Рождение света. Том первый

Перл Каплун, Ханна Вахромеева

Рождение света. Том первый

Пролог

…Во спасение умертвите же в себе всё, что ещё принадлежит к греховной природе: разврат, безнравственность, страсть, дурные желания и алчность! И если не отступитесь вы от пути грешного, то как для неверующих бог века сего ослепит окончательно умы. И для всех них не воссияет свет благовествования о славе Христа, который есть Бог истинный!

Старый священник дрожащими пальцами держал потрёпанную Библию и скрипучим голосом оглашал главную часть проповеди. Отрывки его речи, особенно связанные с главным противником Божиим, преисполненным завистью, лукавством и необузданной свирепостью против рода человеческого, въяве внушали прихожанам неподдельную боязнь. И страх сий прорастал внутри каждой смертной сущности, укрепляя основополагающий завет: отказ от Господа приведёт к погибели тела и души.

Прихожане с трепетом слушали проповедь, смотрели на свои руки, сложенные в молитве, внемля предостережению. Многие время от времени крестились, вздыхали и охали в страхе, впитывали каждое слово, искрящееся целебной мощью, находя в преизобилии всё, что потребно для их краткого человеческого существования. Но среди людей благоговеющих находилась одна, что сидела отделившись от остальных и ни разу не шелохнувшись в ответ на речь священника.

Бедняжка Коньятти сама не могла взять в толк, отчего она каждое воскресенье приходила сюда. У девушки не было стремления очиститься от скверны своих помыслов, равно как и не было жажды исповедоваться и раскрыть перед представителем Господа свою ничтожную жизнь, что совсем недавно стала таковой и разрушила последнюю надежду на спасение. Здесь, в небольшой церквушке на окраине Рима, она была убеждена, что никто не сможет узнать в ней женщину падшую и не станет указывать на неё пальцем. Коньятти точно знала: все слова священника несли наглый обман и Господь ей не помощник. Посему, дослушав проповедь, она, накинув капюшон, быстрее всех покинула стены церкви и мгновенно увязла в римских улицах, тонущих в закатных сумерках…

Коньятти не любила наступление ночи, ибо волшебным мановением город перевоплощался для неё в существо грозное и опасное, становясь олицетворением всего порочного, как и она сама. Однако другой возможности заработать пару жалких медяков у неё попросту не было, и только темнота способна была спрятать её и сей способ к существованию от лика Господнего.

Спускаясь по улице, она ощущала, как раскалённый камень отдавал своё тепло, отчаянно борясь с настигающей ночной прохладой. Проходя мимо ветхих домов, зажатых между виллами зажиточных торговцев, она морщила нос от стекающих в канавы нечистот, стремясь уловить букет распустившихся ночных цветов, ниспадающих каскадами по каменной кладке потрескавшихся стен. Подобно тому, как бурная радость сменяется горем, как вслед за тяжёлыми жизненными испытаниями приходит веселье, так и она всякий раз приходила в изумление от этого противоречивого великолепия.

Наконец ноги привели её на самую занимательную из улиц Рима – Виа Ректа. То было место, наполненное сомнительным очарованием: из каждого окна слышались восклицания вперемешку с руганью и стенаниями, в каждом углу таилось видение, зазывающее к себе, словно в заманчивую сеть: не важно, будь то женщина или мужчина.

Ступив на землю, отравленную порочностью, Коньятти предрекала себе очередную ночь позора. Ибо для неё настала охотничья пора, рождённая превратностью незавидной судьбы. Девушка стыдливо сняла капюшон – более скрываться не имело смысла, так можно ненароком лишиться заработка – и направилась к своему «рабочему» месту: на угол дома, где располагалась дешёвая таверна. Устремив уверенный и непоколебимый взгляд в сторону пыльной улицы, Коньятти старательно завлекала одиноких путников, внутри себя сгорая от стыда.

Среди всех мимо проходящих, опьянённых дешёвым вином или вожделением, на неё наконец-то обратил внимание один мужчина, что ярко выделялся на фоне остальных: он был богато одет и больше походил на потерявшегося в римском лабиринте генуэзского дожа, нежели на любителя дешёвеньких утех. Но девушка без лишних слов уловила стремление незнакомца; оторвавшись от земли, её ножки, обутые в грязные дырявые туфельки, поспешно засеменили к цели.

– Монсеньор…[1] Желаете предаться наслаждению?

Кроткий голос растёкся густой сладостью; Коньятти старательно растягивала гласные в стремлении показаться увлечённой, про себя содрогаясь от отчаяния. Она была ещё очень молода, с красивым лицом, на кое ещё не пала тень болезней или жизненных тягот, с ровным цветом кожи без всяческих изъянов. Не зная, кем она является при жизни, любой бы начал воспевать её изящество и прелесть… За что же жизнь обошлась с ней так жестоко?

– Когда такая синьорина изъявляет просить – трудно отказаться, – усмехнулся незнакомец.

Милая златокудрая дева игриво улыбнулась, обнажив белые, но кривые зубки, и запорхала вокруг него, лаская тонкими пальчиками рукава одежды. Коньятти считала этот жест верным способом добиться от мужчины положительного ответа, что незамедлительно последовал в виде молчаливого кивка: взяв мужчину за руку, она мягко повела его в дом, изредка поглядывая в сторону.

Внутрь незнакомец ступил развязно, словно являясь владельцем дома. Но Коньятти ничуть не удивилась этой манере; она давно свыклась. Обладая врождённым даром с первого взгляда выбирать себе клиента, который точно способен оплатить ей, она ещё ни разу не оставалась без вознаграждения – пускай порой и несправедливо скромного – за свои таланты.

Проведя мужчину наверх в отведённую ей комнатку, больше похожую на монашескую келью, она на мгновение поморщилась… Здесь не витал аромат благоухающих роз, померанца или нежного сандала, не было никакой пристойной утвари. Только посеревшие голые стены, покосившаяся кровать с потрёпанным пологом и старыми жёлтыми разводами на рваных простынях, от которых несло сыростью. Всё это был давно знакомый антураж, и бедняжка Коньятти, опытно скрывая леденящую душу скорбь по самой себе, остановилась у подобия любовного ложа и, развязав узелки на своём платье, прилегла на спину. Широко раздвинув ноги, она не оставила фантазии никаких шансов.

– Вам нравится такое, монсеньор?

Но, на удивление девушки, он не предпринял никаких действий, оставшись стоять посреди комнатки.

– Можно просто Люцифер…

– Люцифер? – не сдержала усмешки Коньятти. – Однако какое имя вы себе избрали… Не боязно ли сравнивать себя с Сатаной?

Судя по всему, ему очень уж понравилась искренность бедняжки, ибо он не ожесточился, а звонко рассмеялся.

– У тебя подвешен язычок, но не подумай лишнего… – умерив свою весёлость, промолвил мужчина. – О таком я не смею и мечтать, дорогая. А вот с его сыном – несомненно… Ибо я и есть он.

На краткий миг Коньятти, пребывающая в смятении от услышанного, подумала прогнать подлеца, но сразу же отринула эту мысль, с интересом ожидая, что же произойдёт дальше…

– А теперь поведай мне, как ты, невинная душа, опустилась до такого? – более шутливо спросил он. – В чём твоя нужда?

Немного подумав, она, видя, что он не торопится предаться блуду, присела на край кровати, сокрыв прелести под грязным подолом платья.

– Господь не услышал мои молитвы, когда я больше всего нуждалась в утешении и помощи, – произнесла она с горечью. – Он отвернулся… Нет! Бросил меня на произвол судьбы…

– Это для меня не ново слышать. Чего же ты так желала, раз он остался равнодушен?

Прежде бедняжка Коньятти не встречала на своём пути кого-то, чей интерес к ней виделся искренним. Слова сами вырывались из её уст, озвученные с обидой и доподлинным несчастьем. Ничего не утаив от ночного гостя, которого она совсем не убоялась, девушка отчаянно серчала на жизнь и на Создателя. Люцифер же более не прибегал к насмешкам, а напротив – в его остром взгляде приметила она нечто похожее на одобрение.

– Печальна твоя участь, полная лишений, – протянул он. – Как жестоко, что Господь не снизошёл до столь прекрасной девы. Но помимо него тебя слышит кое-кто другой… – неожиданно нависнув над ней, произнёс тихо Люцифер. – Скажи, чего же ты желаешь?

В одночасье в глазах девушки появился проблеск, и она молвила так скоро, словно давно лишь об этом и мечтала, и ни одно слово не застряло у неё в зубах:

– Избавиться от бремени нищеты и беспомощности!

– Хм, твоё желание легко исполнить… – немного поразмыслив, заключил он. – Но готова ли ты, к чему так отчаянно стремишься?

– Да, синьор! – воскликнула в страстях Коньятти. – Я уверена! Я имею право не меньше остальных!

Искуситель, явившийся к ней, был столь понимающ, словно сам знал не понаслышке, как бывают тяжелы и докучливы превратности судьбы. Здравый рассудок Коньятти легко уснул под ласкающими комплиментами Люцифера.

– Какая самоуверенность, – ухмыльнулся мужчина. – Это похвально! Ты получишь то, о чём мечтаешь, дорогая. Сегодня день твоего перерождения, и в честь оного все будут знать тебя под новым именем…

Люцифер встал перед ней, в приглашающем жесте протягивая руку, и в его глазах девушка узрела алое соцветие, притягивающее своим кричащим блеском. Манящее искушение овладело Коньятти; она протянула мужчине свою ладонь, готовая согласиться на всё, лишь бы перестать влачить столь печальное существование…

– Восприми духом, прекрасная Империя!

Глава 1. Исповедь

Розалия Романо

Несмотря на раннее утро, солнце одаривало каждого – и спящего, и бодрствующего – немыслимым теплом, подкрадываясь даже к самым тенистым уголкам. И атриум родной виллы никогда не был исключением: теряя последние жемчужины прохлады, он напоминал о начале нового дня. После нескольких недель нескончаемых дождей, досыта напоивших пыльную землю, прямо под окнами заблагоухали душистые нарциссы, весело пляшущие нежно-жёлтыми лепестками под радостный напев ветра. И сегодня, пробудившись после крепкого сна, я почувствовала густой аромат мимозы, возвещающей об окончательной готовности природы к встрече с весной, схватившей вожжи правления в этом году особенно яро и уверенно.

Стоя у своей кровати с пышными атласными балдахинами цвета молодой травы, я старательно упиралась руками о деревянную резную стойку, пока Катарина – служанка, единственная получившая благосклонность бывать в хозяйских покоях – утягивала корсет моего верхнего платья из синего бархата с глубоким декольте, прикрытым вставкой из бежевого шёлка. Этот день никоим образом не должен был отличаться от остальных: сперва скромный завтрак, потом непродолжительная прогулка по городу с обязательным посещением лавки достопочтенного синьора Пинхаса, а после – укрыться в уютной мастерской, продолжив работу над картиной вплоть до самого отхода ко сну.

– Я окончила, синьорина, – с гордостью заявила Катарина, оглядывая проделанную работу. – Какая же вы всё-таки красавица! Всякий раз не перестаю удивляться!

Мой взор упустил момент, как она ловко управилась с волосами под тихий напев весёленькой мелодии: часть убрала наверх, оставив несколько кудрявых от природы прядей виться до самой поясницы.

– Не стоит потворствовать льстивому самомнению, – я покачала головой, всё же не сумев скрыть добросердечной улыбки. – Чтобы называться красавицей, у девушки всё должно соответствовать, а у меня слишком натружены руки…

Избрав ту стезю, что занимала основное время моего существования, по-другому и не могло произойти. Прежде ровный тон на ладонях давно приобрёл оттенок нездоровый, а сама кожа огрубела из-за постоянных и порой бесполезных попыток очистить её от остатков краски.

– И немудрено, вы ведь пишете денно и нощно! Совсем себя запустили! Вашим ручкам бы хоть с недельку отдохнуть. Ну или помогите им: смажьте заживляющим маслом мирры.

– Спервоначалу закончу последнее полотно, – успокоила я служанку. – До того момента к этому способу прибегать не будет проку.

– Жду не дождусь, когда этот день настанет!

Взмахнув в возбуждении руками, Катарина отправилась к комоду, чтобы передать мне пару новых шёлковых перчаток.

– Не долго осталось… – уверила я. – Однако недостаёт пигмента охры. Вот докуплю его и отправлюсь немедля в мастерскую…

На мои слова служанка недовольно изогнула губы, но не осмелилась противоречить. Вернувшись с перчатками, она помогла натянуть их на руки и на мгновенье замерла.

– Ой, я совсем запамятовала… – скоропалительно выдала она. – Синьор Романо просил отложить ваши вечерние дела и перед ужином зайти к нему в кабинет.

Какая внезапность… В последнее время мы виделись достаточно редко, а всё потому, что отец решился на крупный и самый значимый проект всей своей жизни – возведение целого жилого района в Ватикане внутри Леонинской крепостной стены. Он часами проводил время на стройке, руководя трудными работами, порой даже собственноручно участвуя в возведении зданий, а в свободное время пропадал в кабинете, корпя над очередным творением архитектуры. Ибо результата ждал не кто иной, как папа Александр VI. Однако невзирая на плотную занятость, каждое воскресенье мой дорогой отец откладывал заботы и уделял мне время: мы ходили на утреннюю мессу в церковь, а после неспешно обедали в тени сада, делясь успехами и переживаниями.

– Столь необыкновенно для него… – задумчиво протянула я. – Он нездоров?

– Нет, что вы, Господь, помилуй! – вздохнула Катарина, перекрестившись. – Я тщательно слежу за его самочувствием и распорядком: сами знаете, что он порой и отобедать-то забывает. Заверяю со всей совестливостью – синьор Романо в добром здравии, однако последние дни что-то смурной ходит…

Хм, вот и мне показалось, что давеча в воскресенье он был где-то далеко мыслями и должным образом не поддерживал разговор. Внутренний голос подсказывал, что отец о чём-то глубочайше размышлял. Что же могло столь сильно потрясти его?

Поблагодарив Катарину, я прихватила с собой кожаный кошель и, покинув виллу, неспешным шагом направилась давно заученной дорогой на пьяцца, где поблизости, прячась во множестве обманчивых тупиков и закоулков, располагалась лавка торговца Пинхаса.

Миновав довольно мрачную подворотню, я вышла прямо на суетливую Виа Ректа, недавно обустроенную для удобства проезда богословов к храму святого Петра. Мельтеша по каменной брусчатке и изнывая от беспощадного зноя, я наблюдала, как мимо меня проходили местные ремесленники и вереницы устремлённых к Ватикану паломников со всех уголков света, и старательно запоминала их лица, различия в одеждах, жестах и походке, которые затем отразила бы на холсте. Эта улица представляла для меня настоящую кладезь образов… Как и сам Рим во всей пёстрой красоте, что являлся моим главным вдохновителем. Моим нескончаемым творческим источником.

Внезапно в потоке промелькнула лавка с дивной красоты платками, вышитыми красной нитью. Впечатлившись изяществом, я немедля остановилась в желании приобрести себе один из них. И пока я протягивала монету, дабы расплатиться, непонятное ощущение заставило моё тело замереть… Прямо-таки поразительное, ни с чем не сравнимое чувство, ибо мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы поблагодарить женщину и забрать у неё сложенный платок. Может быть, это из-за жары?

Согласившись с собственным предположением, я решила не продолжать путь под солнцепёком – вернее было свернуть на соседнюю улицу, ища тени и прохлады. Узенькая улочка предстала совершенно пустынной: как и прежде, этот клочок Рима всегда был малолюден. Но душный воздух и здесь не уберёг от жара. Он оказался еще разгорячённей, чем на залитой слепящим светом Виа Ректе. Даже порыв обманчивого ветерка, подувший в лицо, мне не помог.

Ускоряя шаг и не давая себе оглянуться, я направилась дальше, крепко сжимая новоприобретение в поисках мнительного успокоения. Чувство, пробуждающее тревогу в сердце, не покинуло меня, внушая чудовищную мысль: словно кто-то неустанно шествует за мною по пятам, украдкой продолжая тот же путь.

Наконец преодолев улицу и свернув налево, я вбежала по тёмной лестнице и отворила дверь с ржавой вывеской. Там, в полумраке, меня встретил извечный хозяин лавки, и лишь узрев его благосклонную улыбку на устах, я вздохнула с облегчением, прикрыв дверь чуть резче, чем обычно.

– Синьорина Романо, рад снова видеть вас! – Пинхас сделал вид, что не заметил моего смятения. – В такое пекло покидать прохладу родных стен – настоящий подвиг. Не угодно ли вам испить воды, чтобы избежать головных болей?

Благодарно улыбнувшись, я подошла к полкам, где со скрупулёзной деликатностью и глубочайшей любовью к своему делу был расставлен товар, и, одновременно поглядывая в маленькое окошко, ответила:

– Grazie[2]. Мне действительно не хотелось бы занемочь.

Приговаривая себе шёпотом, чтобы Господь ниспослал хоть ещё один дождливый денёк, хозяин лавки ненадолго скрылся в соседней комнатке, являющейся для него жилой, а после вернулся с глиняной чашей, до краёв наполненной водой.

– Ещё раз благодарю, торговец Пинхас, – смочив горло, произнесла я.

– Вам, как моему самому достойнейшему покупателю, я услужить всегда готов, – склонив голову в почтении, заверил он. – Вы сегодня заглянули из жалости к одинокому старику или с намерением что-то приобрести?

– Вы слишком строги к себе, но намерение у меня всё же имеется.

– Замечательно! – поправив своё бедное платье, обрадовался хозяин лавки. – Надеюсь, что смогу помочь вам, а также…

И он пустился в рассказ, показывая лучшие красящие порошки, что пару дней назад доставили с Востока, описывая их уникальные свойства при смешении с определённым маслом.

Спустя приятных полчаса, что я потратила на тщательное изучение товара и оживлённую беседу, вернувшие мне присутствие духа, я покинула лавку, удовлетворённая тем, что не только удалось приобрести недостающую охру, но и пару других оттенков. Но как только я возвратилась на тихую улочку, неприятное чувство вновь постучалось в грудь. Возможно, мне следовало, как и всем синьоринам моего положения, взять с собой провожатого, и тогда бы в сей момент не было бы такого волнения, – я давно научилась ходить по Риму без прислуги, отдавая предпочтение самой выбирать путь без пристального надсмотра.

Однако все мои опасения остались позади через пару поворотов, когда я вновь окунулась в людскую толпу. Благополучно вернувшись на виллу и миновав столовую, я поднялась в свою любимую мастерскую, где и провела оставшуюся часть дня, раздумывая, что сей трудный процесс поможет мне отвлечься от неприятного чувства, закравшегося по пути в лавку.

Медленно и неотступно, полыхая на всё необъятное небо, горел закат. Я оторвалась от работы, лишь когда комната полностью погрузилась в сумрак и появилась необходимость зажечь свечи. Перед тем как направиться к отцу, я оценивающе оглядела проделанное за день и осталась вполне удовлетворена: зелёные аллеи холма вдали пейзажа заиграли на контрасте с охрово-серыми сводами старинных римских развалин… Теперь картина будет чудесно смотреться в гостиной!

Протерев наскоро руки от остатков краски, я вышла из мастерской в уже освещённый свечами коридор и направилась в противоположное крыло, где находился рабочий кабинет отца. Но у самых дверей я остановилась, бездумно разглядывая узор и каждый поворот резьбы на красной древесине. Словно что-то предупреждало меня, кричало мне, что после у меня больше не возникнет ни возможности, ни времени предаться таким умиротворённым и одновременно простым занятиям. Выдохнув душный воздух, ибо ночь не принесла с собой отдохновения, я опустила литую бронзовую ручку и неспешно вошла внутрь, взглядом сразу пытаясь найти отца.

Он не сидел как обычно, склонившись над чертежами своих проектов, а стоял вполоборота у распахнутого окна, скрестив руки за спиной. Одна сторона его лица освещалась тёплым светом канделябра, а другая – холодными лунными лучами. Его фигура показалась мне надломленной, он словно сгорбился и постарел за один долгий и жаркий день. От меня не ускользнула перемена в настроении; папа был напряжён и настойчиво смотрел в окно.

– Розалия, милая моя, благодарю, что зашла пораньше. Как прошёл твой день?

Ещё ни разу за жизнь отец не говорил со мной столь холодно. Сердце моё мгновенно почувствовало приближение чего-то необратимого, несущего нечто недоброе. Выдавив из себя улыбку, я подошла ближе, перед этим затворив дверь.

– Всё по обыкновению, папа: до полудня я успела сходить в лавку и купить недостающие краски, а потом…

К смятению моему, продолжения отец не намеревался слушать, как и начала. Вопрос скорее был задан из вежливости, нежели в желании узнать правду, – он продолжал пустым взглядом взирать в окно, где то тут, то там зажигались ночные огоньки.

– Padre[3], с вами всё в порядке? – чуть громче спросила я. – Вы выглядите измотанным.

Наконец, полностью повернувшись в мою сторону, он тепло улыбнулся – улыбка эта была наполнена неприкрытой печалью и сожалением, – а после указал на кресла вблизи книжных стеллажей:

– Присядь, дочка. Нам предстоит важный разговор.

Когда я присела на самый край, то ощутила непривычное доселе напряжение от недомолвки, что повисла между нами. Отца словно подменили, и в его взгляде – потухшем и потерянном – я не могла предугадать никаких мыслей.

– Слушаю вас. О чём вы хотите поговорить?

Выражение лица его тут же помрачнело; глубокие морщины, что проявились от несдерживаемого недовольства, изрезали кожу вокруг глаз и лба. Задумчиво метнув взгляд на распятие, висевшее на противоположной стене, будто мысленно обращаясь к Богу, он глубоко вздохнул, а затем медленно заговорил:

– Накануне, когда ты отбыла с Катариной на холм Палатин[4] делать наброски для картины, ко мне с кратким визитом пожаловал один достопочтенный гость…

Внезапно смолкнув, отец начал нервно отряхивать края почерневшей от графита рубашки.

– Сиим гостем был помощник знатного синьора… – спустя долгую паузу, что я не осмелилась прервать, продолжил папа. – Чезаре Борджиа… Ты, верно, наслышана о нём?

Вопрос был сомнительный по своему содержанию, ибо в том месте, где мы впервые встретились с синьором Чезаре Борджиа, со мною был отец – торжество по случаю Дня непорочного зачатия Девы Марии[5], что устроил Его Святейшество в Апостольском дворце. В тот ветреный, дождливый день он созвал всю знать на пышный пир, и мой папа решил впервые взять меня с собой, объясняя тем, что пора бы мне показаться на официальном торжестве. Сейчас же единственным ярким воспоминанием того дня являлись мои дрожащие коленки, когда мы стояли перед входом во дворец. Отец крепко поддерживал за руку, пытаясь успокоить моё бешено бьющееся сердце… А после образы смешались, краски слились в одно ослепляющее золотое пятно, ведь всё – от кресла до вензелей – было им покрыто. Вторгаясь воспоминаниями вновь в сей напряжённый вечер, я смутно припомнила синьора Борджиа, горячо спорящего с другим кардиналом, что сидел по правую руку от него. Вроде бы я не сумела создать себе никакого мнения о нём, впрочем, по моей памяти, как и обо всех других гостях… Очень скоро атмосфера празднества стала приобретать какой-то странный, я бы даже осмелилась подумать, пошлый характер. И тогда отец поспешил со всеми распрощаться, и мы вернулись в оплот умиротворения нашего родного дома.

– Я смутно помню кардинала Борджиа, – ответила я неуверенно. – Впервые мне удалось лицезреть его на званом ужине у Его Святейшества.

– Он уже с год не состоит в сане кардинала, – поправил меня padre. – А совсем недавно Его Святейшество назначил его на новый пост. Теперь он гонфалоньер Церкви[6].

Смысл разговора оставался для меня загадкой: я отчётливо не понимала, почему мы вели довольно будничную беседу, сродни торговцам на рынке любой из шумных пьяцца, обсуждая личность синьора Борджиа… Неужели именно ради сего пустословного обмена мнениями о человеке, который для нас обоих не представляет никакой важности, кроме той, что он является гонфалоньером, меня и пригласил отец?

– Отрадно, что вместо следования заветам Господа в роли кардинала синьор Борджиа встал на защиту всей колыбели Святой Церкви… – только и могла произнести я.

– Всё верно, милая, – слегка кивнул отец. – Но чины и звания не показатель добродетели. Можешь ли ты ещё что-нибудь вспомнить о синьоре?

– Мне не представилось чести разговаривать с ним, а судить по сплетням и размытым слухам не в моих правилах, – заметила я, подавляя растущее недоумение. – Но, судя по всему, синьор Борджиа обладает целеустремлённостью и крепким нравом, раз в столь юном возрасте добился таких высот.

Впервые за наш загадочный разговор выражение лица папы сделалось мягче и приветливее; он позволил себе опустить плечи, и руки его расслабленно повисли вдоль тела, после чего левая упёрлась о край рабочего стола.

– Похвально, что у тебя нет никаких злоречивых предубеждений на его счёт, поскольку вскоре тебе представится возможность сложить более полное впечатление о нём.