Ренс уехал

Вернувшись в гостиницу, я первым делом позвонил Джейн и поделился впечатлениями.

– Дом хуже, чем я представлял. Не уверен, что нам стоит браться за это.

– Сфотографировал что-нибудь?

– Нет, завтра сделаю. И завтра всё измерю. Но…

– Не спеши. Говоришь, дом совсем плох?

– Стены в порядке, кое-где дыры в крыше, трещины и… В общем, не знаю, что с этим делать. Там мусор везде, всё заросшее, воняет сыростью.

– Твой дом тоже когда-то вонял сыростью, вспомни.

– Да, но не так. В моём доме всё-таки возможно было жить и до меня.

– Это так важно?

– Я пока не понимаю ценности всего этого.

– Место и то, что с этим можно сделать, – потенциал. И ещё кое-что – история. Сейчас она тебе не нужна и ты отворачиваешься, но когда приведёшь всё в порядок, сделаешь по-своему… Не мне тебе объяснять, как всё происходит, так ведь?

– Кажется, я вполне обходился и без этой истории.

– Чем-то тебе твоё прошлое придётся заполнить, Ренс. Сейчас у тебя есть выбор.

– Я пока не чувствую сил всё это разгребать. Не понимаю, с чего начать, там всё ужасно. В тётиной спальне валяется дохлая птица.

– Мы её похороним в саду. Устроим церемонию. – Джейн сделала небольшую паузу. – Ренс, я помогу, сфотографируй всё, не думай сейчас, что с этим делать. Правда.

– Думаешь, получится?

– Знаю, бывают ситуации, когда невозможно составить план, но ты знаешь примерное направление, и можно посмотреть под ноги и увидеть место для следующего шага. Это место – твои очевидные действия. Выполнишь их – появятся следующие и так далее, пока поле твоего зрения не расширится.

– Хорошо. Джейн, у меня дома цветы для тебя. Забери, если заедешь. Я попросил Гретту кормить Каризму, пока меня нет, если что, но он будет рад получить от тебя добавку и внимание.

– Я заеду, посижу с Каризмой. Цветы забирать не буду, пусть остаются там. По какому они поводу?

– Без повода.

– Надя купила, – хихикнула Джейн. – Не важно. Что будешь завтра делать?

– Помимо фотографирования дома? Пока без идей. Тут весьма уныло, но в деревне симпатично, самобытно. Буду околачиваться там весь день.

– Встретил кого-нибудь?

– Нет, и, надеюсь, не встречу. У тебя уставший голос, ты не болеешь? – Джейн и правда говорит как-то тихо, пониженным тоном.

– Нет, всё хорошо. Провозилась сегодня с закрытием выставки.

– Что-нибудь купили?

– Да, около пятнадцати картин. Это, можно сказать, успех.

– Рад слышать.

– Почти все критики написали хорошие отзывы, даже самые мерзкие. Кто-то даже увидел потаённый смысл, скрытую самоиронию или как-то так. Забавно.

– А её не было?

– Знаешь, когда ты начинаешь делать что-то, тебе просто интересно, затем ты цепляешься за исконные идеи, и они толкают тебя вперёд – раскрывать новые и новые произведения, авторов. Параллельно с этим раскрывается и контекст, и в какой-то момент эти параллели расходятся, ты понимаешь, что следишь уже не за искусством, а за контекстом.

– Я понял, но не очень.

– Картины, которые мы вешаем в галерее, – конечный продукт. После них в этой мешанине споров, условий и всего, что является материалом, дровами для розжига, нет ничего. Это и есть смысл. Всё ограничивается способностью восприятия конечного смысла. Так вот, проблема в том, что многие ставят контекст выше искусства, без конца его обсуждают, критикуют тех, кто выпадает из контекста, неактуален, копирует и подражает.

– Но, подражая, ты не сможешь сделать честное, новое. Разве не так?

– Чаще всего нет, но иногда – да. Подражание может быть твоим начальным импульсом. Ты подражаешь стилю или конкретному художнику, конкретной картине – какая разница? Позыв художника сделать нечто часто упирается в технические, формальные нюансы.

– Например?

– Один из них стиль. Другой – как раз то, о чём и была выставка. Тема, на которую все пришли… Настоящему художнику не нужен ни стиль, ни тема, для него это материал, инструментарий, как холст и подрамник. Мог бы художник не использовать холст, думаешь, он бы отказался рисовать красками сразу в пространстве? Так вот, у нас не было никакого потаённого смысла, так как сложности основного смысла было достаточно.

– Никогда не думал об этом. Это интересно.

– Так вышло, – продолжает Джейн, – что подражание стало верным спутником плохих художников. Просто плохих, бездарных. Тех, кому совсем нечего сказать. И подражанием они пытаются имитировать сказанное другими. Но само по себе подражание – косвенное следствие бездарности и по определению не является чем-то плохим.

– Кажется, ты говорила, что ничего по определению не является ни хорошим, ни плохим.

– Да, и только что я привела тебе пример.

– Почему ты не говорила об этом там, на выставке? Ты же знаешь, я в этом вопросе как бы…

– Ты можешь это понять. А они нет. И это коммерция. Не всё нужно говорить опять-таки.

– Думаешь, совсем никто не поймёт?

– Те, кто поймёт, и так знают. Посредственных художников покупают посредственные коллекционеры. Нет ничего ужасного в этом процессе, ведь он изолирован. Плохой вкус не заразен, в отличие от хорошего.

– Тебе хочется об этом поговорить с кем-то твоего уровня.

– Я только что это сделала. А теперь я пойду спать, и ты. Спокойной ночи, Ренс.

* * *

Перед тем как ещё раз поехать в дом, и на этот раз всё сфотографировать и измерить, я хочу развеяться. Внизу на стойке администратора лежат буклеты с туристическими развлечениями. Среди автобусных и катерных экскурсий есть экскурсия на местный винный завод. Я расспрашиваю девушку за стойкой и решаю, что это именно то, что мне нужно, а в дом успею вернуться за пару часов до заката. И уже через час я оказываюсь в старинном винном погребе, хожу с группой по каменным сводчатым тоннелям между огромных дубовых бочек и слушаю заунывного гида. Почти вся туристическая группа состоит из местных, так что я не пытаюсь завести разговор. В конце экскурсовод отправляет нас на дегустацию вин. Я пробую все, и ни одно из них не впечатляет. Экскурсия закончена, и свой план я считаю выполненным – я пьян, а время убито.

До дома ближе идти сразу от винного завода. По дороге, почти рядом с деревней, я нахожу небольшой магазин, в котором решаю купить ещё вина, так как наблюдать весь этот погром и дохлых птиц на трезвую голову нет никакой возможности. Продавца за прилавком нет, и я пытаюсь самостоятельно найти нужное на полках, по очереди неуклюже стягиваю бутылки, пытаюсь разобрать написанное на этикетках. Краем глаза замечаю светловолосую девушку, по всей видимости работницу магазина. Она что-то переставляет на полках с молочной продукцией. Заметив, что я на неё смотрю, она подходит ко мне и внезапно говорит по-немецки:

– Тут сложно разобраться. Хотите попробовать местное?

– Как раз нет.

– Кажется, поняла. Вот это неплохое, – она показывает куда-то наверх, вытягиваясь на носочках, пытается достать нужную бутылку. Я рефлекторно дёргаюсь, чтобы помочь, и случайно задеваю её локтем.

– Простите. Давайте лучше я. Да. Отлично. Это идеально подойдёт. Сколько оно стоит?

– Даже не знаю, тут с ценниками проблемы. Сама только что не смогла найти ценник на масло.

– А, простите, я решил, что вы…

– Нет, конечно, – она улыбается, виднеются кривоватые зубы. – Я также пытаюсь что-то купить, но уже минут двадцать никого нет.

– Предлагаю взять всё, что нужно, и бежать.

– Мне нужно так много, что это будет выглядеть весьма нелепо. Ну что же, пойду дальше.

Она уже собирается уходить, но я решаю продолжить разговор, так как за два дня немного заскучал.

– Живёте тут? Где-то рядом? – спрашиваю я в удаляющуюся спину девушки.

– Да, минут семь отсюда в ту сторону, – девушка поворачивается и вытягивает руку в сторону моего дома.

– Отлично, могу помочь донести сумки, если они у вас появятся.

– Теперь точно появятся. – Она снова по-девичьи смеётся. На этот раз ей кажется, что она делает это слишком громко, – подносит ладонь к лицу и на секунду замирает, положив руку на ключицу, будто собирается воспользоваться ладонью ещё раз.

В эту секунду я смог лучше разглядеть её лицо – плоское, немного угловатое, широко расставленные карие глаза, низкие тёмные брови, нос маленький и вздёрнутый. Совсем без косметики. При каждом вопросе или ожидании ответа на свой она хмурит лоб, подтягивает нижние веки, часто поправляет распущенные волосы. Цвет их неоднороден – от светло-русого до золотистого, запутанные, волнистые. Она одета в джинсовый бесформенный комбинезон, белую футболку. Сверху такая же бесформенная флисовая рубашка и куртка, из-под которой эта рубашка торчит. Распознать её комплекцию в мешковатой одежде невозможно, но по костлявым кистям и всему, что открыто взору, я почти уверен, что она очень худая.

На кассе, пытаясь достать из кармана неестественно огромный кошелёк, она без конца поправляет волосы, куртка сползает с плеч, и я, всё ещё будучи немного пьян, решаю пофлиртовать, изображая вежливость.

– Разрешите помочь: кажется, заела молния. – Я подхожу ближе.

Действительно, замок зажевал кусок синтетики кармана изнутри, приходится поковыряться. Стоя рядом, девушка совершенно не пытается делать вид, что её интересует что-то ещё, как это делали бы другие, испытывая смущение. Я чувствую, как она изучает моё лицо, уши. Это прибавляет приятного волнения, но вот молния снова работает.

– Благодарю, сэр. – Она делает небольшой реверанс и накидывает куртку обратно на плечо, расплачивается и, положив продукты в пакет, собирается уходить.

– Если нам в одну сторону, я помогу, – говорю я.

Девушка без слов передаёт мне оба пакета, забирает мою бутылку и пристраивает её на руках, словно мать, укачивающая младенца.

– Вы в позднем отпуске? – начал я.

– Нет, у нас с отцом тут дом.

– Давно переехали?

– В начале лета. Тут так солнечно и невыносимо жарко в разгар сезона. У меня, кажется, все волосы выцвели от этого солнца. – Она снова запускает руку в волосы и закидывает назад, они непослушно скатываются обратно. – А вы?

– Я вчера приехал. А сейчас иду с винного завода.

– Знаю этот заводик! Папа говорит, что вино, которое там показывают, делают в другом месте – на крупном, настоящем заводе, а сюда привозят, чтобы веселить туристов.

– Да, было весело. Как вас зовут?

– Хёрдис.

– Ренс. – Я перехватываю оба пакета одной рукой и протягиваю ей левую. Хёрдис по-мальчишески хватает и трясёт её.

– Но вы же не на винный завод приехали? Вы фотограф? – она взглядом указывает на висящий на шее «Пентакс», который три года назад подарил Марк – привёз из Японии.

– Нужно сделать пару фотографий дома, который я… тут недалеко. – Я замешкался и не понял, хочу ли рассказывать про дом, который, возможно, скоро продам.

– Значит, вы не просто турист, решили приобрести дом?

– Почти. – Я вспоминаю, в каком он состоянии, и, наверное, если она живёт где-то рядом, знает его. – Сейчас я живу в отеле. Дом, в который я иду, старый и заброшенный. Думаю о его реконструкции. Нужно сделать несколько фотографий и замеров.

– Будете делать план реконструкции? Стало быть, вы архитектор?

– К сожалению, нет, – я смеюсь, решив, что совершенно не похож на архитектора.

– А кто же? – Она обгоняет меня, кладёт бутылку во внутренний карман так, что куртку нелепо перекашивает, и выставляет руки ладонями вперёд: – Подождите, я угадаю. Вы инженер?

– Холодно. Северный полюс, – качаю я головой. Я немного смущаюсь от её активности, останавливаюсь и мысленно складываю руки на груди. Мои настоящие руки заняты пакетами, и Хёрдис пользуется моей уязвимостью.

– Тогда-а-а… – Она подходит ближе, рассматривая моё лицо. – Вы спортсмен! – тыкает в меня пальцем.

– Так мне ещё никто не льстил. Ладно, вы всё равно не угадаете… Я…

– Неужели учёный? Только этого не хватало. Надеюсь, не математик?

– С каждым вариантом мне становится всё грустнее.

– Отчего же?

– Слыша все эти профессии, я пытаюсь вспомнить, где я свернул не туда. На самом деле всё проще – я произвожу пищевые добавки.

– Предположу, что это сложный процесс, – она снова игриво заглядывает мне в лицо, будто я должен раскрыть тайну. – В какой же производственной стадии вы участвуете?

– Я руководитель. Один из.

– У вас скучная работа?

– Последнее время да, пожалуй. – Я вижу свой дом, и одно смущение сменяется другим. – Вот этот дом, – так же мысленно вытягиваю руку вперёд.

– Где? – Хёрдис приподнимается на носочках, прекрасно понимая, что это вряд ли ей поможет.

– Каменный забор, большой каштан. Полуразрушенный… Да, совсем плохой. Наверное, его проще снести.

– А, знаю этот дом! И кажется, вас обманули, Ренс. За сколько вы его купили, если не секрет?

– Я… – Я глубоко вздохнул, давая понять, что, видимо, действительно заплатил больше, чем нужно.

– Поняла. Не говорите. Может быть, всё не так плохо?

– Сфотографирую, отдам архитектору, и посмотрим, что он скажет.

Не то чтобы девушка мне так сильно понравилась, чтобы называть Джейн архитектором. Это произошло как-то автоматически. К тому же, судя по всему, она младше меня, и я не решаюсь делать выводы о её привлекательности, так как молодость сама по себе красива. Возможен и вариант похуже – я разучился оценивать женскую красоту, которая падает как снег на голову. Последний раз знакомился с Джейн в библиотеке, и я не рассчитывал, что этот навык мне когда-нибудь пригодится. Тем не менее за пятнадцать минут, проведённых с Хёрдис, возникло ощущение, что мы знакомы пару лет. Точнее, не знакомы лично, а будто склеились в сумму всех знакомых черт, взятых от людей, которых знали. Мы общались свободно, и она будто испытывала ко мне интерес. Я пока не понял, как к этому относиться: странно чувствовать на себе внимание молодой девушки, пусть и обусловленное отсутствием других собеседников.

– Ого! У вас есть архитектор? Тогда точно нужно восстанавливать. Возможно, из этого что-то получится. Кто вам продал этот дом?

Мы останавливаемся у каменного забора. Ответа не требуется, и я не понимаю, стоит ли мне проводить её до дома с этими пакетами или попрощаться тут.

– Что ж…

– Давай, я дальше сама. А то скоро стемнеет, и ты снова ничего не сможешь сфотографировать. – Она энергично ставит вино на кромку забора и выхватывает пакеты. – Пока! Если хочешь, могу помочь тебе с замерами. Но сначала нужно отнести пакеты папе.

– Уверен, я справлюсь, но спасибо!

«Что за странное „снова“?» – думаю я и хочу спросить, но Хёрдис уже скрылась из виду.

Исполнив задуманное – израсходовав всю плёнку на подробные фото и сделав замеры, я отправляюсь в гостиницу. Темнеет, но я решаю немного прогуляться, так как в отеле делать совершенно нечего.

* * *

Методика, которую мы разрабатывали на проектах Жаклин, заключалась в обследовании группы людей, испытавших нужную эмоцию, и вычислении среднего результата. Его обладатель проходил более тщательное исследование, в том числе на электроэнцефалографе, а позднее и на МРТ. Вид человеческого мозга буквально на экране воодушевлял нас намного сильнее абстрактных графиков и волн. Всё это дорого, а главное, сложно было внятно объяснить врачам клиник, чем мы занимаемся и почему наши исследования важны. Медицинское образование из нас троих имела только Жаклин.

Во время исследований испытуемым в группе напоминали про увиденное ранее, например про картину, которая их сильно впечатлила. О том, что она их действительно впечатлила и они не лукавили, говорил тест на полиграфе и сложный подробный опрос. В результате мы имели множество графиков, вели видеозапись, а затем сравнивали покадрово со сказанным и закорючкой на графике, далее подбирали нужный возбудитель для имитации эмоций.

Брайан месяцами экспериментировал с методами транспортировки и диффузии, водородным показателем, степенью прессовки и новыми полимерными оболочками и наконец изобрёл главную хитрость метода – транспортную основу препарата. Все вещества в составе таблетки должны работать последовательно, с нужной интенсивностью, чтобы заново нарисовать графики, полученные нами у группы испытуемых. Это можно сравнить с фестивалем фейерверков – у каждой вспышки свой цвет и место на небе. Эксперименты Брайан проводил на мышах и на себе, поэтому с ним иногда было тяжело: мыши постепенно вымирали, а он либо находился в эмоциональной яме, либо чувствовал себя королём мира, радовался и требовал того же от остальных. Я понимал, что в целом эти качели ползут в нужную сторону и, если мы хотим достигнуть цели, нужно поддерживать Брайана, несмотря ни на что. Я придумал для нас специальные каникулы, которые назвал «неприёмные дни». Я стою у окна в гостинице и смотрю на чёрную морскую полоску. Вспоминаю, как у Брайана там, на пустынных пляжах Кале, случались нервные срывы с погромами в номерах, попытками утонуть в Ла-Манше и всё в таком духе. Я должен был развлекать его во что бы то ни стало, верил, что будет финал, вознаграждение. Позже Брайан научился держать себя в руках, но восстанавливал естественную выработку нейромедиаторов лишь для того, чтобы продолжить эксперименты. Почти всегда с нами были Жаклин и Джейн. С ними мне было не так тоскливо. Джейн не любила Брайана. Они постоянно спорили о целесообразности происходящего. Но больше всего её не устраивала в этом моя роль. Меня успокаивала мысль, что ввиду особенностей Брайана и его предрасположенности к подобным поискам он, скорее всего, занимался бы чем-то подобным и без меня. Иллюзия контроля и баланса.

Метод с записью и воспроизведением эмоций был сложен, а эмоции, получаемые испытуемыми повторно, – не такими яркими, как нам хотелось. Эффект первого впечатления повторить не удавалось. Эту проблему мы решили при помощи гипноза, что позволило работать не с конкретными вспышками эмоций, а с большими массивами и реакциями на длительные события, негативными или позитивными. Это был хороший и безвредный метод – заставить пережить событие ещё раз, понять, что там не так, и заполнить пустые ячейки. Гипноз позволял вытащить не только эмоции, но и информацию о событии – сам сюжет, заставивший пережить нечто. Важным нюансом, который сыграл нам на руку, оказалось то, что мы стали работать не с реальным явлением, а с интерпретацией. И да, человек в неё верит, так что детектор лжи покажет правду. Мы использовали интерпретацию испытуемого как каркас для новой истории – дополненной, красочной истории, рассказанной кем-то со стороны. Брайан предложил весьма экстравагантное решение. Для чего нам знать, как было? Что, если там не всё так здорово? Можно рассказать человеку новую историю, точнее, дополнить старую новыми яркими деталями. Это позволило не просто вызывать заново позитивные эмоции, но также корректировать негативные, имитировать в памяти подробности.

С Жаклин мы часто и долго обсуждали, как человек формирует воспоминания, меняя одни кирпичи на другие, приспосабливая к актуальной реальности, так что с этической точки зрения мы не делали ничего противоестественного – лишь немного ускоряли процесс, а наши кирпичи были несравнимо прекраснее.

Нашим первым клиентом должен был стать кавалер Жаклин – парень, который построил дом и возненавидел его. Мы затягивали и не решались его принять. Было страшно, но всё-таки мы поняли, что в худшем случае, если у нас не получится, испытуемый останется при своём. Дадим ему ударную дозу ноотропов, и он уйдёт счастливый. Кстати, ноотропы были хобби Брайана, и в результате он разработал идеальную комбинацию, ставшую сначала основой для фиксирующей части препарата, а потом нашими биодобавками. Биодобавки оказались настолько хороши, что мы спустя три года забыли о том, что продаём ещё что-то, кроме них. Но кажется, пришло время вспомнить.

Позже мы с Брайаном пришли к выводу, что часть активной «терапии» можно переместить в зону «обследования» без ведома испытуемого. Например, в процессе первого гипноза не только узнавать про жизнь, но и сразу подмешивать нужные воспоминания. После пробуждения клиенту тут же давался препарат, закрепляющий появившиеся эмоции. Вы видите сон, и в самом сне у вас нет эмоциональной реакции, она проявляется в первые секунды после, и вы либо закрепляете её, периодически вспоминая сам сон, либо забываете, если сон плохо вяжется с реальностью. Но ведь наш гипноз был нацелен на конкретные ячейки памяти и прекрасно встраивался в эту самую реальность. Так в итоге всё и работало. Как если вам снится, что вы едите мороженое, а при пробуждении чувствуете его вкус, холод и насыщение. Помню, как сам несколько раз засыпал на том удобном кресле между длительными процедурами.

Всё это походило на шаманский ритуал. Да, именно так это и выглядело – объект засыпал, и мы доставали бубны, маски и перья, потрошили кур, раскрашивали лица жжёной сиеной и меняли белые халаты на шкуры пум. Всё это мы представляли, когда носились с трубками, лампами и датчиками энцефалографа по кабинету, периодически роняя предметы на пол, цыкая и шикая друг на друга. Конечно же, я романтизирую, по большей части мы были возбуждены и немного безумны. Весёлое было время. И да, мы носили белые халаты, думая, что занимаемся наукой и вот-вот наше изобретение порвёт мир.

Когда всё было готово и клиент засыпал, мы звали главную звезду вечера – гипнотизёра. Особого шика и мистификации придавало то, что клиент не видел его – думал, что нас двое. Мы не скрывали, что применяем гипноз, но нам казалось, что тайный специалист добавит остроты обряду. Естественно, после этих напряжённых процедур мы втроём упивались вусмерть, и всё это становилось одним слитным актом безумия. Странное дело – этот парень, гипнотизёр, куда-то пропал, а позже Брайан сообщил, что он как-то загипнотизировал сам себя, предварительно приняв целый комплект дружественных веществ, и вышел в окно восьмого этажа. Байка это или правда, я так и не выяснил. В какой-то момент мы настолько глубоко запечатали эту историю в памяти, что и перестали вспоминать. Я тогда понимал, что промежуточным результатом наших экспериментов могла быть подобная жертва, и подсознательно рад, что это были не мы с Брайаном.

Наблюдая живого и невредимого человека в нашей пыточной, сложно было скрыть восторг. Во-первых, он проснулся и он в своём уме, уже неплохой результат. Первый испытуемый после пробуждения немного опешил от наших радостных рож, но быстро сосредоточился, вспомнил инструкции и успокоился. В инструкциях говорилось, что после пробуждения нельзя разговаривать, и делиться переживаниями, и вообще как-то контактировать с нами. О том, что нужно лежать и не беспокоиться, напоминала капельница, катетер которой торчал из вены нашей жертвы. В капельнице находился фиксирующий препарат, способствующий лучшему усвоению информации, полученной во время гипноза. Ничего не отвечая, мы таинственно оставляли бедолагу в полной темноте и тишине. Это делалось для того, чтобы никакая новая информация не помешала усвоению сна в период всасывания препарата. Всё это время человек должен был думать только об увиденном во сне. Дальше вступала официальная часть программы. Мы выпускали человека на волю и давали указания по питанию, нагрузкам и прочему – нужно было до конца отыгрывать роли серьёзных специалистов. Затем назначали дату повторного приёма и обследования, ведь испытуемый предполагал, что именно на втором сеансе произойдёт чудо. Нам это было нужно, чтобы проверить, насколько хорошо закрепилась новая история.

Спустя пару дней после окончания «курса» наш первый клиент появился, будучи на эмоциональном подъёме. Всё удалось. Он принялся рассказывать в подробностях о его доме, о родственниках, о том, насколько у него понимающие соседи и друзья, о том, как удачно всё совпало в его жизни и что теперь дом построен и всё на своих местах. Для нас эта история не была нова, ведь её придумали мы, но было интересно наблюдать, как именно в его голове всё смешалось – базовые воспоминания и подсаженные гипнотические образы. По сути, он теперь и не понимал, в чём, собственно, была проблема, но тревога и проблемы ушли, а значит, результат есть.

Работа гипнотизёра достойна отдельного рассказа. Он заранее, исходя из нужной истории, разрабатывал сложный словесный код. Но всё не просто – слова не складывались в осмысленные фразы, а произносились с разной интонацией, громкостью, паузами и нужное количество раз. Таким образом они, словно детали пазла, занимали нужное место в памяти, а манипуляции с ними – способ придать нужную форму этим деталям. В общем, это долго репетировалось и в конце концов выглядело как самый настоящий шаманский ритуал с мантрами, выкриками и странными песнями.

Через неделю после первого эксперимента мы с Брайаном получили чек на заранее оговорённую крупную сумму, но так как формирование стоимости «услуги» носило фантазийный характер, мы были приятно удивлены: нам впервые заплатили за то, что мы сами придумали и реализовали. Это было духоподъёмное, но весьма неустойчивое ощущение. Мы поняли, что придут и другие и нужно начинать развиваться, открывать лабораторию, а не арендовать кабинет зубного мастера.