешь жажду даже из маленькой лужицы. Разница, конечно, есть, но, если не испить хотя бы из этой лужи, ты просто погибнешь. Именно так я себя и чувствовал – мне нужна была отцовская любовь, даже если она была фальшивой.

Не успел я отойти от двери, как меня чуть не сбила с ног служанка, в панике кричавшая:

– Мистер Дэвис, вам письмо! Говорят, это срочно, дело жизни и смерти!

Отец снова запер двери, но, к удивлению мамы, разрешил ей прочитать письмо вслух.

– Ты уверен, Уильям? Я ведь говорила тебе, что не хочу ничего об этом знать, – неуверенно переспросила она, но в её голосе уже звучала растерянность.

– Я больше не могу нести это бремя в одиночку, мне нужна твоя поддержка, как когда-то твой отец поддерживал меня, – слабо прошептал он.

Мама сделала паузу, а затем с горечью в сердце произнесла:

– Он делал даже больше, чем следовало, именно благодаря вашим совместным стараниям нас и не принимают в обществе. Еще и сестричка, глупая наивная девчонка, строящая воздушные замки. Пособников у вас было много, но я в этом никогда не хотела участвовать, – сказала она и принялась за чтение, шокируя каждым словом всех нас троих, и я невольно замер, разбирая каждое из них. Они не знали, что я всё слышу, но, возможно, это и к лучшему. Как говорил дядя Питер: «Нет свободнее и счастливее человека, чем человек без тайн.»

Мама начала читать:

«Дорогой Уильям, пишу тебе в последний раз, мои дела очень плохи. Извини, что не соблюдаю формальности и не задаю пустых вопросов, на которые вряд ли можно получить искренний

ответ. У меня мало времени, чтобы написать это письмо, надеюсь, ты получишь его вовремя. Если нет, не знаю, что будет с нашим бедным Бомани. Я тяжело больна, хозяева были добры ко мне, но их усилия не принесли результата. Болезнь прогрессирует, и мне осталось всего несколько недель. Я прошу тебя выполнить обещание, которое ты ему дал. Умоляю, приезжай и забери Бомани, тогда я смогу спокойно уйти. Пусть он служит тебе, это твоё право. Только не оставляй его здесь одного. Он будет в безопасности только с тобой.

С надеждой, Ифе.»

Мама резко замолчала, и тишина, тяжёлая и удушающая, поглотила весь дом. Это молчание длилось всего пять минут, но мне казалось, что прошла целая вечность. Кто такой этот Бомани и какое отношение он имеет к моему отцу? Кто такая Ифе и почему она должна указывать моему отцу, что делать? Мой мозг разрывался от этих мучительных вопросов и вчерашних переживаний, когда я вдруг услышал уверенный, решительный голос Уильяма.

– Я должен ехать, Оливия. Я обещал, это последнее, что я ему пообещал, и я сдержу свое слово. Может быть, тогда я смогу простить себя и наконец перестать винить себя за ошибки прошлого.

– Мы и так скрылись от всего мира в надежде, что эта история забудется. А ты снова хочешь её воскресить? А что будет с твоим сыном? Ты подумал об этом? У него и так нет друзей, и только благодаря усилиям Джулии и Питера его принимают в свете. А что будет, когда Бомани приедет к нам? Ты можешь относиться к нему как к слуге, или ты заставишь своего сына стать таким же изгоем, как и… – но отец закрыл ей рот рукой, потому что она не успокаивалась и продолжала твердить что-то без остановки.

– Ты можешь принять это или нет – дело твое. Но я всё равно поеду, с твоим согласием или без. А если мой сын так же умен, как и я, ему будет всё равно на это общество. Я сдержу свое обещание, – сухо отрезал он, не давая ей перебить себя.

Я стоял, застыв у двери, словно парализованный, и мне казалось, что, если бы меня сейчас сбросили с утёса, я бы ничего не почувствовал. Иногда душевные страдания становятся настолько сильными, что твоя физическая оболочка теряет способность что-либо ощущать. Впервые в жизни я видел, как ссорятся мои родители. Они не понимают, что моё сердце создано из их любви, я – часть Оливии и Уильяма. Когда они ссорятся, моё сердце разрывается на части, потому что в такие моменты я не хочу быть частью ни одного из них, но это невозможно. Неужели всему виной я? Но подождите, кто такой Бомани? Может, дело в нём?