Полная версия
Милка вздохнула – ну, уж нет. С дочерью придется обождать, сейчас карьера главнее.
*
– Нет, ну что за тёща у меня, а? – Васька и Томка переглянулись и пожали плечами – к нытью приятеля они привыкшие, а то, что Пашка на тещину квартирку зарится, ни для кого секретом не являлось. – Другая бы, да за ради дочки и внучка единственного расстаралась, горы бы свернула, а эта, что? Сидит себе в хоромах, барыня-барыней и в ус не дует.
Васька опустил глаза – приятеля он понимал, как никто. У них с Томкой, вообще, «однушка», как раз в соседнем подъезде с тещей Пашкиной. Только, вот Васькина теща в деревне живет, а там такая халупа, что и «однушка» за счастье покажется.
– А, ты ее выживи, из квартиры-то. – сверкнула жгучими, цыганскими глазами Тамарка и сложила пухлые губёшки сердечком. Таким, знаете, раздутым, влажным сердечком, что у Пашки, аж сердце зашлось от предвкушения. – Сделай так, чтобы она из этой квартиры сама сбежала.
Васька этих Томкиных слов не расслышал. Он, как раз, в это время вышел – может, отлить, может, на перекур, а Томка и Пашка остались.
Сидели они и приятно время проводили в летнем кафе – музыка там, пивко, чипсы. Заскочили, так сказать, после работы. Пашка, тот только рад – Милка сейчас в офисе парится, Вовка – в саду, чего бы и пивка не попить, если угощают?
– Как это, выживи? – удивился Пашка. – Такую, пожалуй, выживешь. Ты ж, Тамара, знаешь, что Мария Сергеевна – кремень. Фиг она кого слушать станет. Сама, кого хочешь, выживет и в бараний рог согнет.
Тамарка улыбнулась. Губы у неё были пухлые и красные-красные. Красила она их самой яркой помадой. Милка такие не любила, считала вульгарными, а Пашке, вот, нравилось. И зубы у Томки были белые-белые, ровные, как жемчужинки.
Цыганские глаза она называла «очи жгучие» и сама была смуглой, золотокожей, как настоящая… Испанка! Точно, как испанка, а не, как цыганка, как её иногда, в сердцах, величали завистливые тетки с тещиного дома.
– Просто, Паш, очень просто. Возьми и выживи. Есть способы.
– Я про такие способы ничего не знаю. – Пашка поежился. – Она, Том, в случае чего, мигом участковому настучит, а с участковым у нее, как известно, полный мир и взаимопонимание.
Тамара фыркнула и горделиво выпрямилась, демонстрируя свои «арбузы» в полной красе. Пашка судорожно сглотнул – хороша чертовка! Может быть, прав Васька, что все свои сбережения в жену вложил? Может быть и ему, Пашке, надобно о подобном задуматься?
Павел зажмурился, представляя себе свою собственную, родную жену, с такими вот пухлыми губами и арбузами, которые прыгают и вываливаются…
Нет, картинка не вырисовывалась. Представить Милку с таким бюстом никак не получалось, а уж про губы..
«Милка этими губами моего сына целует. – шмыгнул носом Павел. – Пусть с родными живет, а для всего остального у меня Томка есть.»
– Так, что ты там говорила, про способы? – пока не вернулся Васька, Пашка решил пошалить и украдкой ухватив Томку за пухлую коленку, полез пальцами выше. – Только, без криминала. Я в тюрьму не хочу.
– Какой криминал? – изогнула бровь Тамара. – Комар носа не подточит. Слушай сюда..
*
Машина у четы Раскиных имелась. Впрочем, машина – слово громкое, а у Пашки с Милкой была «Лада-Калина», да, та самая, которая, «народная машина».
Пашка её терпеть не мог, но другой-то не было? И здесь теща подгадила. Эту «Калину-машину» она молодым на свадьбу подарила. Он, Пашка, тогда ещё радовался, как дурак и, в порыве благодарности, чмокнул Марию Сергеевну в щечку. От души чмокнул. От всего сердца. Он же тогда не знал, о том, что тёща у него жадина-говядина, сухая и скупая. Могла бы и на иномарку раскошелиться, на какую-нибудь «Киа» или на ещё что, приличное. «Шевроле», вот.
А получили Раскины «Калину-машину», серого, мышиного цвета, низкую и невзрачную.
У Болдыревых, Васьки и Томки, «Киа» была. Не новая, правда, но и не «Калина». Жутко Пашка Ваське завидовал – и Томка у него губастенькая и с арбузами, и «Киа» белая, блестит всегда, особенно на солнце, а не позорит своего хозяина пыльными боками и затрапезным видом.
Сейчас вот, на этой своей «Калине» Пашка и ехал. Ехал по трассе «Дон-4» в сторону одной, давно заброшенной деревеньки.
Про место то, неприметное и бурьяном пыльным поросшее, ему Томка рассказала. Томка-Томка, не Васька же. Васька, хоть и сам не из города, но и не из деревни, из посёлка, так называемого, городского типа, а, вот Тамарка, та, деревенская, хотя, так сразу и не скажешь.
Деревенька называлась Малаховка. Пашка уже и указатель дорожный проехал, на котором так и было написано: «Малаховка», а написанное, перечеркнуто жирной, чёрной линией. Мол – была Малаховка-деревня, да, вся вышла.
Знак тот ржавый был и грязный, но буквы, еще прочитать было можно.
Кроме того, вез Пашка в багажнике вещичку одну. Глупую надо сказать вещичку, но для выживания тёщи из хором, крайне необходимую. Ботинок тёщин старый, зимний, на толстой подошве и без шнурков. Тамарка сказала, что и без шнурков сойдет, не в них, мол, дело.
Этот ботинок Пашка у тёщеньки банально стащил. Без разрешения, с антресоли. У той, всё руки не доходили хлам ненужный на помойку оттащить, вот Пашка и вызвался помочь. Себе на пользу.
«Калина-машина» остановилась. Пашка громко выдохнул, дверцу распахнул и опустил ноги на землю.
Приехал, вроде.
Заброшенная деревенька поражала своей запущенностью и неказистостью.
Дома еле выглядывали крышами из густой поросли одичалых деревьев, кустарников и высокого, под два метра, бурьяна.
Особенно впечатлил Пашку здоровенный борщевик.
Приближаться к этакому великану, раскинувшему свои лапы, было опасно. Пашка подобных растений побаивался – в детстве угораздило его забежать с голыми ногами в заросли крапивы. До сих пор ему помнилась вся гамма ощущений и волдыри по мягким местам.
Борщевик разросся у самой дороги, хорошо еще, что совсем на дорогу не выбрался. Не хотел Пашка пачкать в пыльных зарослях свои светлые брюки.
Идти ему нужно было в самый центр деревеньки и разыскать дом. Дом должен быть большим, с крылечком и крышей. Хорошо сохранившимся.
Пашка недолго шастал по Малаховке. Той Малаховки-то, всего, хат двадцать, да еще флигелек саманный на отшибе. Так флигелек развалился почти и потому, Пашке был без надобности.
Нужный дом он отыскал – все, как Тамарка и описала. Имелась и крыша из грязно-серого шифера, и крепкие стены из, почерневшего от времени, дерева и скрипучее крылечко. И три ступеньки к нему.
Дом окружали, все такие же, сорные заросли и Пашке, как он не противился, пришлось вступить в борьбу с сорняками. Он вздохнул, выбросил окурок и взял в руки серп. Сподручней было бы косой, особенно косилкой на бензиновом двигателе, но такого приспособления в семействе Раскиных не имелось. Зачем им, на третьем этаже панельного дома, косилка?
А серп был. Пашка его у дворничихи одолжил на время. Косилку бы ему дворничиха не доверила, а серп дала. За шоколадку.
Пробиваясь сквозь жилистые и колючие сорняки, Пашка, аж взопрел. Вспотел, запылился и устал.
Серпом махать, это вам не в бытовке бумажки перекладывать. Здесь навык потребен и физическая сила. А уж какая тут сила, коли Пашка третий год на бумажной работе? Сидит себе, в потолок поплевывает, наряды выписывает.
Вон, Мария Сергеевна и та, о парковой беговой дорожке упоминала, а он, зять любимый, совсем о спорте позабыл, жирком заплыл, да огрузнел.
Ну и пусть, Милка и Тамарка его и таким любят. Такие разные бабы, Тамарка и Милка, а на нём, Пашке, для них свет клином сошёлся.
Очистив проход, упарившийся Пашка, тяжело топая ногами, преодолел все три ступеньки.
И так тяжело дался ему подъем на крылечко, будто бы он не три ступеньки осилил, а тридцать три этажа по крутой лестнице прошел, да ещё и без единого перекура.
Светлая рубашка взмокла на спине и под мышками, покрылась неприятными, бурыми пятнами и Пашке первый раз захотелось бросить глупую затею, повернуть, сесть в машину и уехать обратно в город. Ну её, эту Марию Сергеевну!
И только мысль о трехкомнатной квартире остановила его, заставив действовать дальше, строго по инструкции.
Дверь оказалась не заперта. Обыкновенная дверь, деревенская, деревянная, а не металлическая, как сейчас принято, предстала перед Раскиным во всей красе. Дверь порадовала Пашку облупившейся краской синего цвета и отсутствием замка.
В последнее поверить было особенно трудно.
Пашка толкнул дверь, шагнул вперед, взвыл в голос, схватившись за лоб – уж очень сильно приложился он этим самым лбом о притолоку, совсем позабыв, что высота деревенских потолков, вовсе не 2, 80, а куда скромнее.
Почесав лоб, Пашка переступил через порог и замер, слегка раскачиваясь, точно ленивый маятник.
В руках у него образовалась странная вещь – тот самый, изрядно поношенный башмак, прихваченный из тещиного дому.
С порога Пашка шагнул прямо в большую комнату, покрытую пылью и украшенную мохнатой паутиной. Кто его знает, чем питались пауки в этой, богом забытой глуши, но пауки обнаружились крупные, злющие, по всей видимости, матёрые.
– Кыш! – словно на голубей заругался Пашка на пауков и прошел прямо в комнату, посреди которой стоял стол.
Такой стол был когда-то у Пашкиных родителей – неуклюжая раскоряка округлой формы, тяжелая до одури. На каждый праздник родители выставляли это чудо-юдо посреди комнаты, раздвигали, делая еще шире и несуразнее и застилали нарядной, праздничной скатертью из белого льна.
Зато, за таким столом умещалась вся родня и кое-кто из соседей.
На столе в пыльном доме никакой нарядной скатерти, естественно не имелось, зато обнаружились клочья пегой шерсти, серая паутина и мышиный помет.
Башмак Пашка торжественно водрузил на стол и чувствуя себя последним глупцом, произнес слова, которым его научила ушлая Тамарка.
– Батюшка-домовой, пошли со мной, отныне я, хозяин твой.
Эти самый слова надобно было произнести три раза, выждать немного времени и башмак забрать.
Пашка нужные слова произнес и принялся выжидать. Сколько в точности надобно было ждать, Тамара не уточнила, буркнув что-то невразумительное, типа: «Сам поймёшь, не маленький».
В этом она здорово отличалась от жены Пашки, Людмилы.
Милка сразу бы сказала, инструктируя на предмет непонятных действий – входишь в дом, делаешь четыре шага вперед, ставишь на стол башмак, три раза повторяешь заветные слова, ждешь пять минут, забираешь башмак, разворачиваешься, четыре шага до двери и все, на выход с вещами.
Пашка ждал – он таращился в замутненное окошко, размышлял о своих женщинах – Людмиле и Тамарке, чесал пузо и спохватился только после того, как оконце полыхнуло ярким, пронзительным, обеденным солнцем.
– Ого! – удивился Пашка вслух. – Однако, сколько же времени я здесь торчу?
Решив, что уже достаточно, Пашка проворно сграбастал башмак со стола и выскочил из опостылевшего пыльного дома. Но, это было еще не все. Проклиная свою внушаемость и настырность Томки, Пашка, спустившись спиной вперед по ступеням, принялся, тем же Макаром, продираться сквозь бурьян, обходя дом супротив часовой стрелки.
Зачем и почему надо было делать так, а не иначе, Тамара не рассказала, а сам Пашка не поинтересовался. Какое ему дело до странных обычаев? Он, если честно, мало верил в глупую затею своей любовницы, но, почему бы не попробовать? Мало ли, вдруг, да выгорит и домовой, возьмет, да и выживет несговорчивую тёщу из хором?
Башмак, кстати сказать, ощутимо потяжелел или это у самого Пашки спина затекла от долгого стояния в затхлом помещении?
– И, чего, спрашивается, я там так долго торчал? – сам себя озадачил вопросом Пашка, опасливо обходя стороной молодцеватый борщевик и бочком пробираясь к своей «Калине-машине». – заснул, что ли, стоя, как лошадь?
Забросив башмак в багажник, Пашка завел автомобиль и, помахав на прощанье борщевику, оглянулся на старый дом. Показалось или, так и было на самом деле, но хибара и без того неприглядная, словно бы перекосилась на один бок, осела крышей и еще больше почернела стенами. На месте ступеней – нет, были ступени, все три, Пашка в том был готов поклясться, чем угодно, раззявленной пастью чернел провал, а перекошенная дверь жалобно поскрипывала, качаясь на одной петле.
Подивившись всем этим непонятностям, Пашка дал по газам и поспешил покинуть неприятное место, через несколько минут оставив за собой грязную табличку с еле читаемой надписью: «Малаховка».
Борщевик, оставшись в одиночестве, еще долго махал листвой, вслед отъехавшему автомобилю, словно навсегда прощаясь со старинным приятелем.
*
Собираясь в ночную смену, Пашка весело насвистывал незамысловатую мелодию – трам-пам-пам, тра-та-та.. Настроение у него было хорошее и этому очень способствовало то, что тот самый ботинок он незаметно ухитрился-таки, вернуть обратно в тещину квартиру, спрятав в укромное местечко.
Пока он ехал из Малаховки со странной штуковиной в багажнике, ему позвонила Мария Сергеевна и попросила заехать в аптеку на Луначарского и купить ей лекарство. Требуемое лекарство стоило неприлично дорого, на взгляд самого Павла, но у тёщи же, «сердце». Заартачишься и мигом переместишься из графы «нелюбимый зять» в касту неприкасаемых, а оно, ему, Пашке, надо ли?
Нет, не надо. Наоборот, всё складывалось очень хорошо – Пашка лекарство купит (пусть порадуется Милкина мать напоследок), а там и способ изыщет, как ботинок заветный в укромный уголочек припрятать. Даже пресловутая жаба, в этот раз, Пашку не душила, хотя, обычно, когда приходилось тратить деньги на кого-то постороннего, его аж выворачивало от нежелания доставать кошелек.
Поздоровавшись с Марией Сергеевной, Пашка отдал ей лекарство, а сам, прижимая к груди пакет, проворно шмыгнул в ванную комнату.
Очутившись в белоснежном царстве кафельной плитки и импортной сантехники, Павел едва не задохнулся от предвкушения – неужели все это, совсем скоро, будет принадлежать ему? Ему! Ему и немножко Милке с Вовкой?
Ботинок он запихнул глубоко под ванную, при этом повторял, шепча себе под нос заветные слова.
– Домовой, домовой, я теперь хозяин твой. От посторонних дом освободи и меня к себе прими.
Что уж за слова такие, похожие на детскую считалочку, Пашка не ведал. Их произнесла Томка, может быть для того, чтобы подшутить над наивностью любовника.
А, может и нет. Может, в самом деле, слова имеют силу, имеют значение?
Помыв руки и наскоро похлебав чаю, Пашка отбыл, отбрехавшись работой.
Свое дело он сделал, оставалось ждать новостей.
Сегодня Милка задерживалась в офисе – отчет горел, пылал синим пламенем, где-то там не сходился дебет с кредитом и куда-то, что-то не желало грузиться.
– Вовку кто заберет? – любуясь в зеркало на себя, такого красивого – не ценит Милка мужа, эх, не ценит! – посетовал Пашка, заботясь о сыне.
– Мама забрать обещалась. Пусть у неё ночует. В кои то веки бабушка с внучком нормально пообщается.
Пашка, не расслышавший и половины из сказанного женой – читал в этот момент эсмску от Тамарки, хмыкнул – ну, разумеется. Его мама посидит с Вовкой, без проблем. Ей ведь не надо ни на беговую дорожку, ни к подружкам, променад совершать. У него мать, женщина простая – всех забот: посмотреть сериал по телевизору, пирогов с капустой напечь, да своего мужа этими самыми пирогами накормить до отвала.
– Дома будешь, позвони. – уже застегивая рубашку, заканчивал разговор Пашка. – Не забудь кофе купить, а то весь вышел. – и ушел на работу, довольный, как слон. За подобные авралы Милке хорошо доплачивали, так что, можно было раз в квартал и потерпеть опоздание жены с работы.
Вечером, уже часиков в десять, Пашка решил матери звякнуть, просто так, на всякий случай. Мужики на работе болтали, что, мол, по городу ветрянка бродит, а это такая гадость, что если прицепится, то, все – морду обсыплет так, что мама родная не узнает. Пашка разволновался не на шутку – он совершенно точно знал, что в детстве никакой ветрянкой не болел. Не хотелось бы опрыщавиться, в его-то возрасте. Как тогда людям на глаза показываться? С Томкой целоваться? Да она его к себе и не подпустит на пушечный выстрел, поди. К тому же, опять же, мужики болтали, из тех, кто поопытнее в детских вопросах, что взрослые, болезнь эту, переносят хуже, да еще и шрамы могут остаться от проклятых прыщей. Не нужны ему, Пашке, никаких шрамы на морде лица, он и без всяких шрамов бабам нравится. И Милка, и Томка то самое подтвердить могут.
– Привет, мам-пап, – скороговоркой пробормотал Пашка, нетерпеливо поглядывая на часы – одиннадцатый час, скоро Томка должна заглянуть. Её благоверный, как и сам Пашка, нынче в ночь, удобно очень смены у них совпали. – как там наш охламон? Небось, десятый сон видит? Ветрянкой не заболел?
– Какой охламон? – непритворно удивилась Пашкина мама, Лариса Михайловна. – Если ты об отце, то он футбол смотрит. Отогнал меня от телевизора, оккупант и смотрит. Кричит, как припадочный. Все пирожки стрескал от волнения.
– А, Вовчик, где? – сердце Пашки тревожно кольнуло. – Милка мне сказала, что ты его из садика заберешь и ночевать оставишь.
– Людмила не звонила мне. – Пашка знал, что мать сейчас обязательно обидчиво подожмет губы, потому, как не особо понимала равнодушие невестки к квартирному вопросу, волновавшему, как самого Пашку, так и его родителей. – сказала бы, так мы б, со всем удовольствием. Ты же знаешь, Пашенька, мы с отцом, завсегда Вовчика приветить готовы.
Но Пашка уже отключился. Только теперь в его голове всплыли слова жены о том, что из сада Вовку заберет мама. Мамой Людмила называла исключительно Марию Сергеевну, а Пашкину величала либо по имени, либо, коротко и жестко – мать.
Позабыв о том, что он на работе, Пашка едва не взвыл от дурных предчувствий.
– Вовка где? – вопил он в телефон, выскакивая из бытовки и мчась на всех парах к своей «Калине-машине». – Милка, где наш сын?
Людмила, только-только уронившая голову на подушку – перед глазами, все еще прыгали и плясали колонки цифр, ответила сонным голосом.
– Я же тебе говорила, Паш, – мама забрала. Там её подружки какой-то сложный десерт изобрели, вот она и решила побаловать единственного внука.
– Дура! – Пашка отшвырнул телефон на заднее сиденье, не обращая внимания на тревожные вопли из трубки и рванул, отмахнувшись от, выскочившего навстречу, охранника.
Гнал он, как никогда раньше, не обращая внимания на дорожные камеры и превышение скорости, на пешеходов и сигналы светофоров.
Благо, к этому времени, машин оказалось не так, чтобы и много – основная масса схлынула, а молодежь гулевенила возле ночных клубов, да на набережной, считавшейся у местных жителей любимым пятачком для прогулок. Пашка с Милкой, как раз на набережной и познакомились, догулявшись до загса и рождения сына.
Нет, не верил Пашка во всякую такую и этакую чертовщину, в домовых не верил, в леших и русалок, но, перед глазами, как на зло, постоянно стояло смуглое лицо Тамарки, ее жгучие глаза и пухлые губы.
Кто их цыганок знает, вдруг и правда, что он, Пашка, притащил в дом к тёще какую-нибудь погань? Вдруг эта погань, и в самом деле, причинит теще вред? А, как же, Вовка? Как же его сын?
Сына Пашка любил. Как не любить Вовку, коли он его кровиночка родная, его, Пашкино,продолжение?
– Дура, какая дура! – ругался Пашка на жену, чувствуя, как холодная струйка пота, течет по спине и затекает прямо под трусы. – Убил бы, гадюку такую!
Бросив машину, прям так, с открытой дверцей, Пашка принялся давить на кнопку домофона. Зря только старался – никто не спешил просыпаться и открывать ему двери.
– Вдруг ей там плохо стало? – волосы на голове у Пашки встопорщились от дурных предчувствий. – У неё же, сердце. – запоздало припомнился ему тещин диагноз. – Стало плохо, она и… Лежит теперь там, вся неживая, холодная, а Вовка, в соседней комнате уснул. Вдруг проснется ребенок, бабушку позовет, испугается. Увидеть такое – это же травма для ребенка, на всю жизнь травма.
Какай-то припозднившийся мужик оттер Пашку от двери, приставил ключ и распространяя вокруг себя алкогольные пары, покачиваясь, начал подниматься по лестнице. Оттолкнув выпивоху и не обращая внимания на невнятные бормотания нетрезвого соседа, Пашка, словно молодой сайгак, поскакал вверх по лестнице.
Честно сказать, у Пашки имелись ключи от тещиной квартиры. Мало ли что может случится с пожилым человеком – сердце там прихватит или инсульт разобьет, а не хотелось бы в таком случае портить хорошие двери и ломать замок.
Двери в тещиной квартире были дорогие, добротные. Зачем же крушить и ломать, когда можно по-человечески, при помощи ключа открыть.
Пашка и открыл и уже с порога понял, что плохи дела.
Где-то в темноте просторной квартиры тонко и безнадежно голосил Вовка. Голос у сына был тоненьким-тоненьким, испуганным до хрипоты и Пашке стало не по себе. Страшно стало Пашке, до усрачки.
Теща не любила темных помещений и всегда оставляла свет в прихожей гореть всю ночь. Не экономила на себе, любимой.
Сейчас света не было.
Пашка щелкнул выключателем, тот оказался на своем месте, прямо у двери, только руку протяни.
Свет не загорелся, а где-то в глубине квартиры послышались сдавленные звуки и какая-то возня.
– Вовка! – закричал перепуганный Пашка, пытаясь успокоить сына. – Это я, твой папа. Ничего не бойся, малыш, я уже иду.
И, натыкаясь в темноте на стулья и прочую мебель, Пашка рванул вперед.
Голос сына, его вопли – и, как только соседи не услышали криков ребенка? – раздавались из комнаты тещи.
Мария Сергеевна выбрала для спальни самую большую комнату, оставив для гостей ту, что поменьше.
Пашка едва не выбил двери, но потом опомнился и рванул ручку двери на себя.
Его глазам предстала страшная картина, картина, от которой кровь мгновенно застыла в жилах, превратившись в ледяное крошево.
Свет так и не загорелся, но в спальне Марии Сергеевны было светло.
Леденящий, мертвенно-бледный свет луны проникал сквозь тонкую тюль и заливал всю комнату потусторонним сиянием.
Маленький Вовка, сжавшись в комочек, сидел в углу, уткнувшись носом в забавного, пушистого зайца, которого Пашка и Милка преподнесли сыну на Новый год, в качестве подарка от деда Мороза.
Мальчишка прятал лицо в мягкой игрушке, искал спасения и голосил громко и протяжно.
С ужасом Павел заметил разбросанные детские тапочки, скомканную простынь и сбитые дорожки, по которым, словно бы, кого-то волочили.
– Так, Вовку и волочили. – похолодел перепуганный Павел. – Вытащили из постели, притянули в эту комнату, разбросав по дороге тапочки.
Но, кто?
Кто??
И тут он увидел это.
На тещиной кровати, навалившись на Марию Сергеевну всей своей массой, прыгало какое-то страшное, мохнатое существо, ростом с невысокого мужчину. Было оно крепким, кряжистым и таким волосатым, что у Пашки даже брови вверх поползли.
– Бомж! – мысли перепуганного зятя заметались, словно всполошенные птицы. – Теща с какой-то радости запустила в квартиру бомжа и он, напугав Вовку, набросился на нее, требуя денег. Ах, ты, гад!
Вполне житейская ситуация – подслеповатые, выжившие из ума старушки, очень часто впускали в свои собственные дома странных людей, иногда, очень опасных преступников. Как не тверди об опасности, как ни предупреждай, но, все равно, находится какая-нибудь доверчивая дура.
– Но, не Мария же Сергеевна! – возмутился Пашка, отмирая и бросаясь на помощь теще, которую терпеть не мог. – Она не могла! Она же в здравом уме!
– Прочь! Пошел прочь! – заорал Пашка, отодвигая в угол сына и хватая негодяя за космы на голове. – Немедленно отпусти её, слышишь!
Вовка, услышав голос отца, вцепился Пашке в ногу, вероятно надеясь на то, что любимый папочка, такой сильный и смелый, спасет его и бабушку от кромешного ужаса и злобного существа, напавшего на них из темноты.
Они мирно дочитали сказку о гадком утенке, затем Вовку поцеловали на ночь и пожелали спокойных снов, затем выключили свет, и бабушка отправилась к себе.
И, пришло это..
Пришло зло и напало на них в темноте.
Нечто ужасное и жестокое схватило мальчишку за шиворот и не обращая внимания на пронзительные вопли мальчугана, потащило прочь, в комнату бабушки, а там, бросив на пол, точно ненужную тряпку, накинулось на перепуганную Марию Сергеевну, которая только-только начала вставать с постели, разбуженная криками внука.
Не смотря на свое больное сердце, бабушка сражалась, как лев, отбиваясь от волосатого существа, которое, каким-то, совершенно мистическим образом, проникло через запертую дверь в квартиру.
У существа были длинные, узловатые руки, пальцы-клешни, жесткие и невероятно сильные. Этими самыми клешнями существо вдавило женщину в подушку и уверенно душило, злобно сверкая желтыми, огромными, словно плошка, глазами.
