Полная версия
Стук-стук.
«Сердце колибри совершает пятьсот ударов в минуту в состоянии покоя, – подумала Марина, кожа которой покрылась холодным, липким потом. – в полёте, частота ударов увеличивается до одной тысячи двухсот. Я и есть эта самая птичка-колибри, порхающая над страшными джунглями и мое сердце сейчас разорвется от страха.»
В одном из окон «заброшки» мелькнула белесая тень. Неясный мазок серого праха в чернильной темноте ночи.
– Там ничего нет. – прошептала Марина, облизывая пересохшие губы. – Все это существует только в моей голове, морок, игра больного воображения.
Но, тень продолжала двигаться в темноте.
Окно, весь черный проем, был заполнен чем-то.. Чем-то серым, туманным, явно, что не живым.
– Дети. – прошептала Марина, безотрывно наблюдая за тем, как бесформенное нечто елозит во мраке ночи. – Это, совершенно точно, шалят дети. Забрались в «заброшку» и играют, а я перепугалась до дрожи в коленях. Куда только смотрят их родители? Что за безответственные люди? Там же все прогнило насквозь – и полы, и стены, и крыша.
Марина лгала сама себе – какие ещё дети? Третий час ночи. Все дети давно спят в своих кроватях.
«Тогда, бомжи. – упорно твердила женщина, надеясь придумать более или менее удобоваримую версию происходящего. – Бомжи забрались в здание и теперь хозяйничают там в свое удовольствие.»
Она знала, что это не так.
Никакие бомжи по «заброшке» не шастали. Они избегали развалин старой больницы, шарахаясь от них, словно чёрт от ладана. Особенно, после того, как испитого забулдыгу Петровича отыскали в подвале этого самого здания, совершенно мертвого, окоченевшего, с выпученными от страха глазами.
И выражение лица у Петровича было такое, будто он узрел нечто ужасное, такое жуткое, что челюсти несчастного свело и перекосило самым немыслимым образом.
Марина все видела своими собственными глазами, ведь её выловил во дворе участковый, когда она вешала постиранное бельё на веревки и заставил быть понятой при осмотре.
Мысли о мёртвом Петровиче отступили на задний план, а Марина снова подняла глаза и затравленно взглянула на здание напротив собственного дома.
Теперь движение наблюдалось уже не в одном, а в двух окнах – всё то же, неторопливое, мерное колыхание серого праха, безжизненного, словно саван призрака.
– Я сплю и мне это снится кошмарный сон. – Марина всхлипнула от ужаса, сама себя ущипнув за ляжку. Там уже имелся след от щипка. Вчерашней ночью, точно так же, как сейчас, Марина пыталась убедить себя в том, что все происходящее не что иное, как плод её больного воображения.
– Не снится. – снова она облизала сухие губы, не в силах, не то что отойти, а даже взгляд оторвать от окон, что, напротив. – Оно там! Оно следит за каждым моим шагом.
В третьем окне зародилось движение. Как раз на уровне пятого, самого последнего этажа.
– Это окна реанимационного отделения. – похолодела Марина.
Пятый этаж. Реанимация. Холодный свет лампы прямо в глаза. Тихие перешептывания медперсонала. Вкрадчивые шаги анестезиолога. Холодные пальцы медсестры. Равнодушный голос врача.
– Мы сделали все, что могли, но, вы же понимаете, что шансов очень мало.
Марина уронила голову на подоконник и зашлась беззвучным, почти безумным смехом.
Шансов почти не было.
Она слишком хорошо знала об этом.
Тогда, тридцать лет назад, тело двадцатидвухлетней Марины, изломанной куклой валялось на тротуаре. Под ним медленно расползалось огромное кровавое пятно.
Трясущийся от ужаса, белый, как мел, водитель иномарки, тоненьким голосом верещал, повторяя одно и тоже:
– Я никого не видел! Я никого не видел! Ее же не было на дороге! Не было её!
Марина внезапно очень отчетливо вспомнила тот счастливый день – она бежала домой. Торопилась. Летела, словно на крыльях.
Михаил сделал ей предложение.
Он женится на ней, её любимый, самый лучший парень этого города. Да, что там города – страны! Нет, мира!
Она торопилась, спешила поделиться этой новостью с мамой. Со своей мамой, единственным родным человеком.
Отца у Марины не было. Он ушел еще до рождения дочери, бросив семью и затерявшись где-то на просторах огромной страны. Было немного жаль, что отец так скверно поступил с ними, но Марине всегда хватало матери. Она заменила девочке отца, успевая везде, поддерживая, подбадривая, помогая.
Мама!
Веселая, красивая, всегда улыбающаяся женщина с добрым лицом. Как не поделиться с ней радостью?
Визг тормозов, пронзительные крики прохожих, удар и боль, боль, затопившая собой весь мир, боль, такая сильная, всепоглощающая. А затем, небытие.
Черная яма. Провал, не имеющий ни начала, ни конца. Холодная бездна пустоты, лишенная жизни.
– Мы не волшебники. – усталый врач развел руками, отводя взгляд от умоляющих глаз женщины. – Мы сделали всё, что смогли. Крепитесь.
Пятый этаж. Реанимация. Тихие голоса. Шелест шагов. Ледяные руки медсестры.
Голос матери, полный любви и надежды.
– Ничего, Мариночка. Ты – сильная, ты – справишься.
Не справилась.
Марина умирала. Она знала об этом. Она, словно бы, наблюдала за происходящим со стороны, покинув собственное тело и поднявшись к потолку скорбным сгустком энергии.
Широкое окно, наполненное солнечным светом, палата, стены, выкрашенные синей краской, драный линолеум, кровати, железные, невзрачные, с деревянными щитами, сбитыми из занозистых досок, спрятанных под зассанными матрасами.
Районная больница, нищета, грязь и убожество.
Плохое финансирование и ворье, крадущее все, до чего могли дотянуться их жадные, загребущие руки.
Марина парила над собственным телом, взирала с высоты на свое бледное лицо, на синие губы, на закрытые глаза, на трубки, которые торчали у нее изо рта. Пластиковые трубки во рту, дыра в голове, катетер в.. Ну, в общем, еще одна трубка, вторым концом висевшая над железкой «уткой», стыдливо выглядывавшей из-под края серой простыни.
Тело Марины дышало. Через раз и с трудом.
Ей, висевшей над ним, было понятно, что дышать ему оставалось недолго.
К тому же, Марина чувствовала, что она в палате не одна.
Нет-нет, она вовсе не имела в виду свою плачущую маму, которую, в нарушение все писанных и неписанных, правил, пустили в реанимационное отделение.
И не медсестру, смотревшую на умирающую девушку пустым, равнодушным взглядом. И вовсе не была эта медсестра злой и бездушной. Просто, слишком многих умирающих видели её глаза, вот сердце и закалилось цинизмом, стало безучастным к чужому горю.
Речь шла не о докторе, дежурном враче, то и дело пробегающем по коридору и тихо разговаривающем по телефону. Доктор тот в палату к Марине даже не заглядывал. Ему и без заглядывания, всё было ясно.
Санитарочка, та и вовсе, елозила тряпкой по оконному стеклу в процедурном кабинете – у нее хватало работы, куда уж там до чужих слёз?
Марина имела в виду их.
Других.
Иных.
Тех самых сущностей, что, подобно самой Марине, висели под потолком холодными, невидимыми сгустками недоброй энергии.
Их было много. Они набились в палату, словно сельди в банку.
Призраки.
Никогда Марина не верила ни в каких призраков. Она никогда не гадала на картах на любовь, шарахалась в сторону от горластых и горбоносых цыганок, предлагающих «позолотить ручку и раскинуть картишки на червонного короля», не любила смотреть «ужастики» по телевизору и взирала на жизнь трезвым взглядом.
Она, как-никак, училась на бухгалтера, а это, знаете ли, предполагает .. Да-да, предполагает строгий контроль и учет, без всякой там чертовщины.
Но, призраки висели под потолком, гудели, словно злобный пчелиный рой и никуда уходить не собирались.
Глаза Марины, там, внизу, на больничной койке, были закрыты, но здесь, под потолком, всё выглядело совершенно иначе.
Марина растерялась – как же, так? Разве подобное возможно? Призраки существуют лишь в буйных фантазиях умалишенных, в книжках бульварных писак и в третьеразрядных фильмах ужасов, но никак не в районных больницах, тем более, они не появляются просто так, средь бела дня.
Время привидений – ночь. Они же порождение темных сил? Вот и пусть являются ночью и где-нибудь на кладбище, за чертой города, в глуши.
Призраки смотрели на Марину. Внимательными, жадными, лишенными сострадания глазами. Пустыми и сверкающими, словно начищенные металлические пуговицы.
Висели, смотрели и молчали.
Марина запаниковала. Ей и без того было неуютно в этой печальной, холодной комнате. Неуютно висеть под потолком, любоваться своим обездвиженным телом и прислушиваться к горькому плачу единственного родного человека.
Один из призраков внезапно оскалился. Мерзко оскалился, словно пес, голодный, дикий и злобный. Он протянул длинные, какие-то паучьи руки с растопыренными пальцами и ухватил за плечи Маринину маму.
Марина с ужасом заметила, как напряглась спина плачущей женщины, как мама, невольно ежась от прикосновения ледяных пальцев призрака, слегка подвинулась, пытаясь прикрыть дочь от неведомой опасности.
– Нет! Нет, мама, не надо! – Марина решилась и крикнула, но её никто не услышал. Тело девушки, по-прежнему лежало на кровати, бледное и неподвижное. Синие губы не шевелились, а острый подбородок смотрел строго вверх.
Глаза оставались закрытыми.
Душа Марины парила под потолком, бессильная и беспомощная.
Призраки сплотились. Они выстроились стеной, загнав Марину в угол. Они ничего не говорили, не шептали, не открывали своих страшных ртов.
Марина испугалась – ей не нравились эти сущности. От них веяло не просто холодом, от них несло ледяным дыханием бездны, космической пустоты, черной дыры, которая засасывает живые души в бездонное жерло неведомого.
– Прочь! Пошли прочь! – кричала Марина, пытаясь звать на помощь. Но её криков не слышал никто – ни доктор с телефоном, ни медсестра, жующая бутерброд в бытовке, ни санитарка со своей тряпкой.
Потом заговорил призрак. Тот самый, с паучьими лапами и жадной пастью вместо рта, заговорил и его шелестящий голос странным образом появлялся прямо в голове.
Марининой мамы.
– Обмен.. – вкрадчиво шелестел призрак, жадно сжимая узкие плечи женщины. – Твоя жизнь за жизнь дочери… Соглаш-шайся…
Но Марина, висящая под потолком и бившаяся о сплоченную стену из призрачных созданий, знала, что призраки лгут. Они никогда ничего не делают просто так. Они ничего и никому не отдают. Не отпускают свое. Свою добычу.
Ни та женщина, с вмятиной на лице, одетая в длинный халат, ни старик, сжимающий в руке вставную челюсть, ни толстый парень, неряшливый и одутловатый, ни ребенок, чье злое лицо было совсем не похоже на личико пятилетнего карапуза, ни девушка с длинной косой, закупорившая своим прозрачным телом выход из больничной палаты..
Все они смотрели на маму Марины с затаенной надеждой, со злобным предвкушением, словно стайка хищных рыб-пираний, готовых растерзать несчастное животное, обессилевшее от потери крови.
Паучий призрак, вполне себе реальный и осязаемый, нависал над плачущей женщиной, что-то вкрадчиво шептал ей на ухо и гладил, гладил её плечи своими ледяными пальцами.
Самым ужасным было то, что мама его слышала. Слышала, но не видела, хотя и пыталась рассмотреть своего собеседника, глазами, опухшими от слёз.
Рассмотреть не получалось.
Скрипучий, шелестящий голос уродливой сущности проникал прямо в мозг, в каждую его клетку и звучал.. звучал.. звучал… Мерзкий, монотонный, внушающий.
Марина увидела, как слезы перестают течь по щекам, как быстро превращаются в льдинки мокрые дорожки от этих самых слез, как мама с надеждой вскидывает голову вверх и начинает прислушиваться к шелесту, скрипу и непонятному стуку. Эти самые звуки слышала только она одна, даже Марина, душа которой зависла в углу палаты, не имела возможности вмешаться и предотвратить то, что невозможно будет исправить.
Призрак продолжал нашептывать, разводя руки-лапы в сторону, остальные, словно собачья свора, ожидали результатов странных переговоров и продолжали удерживать Марину в дальнем углу, почти скрыв происходящее от её глаз.
– Я согласна. – громко и отчетливо произнесла мама Марины и девушка громко взвыла, а остальные призраки, радостно шелестя, закружили по комнате, точно злобное воронье.
– Согласна, она согласна! – звуки, издаваемые призрачными сущностями, походили на шуршание змеиной чешуи. – Нас ждёт пир. Пир!
– Нет! Нет! – вопила Марина, а её беспомощная душа, вовлеченная в ледяную воронку, завертелась, закружилась, втянувшись обратно в бледное, едва живое тело. – Нет! Нет, мамочка, не надо! Не слушай их!
Очутившись обратно в собственном теле, Марина словно оглохла и ослепла разом. Она больше не могла видеть призраков, не могла слышать их потусторонний вой, ощущать холод их прозрачных тел, ледяные прикосновения пальцев и жесткие тычки.
Она не видела, как все эти призраки набросились на её мать и принялись рвать её, еще живую, исходящую криком, душу и жадно заглатывать, набивая свои ледяные утробы. Не видела, как насытившись, призраки расползлись по своим углам, по палатам, по каморкам, накормленные и удовлетворенные. Они ушли, затихли, затаились в ожидании следующей жертвы и другого удачного случая для пиршества.
Марина открыла глаза.
Пришла в себя она совершенно внезапно и даже смогла приподнять руку – белую руку, слабую, с синими жилками вен. Она приподняла её и коснулась руки своей мамы, которая, откинувшись на спинку кровати, дремала, склонив голову вниз.
– Мама! – прошептала Марина и улыбнулась. – Проснись, послушай, какой странный сон приснился мне.
Теплый лучик солнца скользнул по щеке девушки, вскрикнула медсестра, обнаружившая, что умирающая пациентка неожиданно вышла из комы и открыла глаза, но еще громче закричала Марина, понявшая, что мама так и не ответила на её зов.
Она не дышала. Голова женщины не качнулась, по-прежнему свисая вниз.
– Мама! – закричала Марина. – Мамочка!
*
– Как же так? – суетливо прижимая к груди папку с историями болезней, ругался дежурный врач. – Как такое могло случиться?
Он оправдывался и разводил руками.
– Тромб, по всей видимости, оторвался тромб. Смерть случилась быстрой, безболезненной. Она почти ничего не почувствовала, ушла без мучений. Примите мои соболезнования.
Человек в белом халате продолжал что-то говорить, утешать и разводить руками. Ему было жаль эту мёртвую женщину, чья умирающая дочь, так неожиданно и вдруг, вышла из комы и пошла на поправку. Но, медицина знает много историй, непонятных и чудесных исцелений. Внезапных, таких, как это.
«Девчонке просто повезло, – думалось доктору. – оправиться после такой травмы, почти не совместимой с жизнью. Н-да-с-с, очнуться и тут же, потерять мать. Что ж, бывает.. Обидно, да-да, но, случается.»
Марина совершенно точно знала о том, что мама умерла не от тромба, который оторвался. Ее маму убили, растерзали прямо на глазах у Марины. И она ничего не смогла сделать. Не смогла помочь. Не смогла уберечь своего родного человека.
Мама пожертвовала собой, чтобы спасти её, Марину, пошла на жертву, обменяв свою жизнь на жизнь дочери.
Но, девушка не верила призракам. Злобные, бездушные твари никогда не играют честно. Они обязательно обманут. Подгадят и вернут то, что считают своим.
*
Эту историю Марина забыла. Как-то стерлись из ее памяти воспоминания о самых горьких и тяжелых минутах. Она выздоровела и вышла замуж за своего Михаила, прожила с ним много счастливых лет, родила здорового и красивого ребенка и вот теперь, в очередную годовщину маминой смерти..
– Ты опять стоишь у окна. – муж подкрался к ней неслышными шагами и напугал до полусмерти простым прикосновением руки. – Марина, так нельзя. Ты вся заледенела.
Он искренне не понимал, как можно так сильно застыть теплой летней ночью. Руки жены поражали своим холодом и скованностью. Марина словно спала стоя, как лошадь.
– Завтра годовщина смерти мамы. – очнувшись, женщина взглянула на мужа печальными, черными от переживаний, глазами. – Надо съездить на кладбище, отвезти цветы.
– Конечно, дорогая. – Михаил пожал плечами, захлопывая окно. – Зачем ты снова его открыла? – упрекнул он жену. – Это шум ночной улицы тебя разбудил. Проклятые рокеры гоняют, как бешенные. Пошли спать, осталось совсем немного – скоро начнет светать.
«Я его не открывала. – подумала Марина про окно и, вздохнув, прошептала. – Ты прав, осталось совсем немного.»
*
Они побывали на кладбище, положили на могильный холмик пышный букет хризантем, красивых, но каких-то безжизненных и ничем не пахнущих, цветов. Затем, Марина очень долго разговаривала по телефону с дочерью, жадно прислушивалась к щебетанию внука и пыталась неловко шутить.
День заканчивался. Жаркий, горячий ветер не в силах был разогнать налитые багровым огнем тучи. Они злобно клубились у далекого горизонта, медленно подползая к городским окраинам.
– Кажется, с утра будет дождь. – Михаил громко захлопнул окно и задернул штору, как можно плотнее. – А потом пойдут грибы, после дождя. Поедем в лес, за грибами, Марин? Внук любит картошку с грибами лопать. Обещались быть к выходным всем семейством. Вот и порадуем.
Марина кивала словам Михаила, бездумно смотря в потолок. Ей было хорошо и почти спокойно – окно закрыто, шторы задернуты. Прошел еще один год.
Она надеялась, что этой ночью тревожные воспоминания её не побеспокоят и не заставят подойти к окну и смотреть на серое здание, полное скорбных теней.
*
Марину нашли утром следующего дня. Она лежала с разбитой головой, валялась изломанной куклой, как тогда, после той, роковой аварии, случившейся тридцать лет назад. Лицо женщины было искажено гримасой смертельного ужаса.
На ветхой крыше пятиэтажки обнаружили сумочку Марины, ключи от квартиры и домашние тапочки. Следствием было установлено, что погибшая сама, без принуждения, поднялась на крышу «заброшки», постояла на самом краю и бросилась вниз.
Виновата жара, магнитные бури, пятна на солнце, чертовы санкции и, всегда чем-то недовольное, начальство.
Никто не винил призраков, которые злобной, хищной стаей, кружили над крышей той самой «заброшки», напоминая рой странных, потусторонних мотыльков. Сегодняшней ночью на одного призрака стало больше.
Тридцать лет спокойствия, отданный любящей матерью, весь остаток её, непрожитой жизни, закончились прошлой ночью и то, что жило в руинах серого здания затребовало свою плату.
Среди белесого злобного хоровода потусторонних сущностей можно было заметить одну новую фигуру. Призрачный силуэт худощавой женщины, лет пятидесяти, затесавшись в самую середину эфемерного хоровода, жуткими, оловянными глазами выискивал знакомый облик, тот самый, почти позабытый за множество прожитых лет.
Но, это только казалось.
Призраки холодны, жестоки и коварны. Они лишены памяти и сострадания.
Мимо призрачной тени, еще недавно бывшей Мариной, пронеслось потустороннее существо, бесстрастное и холодное. Оно больше ничем не напоминало ту, любящую женщину, отдавшую свою суть в уплату за жизнь любимой дочери.
Злобно хохоча и завывая, призрачная когорта взмыла ввысь и понеслась далеко-далеко, к самым звездам, чтобы с наступлением утра снова вернуться в унылое здание из серого кирпича.
Они всегда возвращаются, никогда ничего не забывают и никому не прощают долгов.
Домовой
– Мамашка твоя, что, снова приболела, чай? – Пашка лениво почесал волосатый живот и с ожиданием взглянул на жену. – Болеет говорю, опять?
Мила недовольно поморщилась – она сидела в ноутбуке, заканчивая правку срочного отчета, а тут Пашка со своими дурацкими вопросами. Отвлекает.
– Да, дорогой, мама снова приболела. Ты же знаешь, у неё сердце.
«Сердце.. Сердце. – пренебрежительно фыркнул Павел, переключая каналы пультом от телевизора. – Который год я слышу про тёщино сердце. Якобы, больное. Другая, давно бы загнулась от такой болячки, а эта ничего, живет, небо коптит почем зря.»
Раздражение Павла было легко понять – они с женой и пятилетним сыном Вовкой теснились в малометражной «двушке», а тёща жировала в трехкомнатной квартире, расположенной едва ли не в самом центре небольшого районного городка. От её квартиры, до Пашкиной работы, рукой подать. Не надо корячиться с раннего утра в рабочем автобусе и тратить, кровно заработанные гроши на проезд.
По уму, так тёщенька, еще много лет тому назад должна была убраться в старую бабкину квартиру на окраине, а молодым уступить свои хоромы, тем более, что Мила и Пашка, как раз, ожидали пополнения семейства.
Не уступила, мегера старая.
В бабкиной квартире Пашка теснился, со всей своей фамилией.
– Я, женщина с устоявшимися привычками. – поджав губы, Мария Сергеевна игнорировала, более чем прозрачные намеки зятя. – Меня всё устраивает – рядом парковая зона с беговой дорожкой, магазины, аптеки и поликлиника. К тому же, все мои подруги живут в соседних домах. Потерпите, чай не баре. Недолго-то терпеть осталось, знаете же, что у меня сердце.
«Старая кляча. – Павел раздраженно смял подушку, удобно подсунув ее под голову и снова принялся терзать пульт. – Недолго… Сердце… Вовке уже шестой год пошел, а она все никак не уберется. Да её в аду черти со сковородками заждались поди, прогулы в табеле проставляют».
Жена принялась что-то быстро печатать в своей программе, а Павел обидчиво поджал губы.
«И эта, туда же. – с неприязнью он взглянул на пушистый затылок жены. – нет бы, поговорить с матерью, по-хорошему, по-родственному, надавить, припугнуть, поплакать. Освобождай, мол, мамуля, квартирку, нам, мамуля, тесновато втроем. Хочется, мамуля, ещё одного ребёночка родить, а возможности такой нет – квадратные метры не позволяют. Не тянуть же мне, мамуля, с деторождением, как ты, до сорока годочков.»
Но, двадцативосьмилетняя Мила лишь округляла глаза и отмахивалась от бурчащего мужа, словно от надоедливой мухи.
– Не хочу в декрет, успеем. И без того, всю молодость на пелёнки убила. Меня только повысили, сделали начальником отдела и все хлопоты коту под хвост? На одну зарплату, Пашенька, здорово не проживешь и масло на хлебушек толстым слоем не намажешь.
Пашенька снова скривился – зарабатывала Милка прилично и у начальства была на хорошем счету, что удивительно. Начальница-то у жены – баба! Не просто баба, а брюнетка, жгучая. Всем известно, что брюнетки злы и завистливы, особенно по отношению к натуральным блондинкам. А Милка его, блондинка натуральная. Да-да, Пашка сам проверял, не единожды. И Вовка у них блондином уродился, хотя сам Пашка, как есть, шатен. С каштановыми волосами.
– Милка, – Пашка широко зевнул и прислушался – не иначе Вовка в мяч играть затеялся, вон, стучит о стену, скоро соседи прибегут, жаловаться. – ты с матерью про обмен не разговаривала? Может, передумала она и съедет, а мы.. Мы, из благодарности, ей новую «стиралку» купим, вот.
– Не передумала. – Людмила устало потерла глаза и развернувшись, в упор взглянула на мужа. – Чего ты к ней вяжешься с этим переездом? Нормально же все – неплохой район, третий этаж, квартира, опять же, своя, не в ипотеку и не съём, а ты всё ноешь и ноешь. Достал уже. Или тебе к Ваське поближе хочется, чтобы пиво дуть в его гараже сподручней было? А «стиралка» у матери и без того новая почти, пара лет всего. Ты бы лучше на нашу машинку внимание обратил, опять тарахтит, зараза.
Павел смутился – не столько к Ваське ему хотелось держаться поближе, сколько к Тамарке, Васькиной жене. Такая, знаете ли, у Васьки жена.. интересная. У Пашки Милка тоже ничего. Блондинка, опять же, натуральная, но Томка.. Ух!
Пашка вздохнул и махнул рукой – Васька все деньги в жену вкладывал, лишние. По мнению Пашки, так глупость несусветная, поскольку лишних их, денег, никогда не бывает. Вон, Вовка растет, все на нем горит. Недавно кроссовки в садик покупали, а из них уже палец выпирает. Но у Васьки Вовки нет, и проблем с кроссовками, тоже. Васька жене, вместо ребёнка, губы сделал пухлые, как у кинозвезды и сиськи.. гм.. тоже сделал. Так что, Томка теперь ходит, как королева и арбузы у неё под майкой катаются, тоже.. гм.. королевские.
– Да, с жиру теща бесится, вот, что я тебе скажу. – Пашка слез с дивана и поплелся на кухню. – Зачем её «трёшка»? Представляешь, как бы мы здорово зажили, в таких-то хоромах – я, ты и Вовка..
«И, Томка под боком. – ухмыльнулся Пашка, намыливая щеки. – Не жизнь бы была, а малина.»
Людмила не ответила – она нытье мужа строго фильтровала, разделив на важное и неважное. Про квартиру было неважно – Милка свою мать хорошо знала. Если та сказала «нет», то спорить бесполезно. Недаром же Мария Сергеевна столько лет автопарком руководила, над мужиками старшей ходила. Ей на Пашкины слова начхать. Она и не таких Пашек на место ставила.
К тому же, ленив был Пашка, беззаботен. Мог бы поднапрячься и халтуркой какой заняться, денег заработать. Тогда бы и о расширении можно было бы задуматься, и о рождении дочери.
