Рождение света. Том первый

– Что вы имеете в виду, padre? – удивлённо оглядела я лицо родителя. – Нас вновь пригласили на какой-то праздник?

– Почти…

Словно с трудом оторвав ноги от пола, он приблизился, пугая меня своей нерешительностью и страхом, мелькающим в его карих, уставших от неизвестной тяготы глазах.

– Розалия, – обратился он, вскоре грузно усевшись в кресло, стоящее напротив, – от синьора Борджиа с час назад прибыл гонец с целью узнать, согласен ли я, чтобы ты стала его супругой. Его Святейшество изъявил волю скрепить браком союз наших семей, заранее благословив его…

– Но… Отец… Я… я… – запинаясь начала я. – Простите меня за дерзость, но надеюсь, вы ответили, что решительно отказываетесь от предложения Борджиа!

Это… Это просто немыслимо! Предложение противоречило всем принципам, в которых мы с отцом жили и придерживались: идти против чувств и на поводу жестоких условностей.

В бессмысленных попытках я ловила взгляд родителя, но тот словно избегал меня, впав внезапно в лихорадку: на его круглом лбу проступили капельки пота, а глаза забегали по комнате, словно он искал место, где можно поскорее скрыться.

– Напротив, дочка, – промолвил наконец он, – я согласился.

Люцифер

С видом истинного защитника сирых и убогих я стал постоянно наведываться к жемчужине своей коллекции – красавице Империи. С последней нашей встречи она стала вести жизнь, полную удовольствий и развлечений. Благодаря моему покровительству у нового дома красавицы, подаренного мною больше из великодушия, стали выстраиваться очереди из мужей самого высокого происхождения, готовых щедро осыпать её драгоценными камнями и золотом. Она была поистине роскошной женщиной, обладающей недюжим даром: при должной обстановке и наличии вкуснейшего вина Империя помыкала мужчинами, словно ни на что не годными овечьими стадами. А взбалмошный характер и весёлый нрав быстро дали осознание, сколь высокую цену пришлось бы заплатить любому, возжелавшему её.

В один из вечеров я так увлёкся, проводя время с этой куртизанкой, что не заметил наступления ночи. Покинув уютное пристанище, неспешным шагом я пошёл домой более длинным путём, чтобы насладиться красотами тёплой ночи. Ни единого ама не жалел я, что затянувшееся пребывание на Земле привело меня в сей прекрасный город, навевающий приятное чувство вседозволенности. Рим – он словно провидение для всякого, даже искушённого путника – сражает наповал и утягивает на самое дно развращённого болота.

Я не заметил, как ноги сами привели меня на самую неоднозначную улицу… Виа Ректа – оплот грехопадения и святости. Место, где у плотно закрытых дверей спали попрошайки, а с другой стороны, спотыкаясь о ступеньки, лениво бродили немногочисленные прохожие – захмелевшие и весёлые.

Неожиданно внимание моё привлекла женская фигура, суетливо спускающаяся по лестнице в сторону церкви Санта-Мария-делла-Паче. Девушка будто не замечала горестно-весёлой обстановки, идя строго вперёд, уперев взор на дорогу. Широкая юбка изысканного голубого платья, ниспадающего волнами до пола, вздымалась в такт семенящему шагу, а короткие рукава в виде буфов переливались в лунном свете дорогим атласом. Даже на достаточно далёком расстоянии я сумел уловить себя на мысли: где-то я уже имел возможность лицезреть сию знатную синьорину.

Удивительно! Обыкновенно богато разодетые девицы не разгуливают по городу в столь поздний час. Притягательное любопытство в мгновение ока взяло верх, и я медленно, не привлекая внимания горожан, последовал за ней до тех пор, пока силуэт не скрылся за дверьми церкви с противно скрипящими петлями, а после, без промедлений, решившись провести забавное плутовство, по щелчку пальцев переместился внутрь, прячась в тени бокового нефа. Таинственная незнакомка встала недалеко от входа, ожидая прихода священника, – кажется, он находился в служебных комнатах и не догадывался о её прибытии.

Хм, отличная возможность оказаться в роли направляющего на путь «истинный». Упустить эту возможность, лишиться шанса на потеху было бы сродни преступлению.

Я невольно улыбнулся и, незаметно проскользнув мимо, ловко прячась там, куда не добирался свет редких свечей, оказался в исповедальне. Специально воссоздал шорохи, дабы привлечь её внимание и внушить ложное впечатление, что служитель церкви ждёт не дождётся своей очередной паствы.

Через краткое мгновение девушка решительно отперла хлипкую дверцу и шагнула внутрь. Сквозь решётчатую перегородку я уловил едва сдерживаемые всхлипы, прерываемые тяжёлым дыханием, но узреть лица не сумел: лишь силуэт с поникшими плечами.

– In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti. Amen![7]

Голос её пронзил густой воздух, овеянный запахом пчелиного воска и какого-то аромата, что я ещё не успел различить…

Девушка говорила тихо и мелодично, несмотря на печальное состояние, и только по её римскому говору безо всяких чуждых акцентов я верно утвердился, что она принадлежала к обществу, не лишённому достатка.

Дабы не выдать себя одномоментно и не поселить в ней сомнений, я подыграл, твердя слова, что много раз встречал в прочитанных мною книгах:

– Господь да будет в сердце твоём, чтобы искренно исповедовать свои грехи от последней исповеди… К слову, дитя моё, как давно ты исповедовалась?

Я придвинулся ближе, попытавшись сквозь перегородку разглядеть лицо. Но упрямица была пристыжена и, не поднимая головы, слегка дрожала от нервного возбуждения.

– Отец мой, привычно я исповедуюсь каждое воскресенье. Так и в этот раз… – прожурчал её голос и смолк на краткий миг. – Но сегодня я просто не знала, куда податься…

Хотелось от чистого сердца рассмеяться столь благочестивому усердию, но я вовремя остановился, не забывая об отведённой роли:

– Прошло совсем немного времени… Какая же беда привела тебя в столь поздний час?

Мой вопрос побудил её поднять взор на перегородку, и передо мной открылся образ… Я поймал неуверенный взгляд и уловил себя на мысли, что моё чутьё вновь не ошиблось…

Это была она. Девушка, покупавшая платочек сегодня утром.

Да-да, это была именно она – златокудрая девица, чьи пряди отливали накалённой медью при свете свечей, с белоснежной кожей и большими синими глазами, но в сей момент потемневшими, будто морская бездна. Чёткое обрамление губ, напоминающее охотничий лук богини Дианы[8], и ровный нос, имеющий яркую деталь – высокую переносицу, подчёркивающую богатую родословную.

Несомненно, эту девушку можно было назвать примером чистейшей красоты. Только сейчас вся её прелесть сникла – спряталась, свернувшись, будто цветок в бутон, учуяв приближение ночи. Утром она выглядела куда более воодушевлённой… Шла по Виа Ректа, созерцательно рассматривая каждого прохожего, светясь полнотою жизни. Из-за сильной перемены мне стало вдвойне заманчивей узнать, что же такого приключилось, ибо на меня смотрели глаза, полные глубокой печали и отчаяния.

– Простите, но голос ваш звучит столь юно… – прервала мои умозаключения девушка. – Я знаю, подобное неверно спрашивать… Но молю вас ответить, вы ведь не отец Августин?

Мне импонировала её сообразительность – она усомнилась и не стала сразу же говорить о всех своих прегрешениях незнакомому священнику.

– Верно, дочь моя, – лгать стало бы большой ошибкой, посему я решил слукавить, отдав должное. – И твои извинения напрасны, ибо Господь только возрадуется столь незапятнанной честности. Сегодня отца Августина вызвали по долгу службы. Я временно вызвался помочь ему в делах. Можешь обращаться ко мне отец Луиджи.

Девушка глубоко задумалась, умолкнув, решаясь, исповедоваться или нет, долго не отнимая взгляда от перегородки, и кроме её учащённого дыхания и шороха платья ничего не нарушало тишину.

– Святой отец, – сдалась она, виновато опустив голову, – я согрешила, позволив гордыне возыметь надо мной власть. Padre изъявил волю выдать меня замуж… А я… Я всячески воспротивилась, не вздумав и мысли допустить, как мой ответ болью отзовётся в его сердце…

Спрятав громкую усмешку, прикрыв ладонью рот, я был преисполнен удивления, сколь много в ней таилось девичьей наивности.

– Дочь моя, этот поступок по природе своей сложно ознаменовать гордыней, – снисходительно промолвил я. – Ты не должна излишне отягощать им свою совесть.

– Вы говорите мне это в утешение? Прошу вас, не нужно, – решительно возразила она. – Вы знаете не хуже, что всё на свете, совершаемое ради Господа, должно делаться без злого умысла и скверны… А тот, кто поступает иначе, – расчищает себе дорогу в Ад.

– Где же ты узрела скверну, дочь моя? – удивился я. – Прошу, поясни мне.

– В самой себе, святой отец, – продолжала она дрожащим голосом. – Гнев впервые в жизни застелил мои глаза. Столь яро меня охватила злоба, что я ушла, громко хлопнув дверью, и первой мыслью моею было поскорей сбежать из дома… Но как только я оказалась на улице, пыл мой охладел, а стыд пронзил насквозь… Поэтому я и пришла сюда в поисках прощения Всевышнего за свои прегрешения.

Как же мне хотелось прервать её стенания и согласиться с наказанием, что она так ждала услышать… Должно быть, девушка принадлежала к тем людям, что испытывают страх за каждый свой неверный шаг… Высшей степенью проявления гнева является хлопок дверью? Вот изнеженная невежа, верно жившая до этого в воссозданном её отцом Эдеме! Надо бы слегка раскрыть перед ней истину, что большинство блюстителей Церкви столь яростно скрывают от обычных прихожан.

– Гнев не всегда является греховным. Ибо если вспомнить заветы, то существует гнев, одобряемый Святой Библией, где часто указывается как гнев праведный. Твой гнев святой, и на него ни один священнослужитель не наложит епитимии[9].

Как я и ожидал, девушка погрязла в смятении, растягивая долгую пронзительную паузу.

– Мне с трудом верится в ваши слова, святой отец, – вынесла она весьма ясную мысль. – Вы пытаетесь внушить мне, что я пришла исповедоваться зазря…

– Ничто не происходит просто так… Уверуй, дочь моя, я посвятил десятки лет изучению слова Господня, и там нет ни намёка, ни строчки, ни единого слова про то, как откликаться на брак по принуждению или без любви.

Два маленьких бриллианта скатились из покрасневших глаз по пылающим щекам и медленно, ускользая вниз, скрылись в корсете платья. Девушка вновь подняла голову, пытаясь рассмотреть моё лицо; во взгляде бушевало ярое сомнение, чьё крошечное зерно было посеяно моими изречениями. Поразительно, что она почти не поддавалась моему дьявольскому очарованию…

Интерес мой всё более разгорался, и я осмелился пойти дальше, произнося следующие слова нарочито медленно и пристально вглядываясь в синеву широко распахнутых очей:

– Скажи сердцу своему: я сама себе творец! Не поддавайся ничьей воле, останови на пути тех, кто желает поработить тебя. Пусть все, кто замыслил разделаться с тобой, да будут отброшены в смятение и падут в бесчестие. Да сгорят таковые, рассыпаясь прахом перед ногами твоими, и да не будет дано им возрадоваться собственной незавидной участи!

Девушка замерла, перестав плакать, милые брови сдвинулись к носу, да и сама она склонилась так близко, что я тут же почувствовал её дыхание… Мягкий запах кожи вперемешку с утончённым нежным ароматом, напомнившим дикую фрагарию, мгновенно вскружил мне голову. Поистине притягательное амбре, словно передо мной находился не человек, а существо, равное мне по происхождению…

В одночасье ужас накрыл идеальные черты лица, и, резко отпрянув к дальней стене, она прижала руки к высоко вздымающейся груди, раскрыв рот в молчаливом крике. В отражении её глаз я лицезрел самого себя, потерявшего самообладание, явившего смертной образ, внушающий животный страх.

Эта непростительная оплошность вынудила меня прекратить маскарад: щёлкнув пальцами, я вернулся в тень, не в силах лишать себя грандиозной кульминации первого акта начавшейся игры.

Я желал взглянуть, что же милая синьорина будет делать дальше…

Поспешно открыв дверцу, она тотчас выбежала прочь из исповедальни, обливаясь горькими слезами, мотая головой из стороны в сторону, ища спасения из оков панической лихорадки. На немой зов из служебной комнатки пришёл её спаситель – старый немощный священник, которого она спутала со мной вначале, ибо, завидев его затуманенными очами, она бросилась к нему в объятия.

– Дочь моя, что с вами? – произнёс сутулый проповедник, снисходительно обнимая девушку.

– Святой отец, слава Всевышнему, вы здесь! – взмолилась девушка, впиваясь пальцами в его мрачную сутану, покрытую копотью и грязью на подоле.

– Синьорина, успокойтесь, прошу вас…

Он подхватил её за локоть и помог удержаться на месте, а после усадил на ближайшую деревянную скамью. В его мутных глазах читался яркий испуг и вертелись тысячи вопросов.

– Это невозможно… – запинаясь произнесла она. – Если бы вы знали, отец мой…

– Вы в доме Господнем, вам нечего бояться… – благодушно произнёс священник, утешающе поглаживая девушку по плечу.

Утерев смятым платочком слёзы, что не останавливаясь катились по щекам, она закивала головой.

– Вы правы, правы… Но вряд ли сможете поверить мне… – неуверенно промолвила она после. – Вы сочтёте меня помешанной. Моя правда прозвучит ужасно, если не сказать противоестественно…

Какая отчаянная девица! Неужели она готова поведать старику о встрече со мной? Либо она совсем глупышка и не знает, что за подобные сказочки её могут предать аутодафе[10] за откровенную ересь… Либо она настолько доверяет своему исповеднику, что надеется на его снисхождение.

– Говорите, синьорина Розалия, – продолжал убеждать её старик, – я никогда не сомневался в вашей искренней порядочности.

Тяжело дыша, она некоторое время в смятении поглядывала на священника, не отпуская его сутаны из своих рук, а после тихо заговорила, ведая о причине своего прихода в церковь, – рассказывала то, что я без того успел услышать. Вскоре хронология её повествования подошла к самой увлекательной части – к той, где появляюсь я.

– И вот сердце привело меня сюда, отец мой, – продолжала она, усмирив дрожащие нотки в голосе. – Услышав шорох в исповедальне, я обыкновенно решила, что вы там… Но вместо вас там сидел некто, представившийся отцом Луиджи… Его тембр разительно отличался от вашего: бархатный, низкий, с лёгкой хрипотцой… Он был столь успокаивающий, сколь и будоражащий. А что он произносил, Господь, помилуй! Прегрешения мои он не воспринял за нарушение заветов, всячески стараясь убедить в обратном, а в ответах скользило нечто отталкивающее любого богобоязненного человека. У меня не хватит сил их повторить сейчас…

Задумавшись, синьорина смолкла, отчего я тихо ухмыльнулся. Уверен, что ей не хватит мужества признаться. Коварство Церкви столь изумительно, что одновременно с внушением веры в чудо и высшие миры она скептически наказывала всякого, кто смог соприкоснуться с ними. И благим будет простое причисление к потерявшим разум.

– Но самое ужасное содержалось не в словах, самое устрашающее таилось в его взгляде! Отец мой, его глаза… Они точно вспыхнули алым пламенем, озаряя мимолётным красным светом поистине дьявольское лицо! Это был не человек! Нечистый пришёл по мою душу! За грех, что я совершила…

Речь её была неспокойна и прерывиста; на щеке собралась сорваться очередная капля, но девушка смазала её платком, судорожно всхлипнув.

– Полно, дочь моя, – остановил её старик почти с комичной озабоченностью. – Не в согрешении суть…

– Тогда в чём же? Отец Августин, прошу вас, не молчите! – упрямо настаивала синьорина. – Скажите мне, что это лишь игра моего воображения…

Раздумывая над вопросом, священник ожидал, когда успокоится девичье дыхание, а после, положив руку на всё ещё дрожащую ладонь, метнул взор на распятие.

– Вспомни, дочь моя, про искушение в пустыне[11], что учит нас, творений Божьих, противиться злу и идти по пути праведному, – начал старик, перекрестившись. – Когда жизнь сталкивается с испытаниями, вера поможет тебе выстоять…

Ого, как интересно – старик не назвал синьорину выжившей из ума клеветницей! И у меня было предположение на сей счёт: священник ради своей паствы был готов поверить даже словам молодой избалованной богачки, лишь бы не потерять благосклонности и положения, ибо церковь, где он проповедует, явно требовала немалых вложений.

Их разговор растерял всякую значимость: все нужные и интригующие меня слова были сказаны. Я уже предполагал, каким образом пойдёт дальнейшая судьба этой девушки… Мне не было дела до несчастья, что скоро ниспадёт на её плечи: она верно выйдет за какого-нибудь обрюзгшего старца, который не видит собственных чресел из-за выпирающего живота. Уверен, он будет изменять ей постоянно с нескончаемой чередой дешёвых куртизанок. Картинка, представшая перед глазами, вызвала улыбку на моём лице… Банальность жизни во всём её проявлении.

Но насладиться трагедией мне не позволило болезненное ощущение. Отец окликнул меня, о чём свидетельствовала полыхающая татуировка на шее в виде змея, обвивающего многочисленными кольцами запретный плод. У него было своеобразное чувство юмора: уж больно прельстила ему человеческая идея, что именно он склонил к первородному греху Адама и Еву. Вынужденный отложить на краткий срок начало преинтереснейшей забавы, я звонко щёлкнул пальцами…

Даже и не припомню сейчас, когда в последний раз виделся с ним: Едэлем в последнее время стал ценить уединение и покой, а основными заботами теперь занимались его верные помощники. Для меня же такая перемена открыла прекрасную перспективу – окончательно перебраться к смертным, чтобы хорошенько повеселиться, чем я и занимался. Более сорока лет по людским меркам я беспрерывно странствовал, изредка навещая Гиенум, дабы свидеться лишь с парочкой мне лицеприятных шедимс.

И если в Гиенум всё до омерзения было пронизано обыденностью – жарко, пыльно, до безобразия громко, то на Земле я чувствовал себя в своей истинной стихии, ибо был исполнителем людских страстей, судьбоносным решением всех их проблем. Смертные прославляли меня, чуть ли не расшибая в кровь лбы от благодарности, думая, что беды их окончены… Как бы не так – человеческое сердце не знает меры. Ему хочется ещё и ещё, всё больше и больше, сверх того, что есть, сверх возможного… Именно данное неумолимое рвение «никогда не останавливаться» и приводит вопрошающих к гибели.

Ах, как же мне это нравилось! Нравилось наблюдать за молниеносным возвышением и ещё более стремительным падением. Смертная жизнь – как особый вид искусства, а я – как её незаметный вершитель и подстрекатель низменных порывов.

Ступив на раскалённую потрескавшуюся почву, я оказался неподалёку от своего родового Сэгив. За время, пока ноги моей не было в Гиенум, он заметно преобразился: сейчас вокруг него «красовался» глубокий ров, заполненный раскалённой лавой, за которым высилась крепостная стена. Отныне единственным проходом в обитель Едэлем служил узкий каменный мост, отделяющий весь остальной Гиенум от Сэгив – недосягаемого и неприступного.

Но мало этого… Отец призвал с Охнегав Гахдис трёх эймевс, которых приковали цепями прямо к стенам, и теперь они бродили вдоль рва, озираясь по сторонам в поисках нарушителей спокойствия. В их пустых глазницах пылал яростный огонь, из черепов росли завитые рога, а меж костей торчали шипы и свисали остатки кожи с ошмётками гнилого мяса. Отвратительные создания, с самого сотворения Гиенум подчинявшиеся лишь Едэлем, были его личными рабами: безмозглыми, но слепо преданными.

Когда я прошёл к Сэгив, гиганты в сей же миг замерли – одни огоньки в глазницах шевелились вслед моему пути, и более никаких движений. Хмыкнув в ответ на их безмолвное послушание – ещё бы они посмели тронуть Йорев Гиенум, – я миновал центральные ворота, над которыми всех пришедших гневливым взором встречала голова мантикоры, вырезанная из обсидиана, а затем, пройдя через величественный холл, направился по коридору мимо высоких колонн с капителями, где красовались вырезанные морды вопящих гарпий, освещаемые тусклым кровавым светом мигающих на сквозняке факелов.

И с каких пор некогда благородный и привлекающий своим строгим строением Сэгив стал походить на символ порабощения и превосходства?

Как только я остановился у тронного зала и потянулся к одному из двух золотых колец-ручек, двери сами стали отворяться передо мной. Взору моему открылся знакомый просторный холл с высокими окнами, только теперь они заменились витражами – по семь с каждой стороны. Они изображали сцены страданий грешников, утопающих в собственной крови, со слезами на глазах или вскинутыми в мольбе о прощении руками. Сколь находчиво! Теперь сквозь тонкое стекло не струился свет вечно красно-фиолетового небосвода. Стояла полутьма, свет исходил лишь от нескольких зажжённых синим пламенем огоньков, парящих прямо в воздухе, словно сопровождая узким коридором сквозь мрак к пьедесталу с троном, где должен был восседать отец… Но там его не оказалось – у бокового же прохода зажёгся одинокий факел, указывая, что Едэлем сейчас находился в рабочем кабинете, куда я и направился.

Он, как и прежде, был в разы меньше зала, отныне храня в себе установленные вдоль стен стеллажи, заваленные книгами и манускриптами. Единственное, что оставалось неизменным, – в дальнем углу пылал камин с тем же синим пламенем, а в кресле за внушительным столом восседал родитель.

– Давно не виделись, Эйлель.

Раскатистый голос пронизывал и обдавал холодом; алые зеницы устало оглядели меня, отчего энергия отца мгновенно отдалась в груди, давя всей силой. У него всегда получалось искусно скрывать её оттенок… Единственное – после на языке всегда ощущалось жжение.

Безмолвно отвесив низкий поклон в знак приветствия, я вскоре получил приглашение сесть в одно из кресел у камина. Так, чтобы быть у него как на ладони.

– Маасухим. Чем обязан? – спросил я, намекая, чтобы он сразу переходил к сути.

– Основа мудрого правления есть терпение, – начал отец, закуривая свёрнутые в трубочку листья табака.

Ох, опять эти глупые церемонии и философские наставления…

– Не думаю, что я располагаю временем, – недовольно изрёк я, не отрывая взгляда от родителя. – На Земле сейчас премного интересней.

Взгляд Едэлем стал жёстче и серьезней; я почувствовал его влияние на себе ещё сильней. Голову пронзила боль – он точно копошился в ней, считывая мысли и энергию, будто я не прожил больше менур, а только что явился в Имморталис.

– Я поэтому и вызвал, ибо твои никем не контролируемые вылазки на Землю пора немедля прекратить, – ровно промолвил он, выдыхая клубы голубоватого дыма.

– И в чём причина такого решения? До сего момента ты и словом не обмолвился об этом…

– Не заставляй меня думать, что я впустую назначил тебя Ниссах, раз ты полагаешь, что можешь в любой момент всё бросить, – прервал он. – Немыслимая роскошь для Йорев.

Занавес. Неужели отец вызвал меня ради того, чтобы напомнить о моём «значимом» статусе? Да плевать я хотел на этот чин! Едэлем ждал, что я так же, как и он, буду восседать в тёмных покоях, решать проблемы подданных и следить за тем, как стенают грешники, утопающие в собственных мучениях? Может, кому и интересна такая «служба», но только не мне. Я желал творить бесчинства на Земле, склоняя смертных совершать ошибки, а не наказывать за них.

Я стал тарабанить пальцами по подлокотнику, тщательно обдумывая ответ. Нет, не вижу никакого смысла сейчас распалять родительский гнев, ибо он один властен помешать моему возвращению на Землю. А мне бы этого очень не хотелось: там, среди смертного люда меня, сама того не ведая, ждала миленькая златокудрая Розалия. Поэтому, старательно скрыв внешне раздражение, я выдохнул и ответил как можно мягче:

– Отец, в Гиенум довольно подданных, что прекрасно выполняют всю возложенную на них работу. Для чего неожиданно понадобилась именно моя персона?

– Ты не умеешь слушать, Эйлель. Мною не просто так упомянуто о такой полезной даже для шедим благодетели, как терпение.

Холодный голос и ни единой живой искорки в глазах родителя – он словно лишился всяческих эмоций. До этого момента я не помню случая, когда отец не скупился бы на эпитеты. А сейчас он степенно сидел в кресле, потягивая шипящие листья табака. И единственное, что выдавало его внутреннее напряжение, – огонь в камине стал пылать немного ярче.

Я промолчал, великодушно ожидая, когда он продолжит и наконец раскроет суть моего появления в Гиенум.

– Вскоре состоится важное событие – совет, где впервые за долгое время соберутся представители со стороны шедимс и хадурс. Мне нужно, чтобы ты был там и гласил от моего имени, – заговорил Едэлем. – Кагеильс изъявили желание открыть общий для обеих сторон Ликей, дабы положить начало к примирению между высшими созданиями. Твоя задача выслушать прошение и выказать моё абсолютное несогласие. Сему не бывать. Никогда.

От этой новости мне сначала захотелось рассмеяться – громко и звонко. Общий Ликей? Видимо, на своих кучерявых облаках белокрылые окончательно помутились остатками рассудка. Разве держаться друг от друга как можно дальше – не верное решение, не главный вывод Надер Оцемуш? Ликей, где будут обучаться юные бессмертные, взращённые на принципах многовековой нелюбви друг к другу… Абсурд! И сейчас я был полностью согласен с отцом, ибо это плохо кончится для всех.