Ренс уехал

– И что, будешь делать вид, что в этой ветке ничего не происходит?

– Пока вы сидите и обсуждаете слоганы, люди сходят с ума. Я лучше буду с этим разбираться.

– Мы же почти уверены, что они… эм… испытывают сложности с продуктом именно по причине недостаточной информации. – Марк ведёт глазами в сторону Патрика и дёргает бровью в знак того, что рекламщику не стоит знать обо всех подробностях ситуации.

– И что, причина тому – отсутствие англоязычного слогана?

– Нет. Из-за того, что позиционирование товара некорректное, не подробное и непонятное, клиент допускает ошибки при выборе и так далее. – Кажется, Марк действительно верит в эту чушь.

– Марк, не будь наивным, всё они знают. Тебе не приходило в голову, что аптеки хотят продать больше препарата?

– Мы даже доплачиваем им за это.

– Отлично, доплачивайте дальше, и они встанут у входа с воронкой для бензина и каждому будут щедро отсыпать сразу, без выяснения причин страданий. Зато продажи будут великолепные. На хер слоганы, на хер каталоги! Обсудим дизайн воронок?

– Ренс, ты капризничаешь. Если у нас так будут все собрания проходить, мы ни к чему не придём. Не истери! Предложи что-нибудь!

– Предлагал и повторю ещё раз: если человек не знает, что ему нужно, – не продавать. Строго. Вы не понимаете? У нас не универсальный препарат от всех бед, это серьёзное вещество. От этого и пляшите в своих маркетинговых изысканиях.

– У нас полторы сотни наименований. Но можно придумать ещё. Это не проблема! – вмешивается Патрик. Он явно недооценивает накал страстей.

– Что? – Я забыл о существовании этого парня.

– Вы говорите, что препарат не универсальный и поэтому не каждому подходит. Можно сделать так, что он станет универсальным, – это маркетинговая задача, могу попробовать.

Воцарилась тишина. Марк положил руку на лицо в предвкушении моей реакции, и она не заставила себя ждать.

– Ты тупой?

– Ренс, полегче. Парень не так тебя понял. Патрик, спасибо, нам понравился второй вариант, спасибо, – Марк торопливо старается вывести парня из-под огня, но я и не думаю продолжать.

– Я считаю, что неплохо справляюсь с этой работой! Не понимаю, почему… – Патрик несколько секунд корчит подобие возмущения и обиды, но видно, что он из тех, кто недавно начал карьеру и готов терпеть всё, лишь бы его перлы хоть кто-то услышал.

– Зря ты так, – Марк садится рядом со мной и пытается успокоить.

– Зачем нам эти лентяи?

– Мы делаем массовый продукт, его продают именно так. Думать, что возможно обойтись без компромиссов, – ошибка. Если не будем рекламировать себя, про нас забудут, такова суть потребления, даже если товар полезен. – Марк разводит руками. – В общем, ты сам понимаешь, реклама нужна.

– Есть что-то ещё?

– Да, точнее, это не для обсуждения, а лишь информация. Есть пара судебных дел, в которые нас хотят втянуть.

– Отличная новость. – Я действительно немного рад: это может стать толчком для начала решения проблемы и высвечивания её как вполне реальной. – И в чём суть?

– Не всё до конца понятно. На нас подают в суд пока только родственники, формулировки обвинений размыты, нет никаких фактов, и у всех всё разное. Они сами не знают, чего хотят, и толком не понимают, на что жалуются.

– Что разное, ты про что?

– Как бы разные побочные эффекты, симптомы, жалобы.

– И? Что сейчас происходит? Коллективный иск?

– С этим работают юристы, вроде пока ничего серьёзного, зацепиться не за что. И вряд ли дело дойдёт до коллективного иска. Опять же, все они разнятся и противоречат друг другу. Единственное – это не очень хорошо для репутации, поэтому мы стараемся быть максимально корректными с этими людьми.

– И в чём корректность?

– По большей части в нашей пассивности. – Офнер виновато чешет бровь. – Мы не спорим, выслушиваем, задаём много вопросов, пока они не сдуваются. Не буквально, конечно. Нам якобы нужны уточняющие факты о приёме препарата, чтобы понять, в чём проблема, и этих фактов нам нужна тьма-тьмущая.

– По сути, вы заговариваете бедолагам зубы.

– Что-то действительно нужно знать, ведь мы сами не понимаем, в чём проблема. Мы даже не знаем, все ли из пришедших имеют отношение к реальным больным, а те, в свою очередь, – к нашему препарату, или это чьи-то умыслы.

– Можно до бесконечности видеть умысел и тянуть время, а можно потратить ресурсы, чтобы разобраться в проблеме изнутри.

– Но ты сам говорил на интервью…

– И где сейчас твой микрофон?

– Это твой препарат, Ренс! Вы с Брайаном его придумали. Я не вижу его, где он? Предъявляй претензию ему! – не выдержал Марк.

– У меня к тебе нет претензий, но пойми, препарат работает исправно, это я знаю точно. Брайану нечего предъявить, – слукавил я, прекрасно понимая, что дело именно в составе препарата.

– Значит, и проблемы нет! – Помимо сглаживания углов, Марк знает, как меня подцепить, но я не ведусь, ведь он отчасти прав: я и сам запутался.

– Ладно, я поговорю с ним.

– Есть ещё кое-что, но я пока не понял, проблема это или нет.

– Меня словно месяц тут не было. Выкладывай.

– Это просто нисходящий тренд, я уже вижу разворотный паттерн, скоро всё наладится. – Марк иногда несёт чушь про фигуры и паттерны – это термины из его биржевого прошлого. – Смотри, – показывает мне распечатки с информацией по поставкам, накладные, в которых значатся необычно большие объёмы.

Но странными выглядят и другие две вещи. В поставках указаны равномерно все наименования препарата, одинаковые количества каждого из ста пятидесяти ERA. Вторая странность – место, куда отправлялся груз.

– Кто так много заказывает? И чья это сделка?

– Ван Гилса. Заказчиком значится некое лесничество в Дортмунде.

– Так разбирайся с ван Гилсом.

– Он не особо это комментирует, ему поставки не кажутся странными.

– А тебе кажутся?

– Да.

– Кто-то в лесу решил взяться за свои воспоминания? Интересно. Думаешь, они что-то химичат с препаратом и перепродают?

– Это первая мысль. Но почему они делают это так неприкрыто?

– Они же не нарушают закон? Чем это опасно для нас?

– Пока ничем, но если там какие-нибудь хиппи, производящие из нашего препарата наркотики, – будет скандал.

– Из него нельзя сделать наркотик, ты же знаешь, – нет активного вещества.

– Так или иначе, ситуация странная, согласись.

– Соглашаюсь. Ладно, подумаю над этим. – Я беру со стола каталог, накладные и отправляюсь к себе.

В кабинете я листаю новый каталог, чтобы освежить память о том, что вообще мы продаём. На первом развороте меня встречает привычная семейка с рекламных плакатов, но теперь они занимаются чем-то более интеллектуальным. Кто-то пишет книгу, кто-то изучает науки в университете. По всей видимости, ментальные потребности семейства выросли. Их расовая принадлежность до сих пор вызывает вопросы, но это уже не важно: все они на разных страницах и заметить несоответствие почти невозможно. Пёс лейтмотивом влез в каждое событие, его даже пустили на лекции отца и в лабораторию матери семейства, которая почему-то похожа на индийскую танцовщицу из кино. Сколько всякой ерунды мы придумали, с ума сойти. Я усмехаюсь этой иронии и, пролистав дальше, натыкаюсь на раздел «Отношения и семья». Чёрт, как я сразу не догадался: девушка в свадебном платье в моём дворе – наверное, жених сбежал со свадьбы. Но при чём тут ERA? Мы же работаем с прошлым. Почему она обвиняет меня? Может, она не поняла принцип работы препарата?

Я кладу каталог на стол и перевожу взгляд вдаль – в конце кабинета большое окно, а за ним точно такой же фасад точно такого же здания с таким же окном. Не удивлюсь, если там сидит такой же Ренс Роланд и думает над этой же проблемой. Ему не хватает совсем других деталей, и, объединив наши усилия, мы поймём, в чём дело. Успех нам также придётся поделить поровну, так что лучше пока оставаться врозь. Забавно. Почему меня вообще так зацепила эта девушка? Я ведь даже не знаю её, хотя лицо на фото в газете показалось знакомым.

Странно и пугающе осознавать, что кто-то выбрал меня в качестве мишени и обвиняет в неудачном браке. Какой абсурд. Неужели она так отреагировала на то, что препарат не сработал? Но какая связь? Я думаю об этом всю дорогу до дома, и никаких вариантов, справедливых для такого поступка, я не нахожу. Надо купить больше кассет в машину, надоели эти фортепианные пьесы.

Подъезжая к моей улице, я ловлю себя на мысли, что теперь еду осторожнее, затаившись, будто ожидая засаду. Именно эта реакция, а вовсе не оставшаяся на швах кирпичной кладки краска и является целью актов нарушения личного пространства.

Засады нет, но как только я вхожу в дверь, раздаётся телефонный звонок.

– Ренс, привет. Это Жаклин. Как поживаешь? Узнал?

– Привет. Конечно. – Плавный и бархатистый голос Жаклин де Конинг сложно спутать с чьим-то другим даже спустя годы. – Тебя давно не слышно. – Стряхиваю обувь, освободившейся ногой отпихивая кота, чтобы тот не наступил в мокрые следы.

– Нужно встретиться. Я знаю про проблему с препаратом, и у меня есть предложение для вас.

– Для «нас»?

– Да, для вашей фирмы. Это может помочь.

– С чем?

– С пациентами. То есть с клиентами. Ты понял.

– Можешь приехать в любое время с десяти до семнадцати. Ты же знаешь, как попасть к нам?

– Смогу быть завтра в двенадцать.

– Если это так срочно… да, договорились.

– Спасибо. Спокойной ночи, Ренс. – И Жаклин положила трубку.

День кажется совершенно неплодотворным и пустым. Я поднимаюсь в спальню на второй этаж, ложусь на голый матрас и включаю телевизор. Посмотрев серию «Далласа» и половину девятичасовых новостей, чувствую голод. Я спускаюсь на кухню, цепляю из холодильника недоеденные картофельные шарики с селёдкой. Каризма отирается у ног и завистливо шевелит крошечным кожаным носом. Я награждаю оголодавшего порцией дополнительного корма и отправляюсь в кабинет.

Если честно, я не знаю, зачем мне кабинет, я никогда не использовал его по назначению. Это что-то сакральное – он просто должен быть. Я сижу и смотрю на тревожный интерьер картины Хоппера. Из-за дополнительной секции книжного шкафа пришлось снять её со стены, и теперь она просто стоит в углу, словно портал в иной мир.

Заканчивать этот день на ноте Жаклин я не хочу, и требуется как-то себя развлечь. Из немногочисленных записей в музыкальной тумбе я выбираю «Японский альбом» Аструд Жилберту. Его подарила Джейн на день рождения, и пластинка стоит запакованная почти год. Нужно послушать хотя бы раз, и я поднимаю запылившуюся крышку проигрывателя. Деликатный суховатый девичий голос заставляет смущаться. Становится неловко за эту несчастную селёдку. Я быстро доедаю, отношу тарелку на кухню и понимаю, что хочу послушать пластинку до конца. Я будто на свидании, и для упразднения стеснения требуется немного алкоголя. Певица так аккуратно подбирается к каждой ноте, что хочется подносить их ей на ладони. Второй стакан бурбона растворяет барьер между нами. Я представляю себя со стороны, вижу свой дом в темноте с единственным горящим окном, вокруг шевелятся чёрные кроны. Кажется, я учусь получать удовольствие от одиночества. Куда девать глаза, когда слушаешь музыку? Можно разглядывать конверты – этот, например, чёрный, с надписями на японском и нечётким изображением певицы, которая напоминает саму Джейн. Я откладываю конверт и закуриваю, выхожу на улицу и понимаю, как громко звучит музыка. Это меня не смущает, даже по-хулигански бодрит. Всё будет продолжаться, пока я этого хочу. Я возвращаюсь в дом, дослушиваю пластинку, осторожно нажимаю кнопку – фоновый шум исчезает. Примерно минуту я стою в тишине, на сетчатке висит негатив зелёного прямоугольника. Я обещаю себе, что этот вечер будет эталоном времяпрепровождения дома. Тут я буду праздновать всё, что захочу, и всё, что понятно лишь мне одному. На этой мысли, словно укладывая её спать, я тихонько выключаю торшер и выхожу.

Побродив немного по дому, я отправился в спальню. Несмотря на все сегодняшние конфликты, день закончился неплохо. Приятно осознать, что я не разучился получать удовольствие. Является ли одиночество обязательным условием для этого? Не важно.

Лёжа в кровати, я думаю о появлении Жаклин после трёх лет – оно застало меня врасплох. Бывает ли вообще, чтобы после такого долгого перерыва никто не был сконфужен? Может быть, такие встречи в принципе неестественны – раз уж вы так давно не общаетесь, то и не нужно начинать? Но проблема не в этом. Её осведомлённость – именно она стащила предпоследнюю рубашку с моих плеч перед погружением в ледяную воду.

* * *

Я проснулся в пять утра в лёгком похмелье и тревожном состоянии. Накопилось много нерешённых вопросов, и все они, соревнуясь, всплыли именно сейчас.

Я лежу с открытыми глазами, уставившись в древесный паттерн на потолке. Не могу понять, что беспокоит меня больше – странные отношения с Джейн, ситуация на работе или история с домом на Юге. Ещё эта внезапная всезнайка Жаклин. Почему люди так делают, почему сразу не говорят, что им нужно? А если бы я отказался с ней встречаться? Наверное, Джейн права – нужно поехать и увидеть тётин дом, иначе сама по себе эта проблема никуда не денется, а воспоминания так и будут бродить, как в ржавой консервной банке. Нужно сдвинуть это с мёртвой точки, и неважно, в какую сторону. Кажется, Джейн что-то скрывает от меня. Может, дело не в ней, а в моём освободившемся внимании? Мне скучно, и я начал смотреть на что-то, кроме себя? Что, если у неё кто-то появился? Как я отреагирую? Мы перестанем общаться? Хочу ли я знать, кто это? Точно не тот француз с выставки, слишком банально. Эти дурацкие совещания, я с каждым днём чувствую, что теряю власть. Даже не власть, а точки, к которым раньше мог себя применить. Власть сама по себе мне ни к чему. Кажется, теперь я балансирую между тем, чтобы быть ненужным и мешать. Что за странные лесные поставки? Нужно ли с этим что-то делать? Надо начать с чего-то одного, с чего-то простого и очевидного.

Так я пролежал до будильника, а потом, как обычно кукожась от утреннего холода, отправился к машине, сдвинул дворниками росу с лобового стекла и поехал в офис – наблюдать за тем, как вокруг меня всё происходит.

До встречи с Жаклин полтора часа. Сидя в кабинете после очередного бестолкового совещания, я пытаюсь угадать, о чём же она хочет поговорить. Не люблю сюрпризы.

Я знаю Жаклин де Конинг десять лет. Сначала она работала педагогом и психотерапевтом, но большую часть времени курировала молодёжные проекты – внедряла всякие инструменты в культурные обучающие программы для неблагополучных подростков и инвалидов. И тогда её очень заинтересовали наши с Брайаном разработки, мои наблюдения и всё, чем мы были увлечены. Последний раз, когда мы виделись с Жаклин, она занималась частной практикой и с подростками уже не работала.

Мы познакомились в буфете «Синерамы». Она привела на фильм «Беспечный ездок» группу ребят, но они сидели поодаль, и казалось, что она одна. Я наблюдал за ней, а затем спросил, на кого она оглядывалась весь фильм. Это был первый случай, когда я решился перевести «близкий контакт третьей степени» в непосредственный. Она понравилась мне как женщина или, скорее, как старшая сестра. Была в ней какая-то надёжность и обстоятельность. Мне нравилось, как заботливо она рассказывает про подопечных, нравилось, как завязывает шёлковый шарф вокруг шеи и как перебирает крошечное зеркальце в руках, пока думает, – словно фишку казино. Тогда она казалась подходящим вариантом, чтобы вывести мои наблюдения в свет и как-то применить. Наше знакомство и праздный интерес друг к другу перерос в работу, суть которой, в двух словах, была в том, чтобы у людей с нарушением, например, зрения генерировать переживания, близкие к тем, которые получают люди при просмотре кино или других визуальных произведений. Для людей с нарушением слуха то же самое предполагалось с целью генерации эмоций от прослушивания музыки и так далее.

У нас начало получаться, и мы были на финишной прямой к тому, чтобы перевести наш проект из чисто теоретического в экспериментальный. Но это требовало вложений, и Жаклин подалась на грант, который так и не смогла выиграть. В целом проект был весьма сложен, так как приходилось работать с каждым испытуемым индивидуально – длительные и трудоёмкие тесты, анализы и горы данных, описывающих эмоциональное состояние лишь одного человека в определённый момент времени.

Однажды Брайан решил, что нужно не просто добиться специфической и индивидуальной эмоции от чего-либо, а дать возможность реально увидеть и предоставить испытуемым выбор, какие эмоции почувствовать. Позже выяснилось, что именно эти смелые фантазии и напугали Жаклин. Нам же это безумием не казалось, и мы продолжали работать, но, убедившись в том, что с настоящим мы не справляемся, переключились на прошлое. Жаклин эту идею считала глупой: зачем менять то, что уже прошло? Мы с Брайаном думали иначе.

Мы собирались расширить возможности методики – научиться вызывать эмоции по целому комплексу причин. Это могли быть не просто картины из музея Бойманса или концерты Баха, а полноценные жизненные ситуации, большие массивы переживаний. И задача состояла не в том, чтобы заново воспроизвести эмоцию, – это было промежуточным этапом. Задача состояла в том, чтобы пережитую эмоцию скорректировать и зафиксировать в нужном виде в памяти. Чтобы опробовать методику, нам нужен был живой человек, ведь субъективную эмоциональную реакцию могло описать лишь существо, обладающее языком и абстрактным мышлением, чем не могли похвастаться мыши и кролики. Наши эксперименты и фантазии порой были так смелы, что это вконец напугало Жаклин, и однажды наши пути разошлись. Сейчас, спустя годы, я почти уверен, что история с грантом имела иной финал, но Жаклин решила оградить от нас своих подопечных, так как мы зашли слишком далеко.

Первый испытуемый, однако, появился именно благодаря Жаклин. На свидании мужчина поделился с ней историей о том, как долго строил дом в прекрасном месте, вложил много сил, но теперь никакой радости не испытывает, так как за время, пока он этим занимался, его цели размылись, жизнь изменилась и фантазия о доме поблёкла. А вместе с ней и сам дом. В общем, дом этот и всё, что с ним связано, он ненавидел всем сердцем за потраченное время, силы и бесконечные конфликты с родственниками и бывшей женой. Одинокая Жаклин рассудила, что это намёк – мужчина хочет начать жизнь с чистого листа и взять Жаклин в качестве спутницы. И после очередного бокала, поняв, что птичка в клетке, Жаклин роняет пару слов о знакомых студентах, которые как раз работают над проблемами отягощающих воспоминаний, но пока что осчастливили только пару сотен белых мышей и десяток кроликов, однако вот-вот возьмутся за существ покрупнее. Уверен, вечер тот закончился вполне логично, но информация о «студентах» засела у дядьки в голове так глубоко, что он отыскал нас. После нашего опыта с этим мужиком Жаклин продолжала принимать его в своём кабинете психотерапевта, несмотря на этические противоречия. Кажется, любовь у них так и не сложилась. Но важнее то, что мы стали отправлять к ней испытуемых и это помогало следить за действием наших разработок. Затем она исчезла, и вот звонок…

Надя уведомляет меня, что Жаклин де Конинг тут и ей назначено на двенадцать.

Жаклин делает пару шагов вглубь кабинета и осматривается, будто не сразу меня замечает, поворачивается и сдержанно улыбается. Надя стоит в дверях. Есть у неё такая привычка – провожать посетителей женского пола, убеждаться, что они заняли безопасную для меня позицию и настроены дружелюбно. После их непродолжительного зрительного контакта я снова становлюсь объектом внимания Жаклин.

На ней чёрный пиджак, кремовая блузка и узкая юбка по колено, волосы в строгом пучке. Она не постарела и так же привлекательна. Жаклин напоминает скорее англичанку, чем немку: тонкая структура лица, высокие скулы, серые глаза и округлые тяжёлые веки, острый нос словно держит подвешенными слегка тревожные губы. Всё это складывается в образ спокойный, уравновешенный и непринуждённо элегантный. Лишь при близком рассмотрении на лице заметны мелкие морщинки вокруг глаз и уголков рта, которые выдают в ней какую-то бытовую внезапную одержимость. Объектом такой одержимости в своё время был я. Для остальных она всегда та, кем кажется при первой встрече. Женственность Жаклин скорее властная, чем мягкая и податливая, и стиль поведения и речи всегда предполагает безоговорочное послушание.

Кабинет наполняется запахом незнакомого мне парфюма. Перед тем как сесть, Жаклин крепко меня обнимает. Прижавшись щекой к волосам, я будто чувствую движение её скулы, чувствую, как её глаза закрылись в секундном успокоении. Высвобождаясь, она по-матерински придерживает мои локти, осматривает снизу вверх, будто проверяя, всё ли на месте. Слегка обескураживающее поведение было в стиле Жаклин, ей важно это эмоциональное выравнивание, и выравнивателями служат различные приёмы – объятия, прикосновения и всякие штучки, которые должны погасить лишнюю энергию и настроить на нужный лад. Я, впрочем, никогда не был против этих манипуляций – наши с Жаклин тактильные отношения в зоне её пространства имели долгую историю, но носили характер скорее родственный, чем любовный.

Совокупность характеристик Жаклин вполне устраивала нас с Брайаном в начале карьеры, и мы, как две запуганные кобры, заворожённые мелодией дудочки, выползали из мешка и послушно вились. Нам нужен был наставник и кто-то, способный вытащить нас из берлоги на свет, привести в чувство, умыть и показать людям. В сочетании с её женскими качествами всё работало прекрасно. Но мы взрослели, и эта магия перестала работать. Жаклин превращалась в странноватую занудную женщину с комплексами по поводу власти и неразрешённых семейных проблем. У неё этого не более чем у остальных в её возрасте, тем не менее шарм иссякал, дудочка играла всё тише, и она теряла авторитет наставника. Сейчас же Жаклин, напротив, выглядит свежо и уверенно. Так бывает, когда долго не видишь знакомого и в памяти о нём остаётся только хорошее. Лучше бы она и дальше сидела передо мной и молчала.

– Рада тебя видеть. Рада, что ты хорошо выглядишь и у вас всё получилось, – громко и тоном чуть выше привычного проговаривает Жаклин словно заготовленную фразу.

– Точно рада? – усмехаюсь я. Наконец-то чувствую себя взрослым с ней. Не до конца, конечно, но теперь для неё я точно не ребёнок. Возможно, брат. Хоть и не равный, но по крайней мере вполне состоявшийся младший брат. Двоюродный.

– Как Джейн? – не реагирует на мой флирт Жаклин.

– Всё хорошо, она открыла галерею, как и мечтала, – продолжаю важничать я.

– Прекрасно. – Жаклин задумывается и смотрит в сторону. Затем продолжает чуть громче и чётче: – Прекрасно, что есть люди, которые могут позволить себе делать то, о чём мечтают.

– Как у тебя дела? Давно не виделись.

– Я в общем занимаюсь всё тем же. Не хочу нагонять тоску: помню, ты быстро устаёшь от досужей болтовни.

– Я же сам спросил.

– Моя жизнь не так динамична. – Она кладёт ногу на ногу, открывается белое колено, руками в замке она обхватывает его, настраиваясь на деловой лад. – Расскажу, зачем пришла.

– Хочешь чего-нибудь? – Я, продолжая вспоминать правила этикета, приподнимаюсь с кресла.

– Да, воды. Я помню этот роман, ты читал его тогда, в наших поездках.

– Какой? – я поворачиваюсь в сторону, в которую нацелен нос Жаклин.

На полке среди немногих выставленных из коробки старых книг сиротливо лежит роман «Цветы для Элджернона» с замятыми углами обложки.

– Да уж, эта книга добавляла меланхолии к нашим и без того «весёлым» каникулам. Как ты запомнила, что я читал её? – Вопрос был глупым: Жаклин запоминала всё, что со мной связано.

– Мне нравились эти каникулы. Мы были как семья, нельзя недооценивать это. – Жаклин внимательно разглядывает кабинет.

– Пожалуй. Но без многого я бы, пожалуй, смог прожить. – Я чешу в затылке.

– Знаешь, всё это время я думала о том, какую роль я сыграла в ваших делах. Я всегда считала, что человеческая мысль, память – продукт из тончайшего шёлка и ничего лишнего туда вплести нельзя.

– Оказалось, можно, – говорю я по-злодейски. – Но да, Коч тогда знатно упарывался. Пару раз я даже думал, что вот-вот он пропадёт с радаров.

– Я чувствую вину. Я не смогла предостеречь вас от опасности, была занята другим – собой.

– Дети выросли, так ведь?

Она не ответила. Странно и несвоевременно слышать всё это сейчас от Жаклин. Я не хочу спорить и освежать память, но по большому счёту не то чтобы она пыталась нас переубедить – скорее, боялась испортить свою репутацию. Сейчас я сижу и жду, пока она перейдёт к сути. Но Жаклин продолжает прелюдию.

– Нельзя было нам этим заниматься с самого начала. Нарушать естественный процесс, понимаешь?

– Тем не менее ты возилась с нами.