Врата тайны

Тут же полная луна вышла из-за туч и, словно волшебный фонарь, осветила его лицо. Да, это был он, одетый во все черное мужчина с бородой, отдавший мне кольцо, дервиш у шадырвана, которого я видела с балкона, назвавший меня Кимьей. Но с кем он разговаривал? Пока все это проносилось в моей голове, он вдруг перевел взгляд на меня. Мне показалось, будто он с самого начала знал, что я здесь, и теперь смотрел прямо мне в глаза, хотя нас разделяли заросли плюща. Я вся сжалась, чтобы остаться незамеченной, но луна сияла так ярко, что просвечивала мое укрытие насквозь. Я отвела глаза, по дурацкой детской логике посчитав, что если я не буду на него смотреть, то и он меня не увидит. Немного постояла так. Не было слышно ни звука. Я снова подняла глаза на ту площадку, где он раньше сидел. Там его не было. Ушел? Я огляделась. Никого. Наверное, действительно ушел. Я вышла из зарослей и тихонько пошла в ту сторону, откуда пришла сюда. Осторожно, скрываясь за тополями, продвигалась я вперед. Спокойно дошла до бассейна. Волнение уже улеглось… И вдруг я услышала шум, похожий на тот, что издает упавшая на каменный пол деревяшка. Я обернулась: в доме кто-то двигался, отсвет от зажженной внутри лампы упал во двор и протянулся по земле до самого бассейна. Дверь дома открылась, и в ее проеме появился мужчина в тюрбане. Я не видела его лица, но было понятно, что он смотрит в сад. В страхе я отступила назад, рассчитывая добраться до деревьев, где он меня не заметит. Но тут кто-то крепко схватил меня за запястье: «Кимья, Кимья-ханум!»

Я обернулась – он стоял передо мной, мужчина с бородой и во всем черном. Его суженные глаза смотрели с таким гневом, что я не выдержала и, испугавшись, закричала…

И проснулась от собственного крика. Приподнялась на кровати и оглядела залитую наглым дневным светом комнату. Стараясь унять выпрыгивавшее из грудной клетки сердце, сказала сама себе: «Сон… Это всего лишь сон». Прислонилась к спинке кровати и еще раз пробормотала: «Да, только сон». И когда я вроде бы уже успокоилась, передо мной снова возник образ одетого в черное мужчины с налитыми гневом глазами, и тело мое покрылось мурашками.

8

Пути Господни неисповедимы

На стене кафе при отеле висела картинка, изображавшая дервиша, исполняющего обряд радения [8]. Его правая рука была поднята к небу, а левая опущена к земле. У этого движения был свой смысл, но я его не помнила – помнила только, что отец мне про это рассказывал. На рисунке не было видно ни неба, ни земли, скрыто было и лицо дервиша. Глаза цеплялись только за белый цвет его одежд. Будто все волшебство было заключено в белизне ткани, будто именно эта широкая и длинная, без рукавов и ворота мантия превращала радение в священный процесс, делала всю картинку живой.

– Красивый рисунок, как полагаете?

Ко мне подошел Меннан. В его обращении было что-то панибратское. Я замешкалась, пытаясь сообразить, как лучше ответить на его вопрос: стоит ли только улыбнуться или надо поздороваться. Меннан понял это по-своему и расстроился, что на его душевность не последовало никакой ответной реакции. Вежливо, но с нотками обиды пробурчал:

– Прошу прощения, совсем не хотел вам надоедать.

– Нет, нет, что вы…

Я уже раскаивалась в своей нерешительности.

– Доброе утро, Меннан-бей, присаживайтесь.

С несколько вымученной улыбкой показала ему на стул напротив. Напряжение из его глаз ушло.

– Доброе утро. Как прошла ночь? Хорошо спалось?

Я, конечно, не собиралась ему рассказывать ни о произошедшем ночью, ни о моем сне.

– Да, спасибо, замечательно выспалась.

– Тут хорошее место, – заметил он и показал на изображение дервиша: – Я гляжу, вас заинтересовала картинка.

– Да, мне бросился в глаза его костюм. Это будто не одежда, а часть тела самого танцора, добавляющая ощущение святости.

Его глаза потеплели.

– Теннуре [9].

Я не поняла:

– Что за теннуре?

В его голосе послышалась страсть:

– Теннуре. Так называется одежда.

Я перевела глаза на картину и снова спросила:

– А в этом есть какой-то скрытый смысл? Или это просто одежда для танца?

– Это не просто одежда для танца, – в первый раз с момента нашего знакомства в его словах прозвучало осуждение. – Теннуре – это символический саван…

Он замешкался, очевидно, подумал, что я не знаю слова «саван».

– Саван – это отрез белой материи, в который мы заворачиваем умерших, прежде чем их похоронить. Раб должен явиться к Богу только в таком виде – завернутый в белую ткань, чистый и опрятный.

Я показала на колпак на голове дервиша:

– А это что?

– Сикке… – пробормотал он, – символизирует надгробный камень.

– Надгробный камень? Странно-то как, – сказала я, – почему все связано со смертью? В конце концов, радение – это всего лишь танец, а дервиш – всего лишь танцор…

Меннан совершенно не знал, что мне ответить, и отвел глаза. Но его замешательство длилось недолго, и вскоре он снова заговорил:

– Нет-нет, что вы, разве это простой танец?

Немного замешкался, подбирая подходящие слова.

– Радение – это разновидность богослужения, как намаз…

Опять задумался.

– У вас же есть отпущение грехов… Ну, в церкви, для этого вроде бы нужен монах… Радение похоже на это.

Но его не устроило собственное объяснение, и он продолжил:

– Радение – совсем не про смерть, скорее, про жизнь. То есть про повторное рождение. Очищение от грехов, переход из кажущегося мира в мир истинный… Перед радением дервиши надевают поверх теннуре черную накидку – хырку. Она символизирует могилу.

Все это меня только запутало.

– Я вот чего не могу понять. Хорошо: могила, надгробный камень, саван. А как все это связано с танцем? С жизнью?

Он почесал свою широкую, чисто выбритую челюсть.

– Я не очень хорошо во всем этом разбираюсь, – признался он, – но, насколько мне известно, дервиш сначала сбрасывает черную хырку, то есть поднимается из могилы, а потом начинает радение.

– В смысле – начинает вращение?

Он вздохнул так, будто попал в чрезвычайно сложную ситуацию.

– Это не просто вращение, дервиши-мевлеви так его не называют, это радение… Так вот, сбросив хырку, дервиш как бы восстает из могилы, а начало радения символизирует его шаги на пути к становлению совершенным человеком.

– Кем-кем, простите?

– Человеком, который достиг понимания Господа. То есть слившимся с Ним воедино. Но дойти до конца на этом пути – самая тяжелая на свете задача. Для этого нужно преодолеть четыре ступени. И на протяжении радения дервиш изображает подъем по этим ступеням. Каждой ступени посвящен свой акт радения. Первый акт – акт шариата, в нем объясняется, как сложно преодолеть первую ступень. Второй акт – акт пути, в нем объясняется необходимость прохождения этой ступени. Третий акт – акт мастерства, это тот момент, когда мы понимаем истину божественного. Четвертый акт – акт истины, та ступень, на которой дервиш становится совершенным человеком и начинает передавать свои знания другим. Таким образом, радеющий дервиш правой своей, поднятой к небу рукой как бы берет знания от Всевышнего, а левой, направленной к земле, передает эти знания человечеству. Так происходит его перерождение. Духовное перерождение, конечно…

Меннан вытер ладонью проступившие на лбу капли пота.

– Я уже вам говорил, что не очень разбираюсь во всех этих вещах… Если хотите, могу отвести вас в дервишескую обитель, там об этом знают все.

На самом деле его импровизированная лекция была очень хороша, но я снова поняла не все. А поездка в обитель в мои планы не входила. Если уж отец за двенадцать лет моей сознательной жизни не смог ничего мне объяснить, то как мне это могли объяснить в обители? Да, мы точно обсуждали радения с отцом. Теннуре, сикке, хырка – я слышала уже эти слова раньше. Могила, надгробный камень, саван… Но почему вот этого я не помню? Должно быть, отец не хотел пугать меня маленькую. Наверное, ждал, пока я вырасту. Или просто стеснялся при маме.

Моя мама никогда не была религиозным человеком. О чем уж тут говорить, она себя даже к христианам никогда не причисляла. Она говорила в открытую: «Если бы существовал бог, то это не был бы только христианский бог. Это был бы один бог для всех: христиан, мусульман, евреев, буддистов, зороастрийцев, шаманистов. Да даже для атеистов! Но я не понимаю одну вещь: почему всемогущий бог настолько глух к людским страданиям? Почему допускает существование голода, войн, болезней? Почему закрывает глаза на такое количество горя и ужаса?» Один раз она задала все эти вопросы католическому священнику, случайно встреченному на вечеринке. Она посмотрела прямо в его большие детские голубые глаза и спросила: «Почему бог позволяет существовать всему плохому?» Священник был хорошим человеком. Он спокойно выслушал маму и с легкой искренней улыбкой ответил ей: «Пути Господни неисповедимы». Мама сильно расстроилась: «Ну почему? Почему они не могут быть такими же ясными и прозрачными, как ваши голубые глаза?» Священник не знал, что на это ответить, и просто стоял напротив нее, опустив голову.

– Если хотите, можем этим вечером сходить, – вывел меня из задумчивости голос Меннана.

– Куда?

– В обитель. Не бойтесь, там очень хорошие люди. Они очень любят иностранцев, которые интересуются суфизмом. Расскажут все, что вам будет интересно.

Да, наверное, все так и было, вот только мне не хотелось совершенно ни с кем видеться. Я приготовилась сказать это Меннану в открытую, но меня сбил зазвонивший телефон.

– Прошу прощения!

Я взглянула на экран. Звонила мама. Значит, вспомнила о своей доченьке.

– Алло, мама! Ну наконец-то ты! Ты где сейчас?

Скорбным голосом мама коротко ответила:

– В больнице.

Это меня крайне напугало. Неужели что-то случилось с Найджелом?

– В больнице? Что случилось?

– Он умер!

– Кто?!

Ответа не последовало. Господи, она меня с ума решила свести! Пришлось повторить:

– Мама, кто умер?

– Мэтт. Вчера ближе к вечеру.

Фух… Я успокоилась. Дядя Мэтью болел раком последние три года. Два месяца назад его состояние сильно ухудшилось. Конечно, всем нам хотелось, чтобы ему стало лучше, но…

– Земля ему пухом, – пробормотала я, – отмучился, бедный.

Мама промолчала. Чтобы лучше понять, что с ней происходит, чтобы успокоить, да и просто разговорить ее, я спросила:

– Это тебе его жена сказала?

– Нет, мне позвонили из больницы.

Это было неожиданно.

– Тебе?

– Умирая, он произнес мое имя… – Голос ее задрожал. – Понимаешь, Карен, мое имя! Не жены, не дочери. Мое! Ровно перед смертью он произнес: «Сьюзан».

Она заплакала.

– Мама, ну перестань… Он отмучился же уже… Сколько месяцев он в больнице провел! Ты сама рассказывала, как ему было тяжело.

Телефон молчал, но чувствовалось, какие душевные муки одолевают мою маму. Наконец, похоже, она сумела собраться и продолжила разговор:

– Да, ты права. Главное, что ему теперь не больно, – она высморкалась. – Закончились его мучения. Да и не из-за смерти его я плачу уже, а из-за прошлого нашего. Нашего совместного прошлого, всех шансов, которые мы упустили.

Дядя Мэтью был маминой первой большой любовью – еще со времен старшей школы. Они приходились друг другу дальними родственниками. Я видела фотографию дяди Мэтью в молодости, на ней ему еще лет шестнадцать: копна рыжих волос падает на широкий лоб, на лице веснушки, глаза стеснительные, под тонкими губами длинный подбородок. Его семья была очень богата. Богата и одновременно консервативна, к тому же состояла в какой-то степени родства с английской королевой. Мамины родители тоже были весьма обеспечены, но это не шло ни в какое сравнение с капиталами семьи Мэтью. Но зачем что-то сравнивать, если страсть между мамой и Мэтью вспыхнула нешуточная. Когда мама впервые мне все это рассказывала, я представляла себе одновременно две сцены: как молодой Мэтью спокойно выходит из «роллс-ройса» своего отца и идет, исполненный достоинства, по гравийной дорожке к поместью Ричмонд, и как мама в своих хипповских шмотках носится среди демонстрантов за мир во всем мире по набережной Темзы. Тогда же мне стало ясно, что между ними ничего и никак сложиться не могло. Да я и не думаю, что мама сильно переживала в молодости, когда только рассталась с Мэтью. Но сейчас… Сейчас она потеряла одного из важнейших людей в своей жизни, и ожог от старой и невозможной любви заново засаднил в ее душе.

– А может быть, мне не надо было с ним расставаться тогда? – пробормотала она умирающим голосом. – Может быть, мне надо было прожить с ним всю жизнь?

Зная характер мамы, я очень хорошо понимала, насколько неосуществимым было это ее предположение. Одновременно я понимала, насколько ей нравятся такие жесты. Произошедшее, а именно – застывшее на устах умирающего Мэтью ее имя, теперь грозило стать одним из ярчайших воспоминаний моей мамы за последние календарные годы. Но сейчас у меня не было намерения раскрывать ей на это все глаза.

– Да, возможно, и не надо было, мамочка. Но случилось так, как случилось. У всего в этой жизни есть свой смысл. Не расстраивайся, пожалуйста. Когда будут похороны?

– Я не знаю, – сказала она усталым голосом. – Да и какая уже разница. Мэтта больше с нами нет. Наверное, я даже не пойду на похороны.

Ей не хотелось видеть на поминках слезы и боль жены и дочери Мэтью. Всю грусть, весь траур по нему ей хотелось нести самой, не хотелось ни с кем этим делиться. Но я была уверена, что если она не пойдет, то будет позже сильно жалеть.

– Ты не хочешь проводить в последний путь настолько важного для тебя человека?

– Я уже прощалась с ним ночью, – она была настроена решительно, – до тех пор, пока не пришли все остальные… Я разговаривала с ним, изливала ему свою душу. Рассказывала ему все-все-все, о чем никогда не говорила раньше…

Мама снова заплакала.

Я уже понимала, что не смогу ее утешить. Мне было нечего сказать, я просто висела на линии, пока снова не услышала в трубке мамин голос – голос человека, утратившего со смертью своей первой любви все воспоминания о молодости, человека, которому это очень сложно пережить.

– Нет, Карен, не пойду… Я не пойду на похороны.

Я бы, конечно, поддержала ее в этом решении, если бы не знала, что не пройдет и недели, как она начнет портить нервы себе и всем окружающим: «Ах, почему же меня не было рядом, когда Мэтта предавали земле!»

– Тебе лучше знать, но это будет очень стыдно, – стала настаивать я. – Да и что скажут люди?

– Да пусть к чертям собачьим идут эти люди! – заорала она. – Плевать мне на них! Я не должна ни с кем делить свой траур!

Дальше настаивать было бесполезно.

– Тебе лучше знать, мамочка… – постаралась я закрыть тему. – Я же только о тебе забочусь, не мучай себя так.

– Легко сказать, не мучай…

Ну вот, началось. Она так всегда делала. Скажешь ей: «Хорошо, мамочка, ты права», а она в ответ: «Нет, не надо, я не права». Ладно, переключаешься: «О’кей, не права», но тут она: «Вы все всегда считаете меня неправой!» Но сейчас было неподходящее время, чтобы с этим разбираться.

– Мама, ну что я еще могу сделать? Я в тысячах километров от тебя, что ты от меня еще хочешь услышать?

Хоть я этого и не желала, мои слова прозвучали укоризненно, и мама это почувствовала.

– Да, все так, – прошептала она, – неважно, что ты скажешь. Никто уже ничего не сможет сделать. – Ее голос смягчился: – Я справлюсь со всем сама… Кстати, когда ты возвращаешься?

Фух, наконец-то мама успокоилась.

– Я пока не знаю. Сегодня будет собрание, после него что-то должно проясниться.

– Хотя бы все закончилось поскорее, и ты побыстрее вернулась домой…

Она поколебалась и добавила:

– Не задерживайся там сильно.

Она словно хотела сказать что-то еще. Что-то, связанное с моим отцом, с его городом, в который она сама ездила сорок лет назад. Но она промолчала. Она не хотела вспоминать об отце. Но одно дело не хотеть, а другое – не вспоминать. У нас с мамой это не выходило. Как бы мы ни старались, отец не исчезал из нашей памяти. Мама не могла забыть отца, как ее саму не мог забыть Мэтью, даже на смертном одре желавший видеть ее рядом с собой. Как бы то ни было, сейчас, потеряв свою первую подростковую любовь, маме надо было разобраться в собственных чувствах, и отца в это вмешивать не стоило.

Я решила завершить разговор:

– Тогда до свидания, мамочка.

В трубке снова повисла тишина. Или она все-таки решила мне что-то рассказать? Мне кажется, она все-таки подумала сейчас об отце, а скорее всего, он не выходил у нее из головы с тех пор, как я сказала ей, что собираюсь в Конью. Я даже думаю, что слезы и плач мамы по дяде Мэтью были одновременно слезами и плачем по моему отцу. Да, она точно собиралась что-то про него сказать, но не смогла. Возможно, просто не справилась со своей гордостью, а может быть, посчитала, что это будет неуважительно по отношению к покойному Мэтью.

– Пока, – грустно попрощалась она со мной, – береги себя.

Я ощутила глубокую печаль. Но не из-за мамы, не из-за их с отцом отношений, а из-за первой любви дяди Мэтью, которую он сохранил в себе до самого последнего дня…

– Что-то плохое случилось?

Передо мной возникло обеспокоенное лицо Меннана. Он же все это время сидел прямо передо мной, а я забыла о нем! Интересно, он что-то понял из нашего с мамой разговора? Нет, вряд ли, не похоже на то.

– Да так, дела семейные, – попробовала я закрыть тему.

Получилось так себе. Желание продолжать завтрак пропало, но я, скорее по привычке, потянулась к чашке и допила свой чай с молоком. Меннан же все смотрел на меня, ожидая какого-то объяснения. Не думаю, что он замышлял что-то плохое, но его интерес к моей личной жизни был совершенно лишним.

Я не хотела портить ему настроение, поэтому изобразила легкую улыбку и сказала:

– Ну что, пойдемте?

– Да, конечно, как вам будет угодно.

Я убрала телефон в сумку.

– У нас же еще есть время до встречи? Я бы хотела осмотреть пожарище.

– Вы про отель? – он будто удивился. – Но там же ничего нет, одни обгорелые развалины.

Странно, он явно занервничал.

– Мне надо проверить, – я посмотрела ему прямо в глаза. – Для того, чтобы ясно понимать, как произошел пожар. Чтобы установить, не было ли предумышленного поджога. Вы должны знать, что такова моя профессия.

– Какой еще предумышленный поджог? В отчете пожарных написано, что это все несчастный случай!

Интересно, на кого он все-таки работает – на нас или на «Икониум туризм»?

– Да, мы изучили все отчеты, – я подпустила жесткости в голос, – но известно, что тридцать процентов пожаров, которые пожарная служба признает случайными, на самом деле являются поджогами. Такое происходит не только у нас в стране, но и у вас. Поэтому доверять я могу только тому отчету, который напишу сама. А для этого мне надо съездить на место происшествия.

Он со вздохом взглянул на часы.

– Конечно, я вас туда отвезу, но уже через полчаса у нас должна начаться встреча с руководством «Икониум туризма». Давайте, может быть, уже после встречи? Возможно, и их представитель захочет присоединиться.

– Хорошо, давайте съездим туда после встречи. Но я не хочу, чтобы с нами был их представитель.

– Почему? Они очень порядочные люди! Да вы и сами это после знакомства поймете.

Так, достаточно. Пора начать играть в открытую.

– Я не хочу ни с кем знакомиться, я хочу спокойно заниматься расследованием.

Теперь он смотрел на меня с явным раздражением. Интересно, он по жизни такой или просто пытается саботировать расследование?

Я объяснила ему еще раз:

– Господин Меннан, мы говорим о деле на три миллиона фунтов стерлингов. Даже для такой крупной фирмы, как наша, это очень немаленькие деньги. Поэтому до самого окончания расследования люди из «Икониум туризма» находятся под подозрением. Мы, конечно, не говорим им об этом в открытую, но бдительность все же сохраняем. Это так работает, понимаете? Так что, будьте добры, имейте в виду сказанное.

Он покраснел. Ему явно не понравились мои слова, но зато стало очевидно, кто здесь является начальником.

– Да, я понял, – он слегка наклонил голову вперед. – Все будет так, как вы скажете, мисс Карен.

Я глубоко вздохнула и встала со стула. Почему со мной всегда происходит какая-то ерунда? Повесила на плечо сумку и, стараясь успокоиться, снова взглянула на изображение дервиша на стене. Внезапно мне представился дядя Мэтью – молодой, шестнадцатилетний, такой, каким он остался на старой фотографии. Но одет он был в ослепительно белую теннуре. А его серые, полные любви к моей маме глаза смотрели из-под колпака-сикке. Он вращался. И тогда я поняла, что же такое перерождение. Что это возможность совершить все то, чего ты не совершил в прошлой жизни. Это понимание вдруг успокоило меня, избавило от стресса, от тревоги. Ах, если бы я смогла все это рассказать маме… Возможно, она почувствовала бы то же самое, возможно, это помогло бы пережить ей смерть первого любимого человека… А может быть, я и ошибаюсь, и мой рассказ о радеющем дервише напомнил бы ей об отце и только помножил ее скорби. Да, странная картина: дядя Мэтью, вращающийся в радении, как мой отец… Не думаю, что мама бы хотела представлять что-то подобное.

Пока я старалась прогнать этот образ из головы, медовый свет солнца просочился в ресторан сквозь щели между занавесками, пробрался на белое теннуре нарисованного дервиша, отразился от закрывавшего рисунок стекла и ударил прямо мне в глаза. И я утонула в белом сиянии.

9

Невозможно даже описать, что делает его таким ценным

Черный «мерседес» Меннана остановился в одном из старых кварталов перед большими, немного приоткрытыми воротами, от которых в обе стороны улицы тянулась глухая бежевая стена. Я сперва не поняла, почему машина встала.

– Что случилось? Опять что-то с колесом?

Меннан поставил автомобиль на ручной тормоз и ответил:

– Нет, мисс Карен. Разве колесо может каждый день лопаться? Мы приехали, это офис «Икониум туризма».

Я удивилась. Мне никогда не приходило в голову, что кто-то из наших клиентов может работать в таком здании. Через раскрытую створку ворот был виден сад, а за ним двухэтажное здание, сложенное из такого же кирпича, как и стена.

Я показала рукой вперед:

– Это аутентичная постройка?

– Да, – Меннан повернул ко мне голову. – Они покупают старые дома в Конье, ремонтируют и переделывают в апарт-отели. К нам много приезжает туристов, им нравится останавливаться в таких зданиях. Говорят, что лучше чувствуется дух города.

Да, это была международная тенденция. О ней постоянно твердила Маргарет, жена Саймона. Она говорила, что все больше людей предпочитают вместо комфортных отелей настоящие дома, в которых живут обычные люди. Так приезжие якобы лучше понимают атмосферу места. Впрочем, я сомневаюсь, что кому-то из туристов захотелось бы пожить в домике из шифера где-нибудь в фавелах Южной Америки. Но многие разделяли мнение Маргарет. Вероятно, так же считали и владельцы «Икониум туризма».

– Интересные же у нас клиенты, – пробормотала я, – образованные и со вкусом.

По Меннану было видно, что он очень хочет задать вопрос. Что я имела в виду? Хвалила ли я клиентов или, наоборот, хотела предупредить, что они могут оказаться опасными людьми и нам следует быть начеку? Не дождавшись от меня никакого пояснения, он закрыл тему: «Да, интересные люди».

Очевидно, он решил перестать вести себя со мной открыто. Неприятное последствие… Если уж он при всем своем невинном виде и проделывает что-то у меня за спиной, то лучше хотя бы представлять себе его настоящие чувства. Я открыла дверь и вышла из машины. На улице было так тепло, как редко когда бывает в Лондоне. Хотя формально все еще и была весна, солнце уже пригревало совершенно по-летнему. Мне было радостно, что после долгой северной зимы я вдруг оказалась в южном лете. Разведя руки в стороны, я потянулась.

Ко мне подошел Меннан. Застегивая пуговицы на пальто, он, как всегда вежливо, протянул ко мне руку:

– Давайте я понесу ноутбук.

Я выдавила из себя улыбку:

– Благодарю, он не очень тяжелый, я справлюсь сама.

Он уже не упорствовал так, как в самом начале нашего знакомства. Мы направились к деревянным воротам. Справа от них на кирпичной стене висела деревянная табличка, на которой было вырезано «Икониум туризм». Резьба была сделана настолько мастерски, а дерево подобрано так удачно, что создавалось впечатление, что эта табличка висит здесь с самой постройки дома. К двери вела дорожка, вымощенная маленькими желтыми и коричневыми камушками. Чуть дальше на ней была выложена мозаика. Мне пришлось нагнуться, чтобы разобрать изображение. Честно сказать, сначала это выглядело как гигантская ромашка. Я прищурила глаза: нет, это была голова. Голова с кудрявыми волосами. Погодите, да это же не волосы, это змеи!