Отель одиноких сердец

И вот как-то ночью Элоиза привела Пьеро в небольшую раздевалку рядом с часовней. Там, на обогревателе, разрисованном розами, лежала стопка сборников церковных гимнов. В этом помещении во время посещений приюта оставляли верхнюю одежду и сантехники, и врачи. Там для них стояла старая кушетка, на которую они садились, чтобы развязать шнурки на ботинках. Хотя обивку кушетки местами разодрала кошка, на ней еще можно было различить изображение средневековой принцессы, сурово указывавшей на дракона, как будто это был нашкодивший пес. Элоиза легла на кушетку и сказала Пьеро войти в ее нутро. Сначала Пьеро не мог сообразить, как это сделать. Они оба стали неловко мять его член. А когда он в нее вошел, его охватило странное чувство вины. Пьеро внезапно осознал омерзительную реальность происходящего. Две большие груди Элоизы опали с двух сторон ее тела. Он видел голубоватые жилки, просвечивающие сквозь кожу, – как будто груди кто-то изваял из мрамора. Светлыми лобковыми волосами, казалось, заросла половина тела монахини. Ему захотелось с нее слезть, но он не знал, как по-другому избавиться от семени. Он боялся, что эрекция пропадет.

Пьеро закрыл глаза и представил себе Розу. Он лишь вообразил, что она лежит под ним, а он нежно покусывает ей сосок. И тут же кончил, как дикий белый мустанг, вырвавшийся из загона. Пьеро лежал там, на кушетке, потный, зловонный и опустошенный, но чувствовал он себя так, будто впервые был близок с Розой. И с этого момента он будет верен ей всегда. В тот самый миг, на том самом месте Пьеро решил, что скорее умрет, чем снова прикоснется к Элоизе.

– Думаю, чтобы опять это делать, нам надо подождать, пока мы не поженимся, – сказал он монахине. – По отношению к тебе это непочтительно. Мне хочется быть с тобой, когда все остальные, и особенно Бог, будут тому свидетелями.

Вот что сказал Пьеро сестре Элоизе, чтобы избежать ее объятий. Сестра Элоиза никогда не чувствовала себя более счастливой.

8. «Феерия снежной сосульки»

Как-то днем, когда Роза с Пьеро выступали в доме одной благотворительницы, начался сильный снегопад. Снежинки падали с неба густыми хлопьями, чем-то напоминая детей, которые сгрудились вместе и катятся с горки, держа друг друга за руки. Пока Роза и Пьеро давали свое обычное представление, город неведомо для них покрыл снег. Когда они закончили спектакль, кто-то раздвинул шторы на окнах, и оказалось, что все деревья стали белыми.

Пьеро и Роза были одеты совсем не по погоде, они пришли в заношенных пальто. И хотя у них были тонкие шарфики, узлом завязанные на шее, ни у того, ни у другой не было шапок, чтобы покрыть голову. Когда хозяйка дома увидела, что они собрались уходить так легко одетыми, она стала копаться в своих вещах, чтобы найти и отдать им за ненадобностью какие-нибудь головные уборы. Для Розы женщина нашла белую меховую шапку. Она была слишком велика и несуразно выглядела на молоденькой девушке, но в такой шапке голове должно было быть тепло. А Пьеро благотворительница дала мужское пальто и пару галош, которые оказались ему велики на два размера.

Еще она им предложила взять с собой в приют фруктовый торт и чемодан, набитый старыми игрушечными плюшевыми мишками. Пьеро и Роза отправились обратно по улице как престарелая пара, магическим заклинанием ведьмы обращенная в детей. По дороге домой снежинки падали им на головы и плечи.

– Она была очень милой, как ты считаешь? – спросил Пьеро, когда они шли по улице. – Или, может быть, слишком милой?

– Мне кажется, она печальна, потому что никогда не влюблялась. Хотя ей нечего беспокоиться, потому что любви нет.

– Откуда ты знаешь?

Роза смахнула снежинку с ресницы и подняла голову, желая поймать другую языком. Пьеро вытянул руку, чтобы ему на ладонь тоже упали снежинки.

– Я читала один русский роман, – ответила она, бросив взгляд на Пьеро. – У русских на все есть ответ, потому что зимы у них очень долгие. Оттого они такие вдумчивые.

– Как случилось, что ты так много знаешь? – спросил ее Пьеро.

Одной из причин, почему Розе и впрямь нравился Пьеро, была его способность очень быстро схватывать то, о чем она говорила. Она сбилась бы со счета, решив сосчитать, сколько раз в ответ на ее особенно умные слова монахини в приюте говорили, что надо бы подумать над тем, чтобы сделать ей лоботомию.

Они прошли мимо рекламного стенда, на котором несколько наклеенных плакатов извещали о представлении, которое скоро должно было состояться в центре города.

Там были парижские танцовщицы канкана. Там была группа отбивающих чечетку танцоров из Польши. Там были воздушные гимнасты из Болгарии. Там была акробатка, утверждавшая, что она сама прислала себя в ящике из Германии. Там был «Оркестр белых летучих мышей» из России. Там была группа украинцев, стреляющих в себя из пушек. Там был русский блошиный цирк. Мужчина с развесистыми усами в меховой шапке кричал на крошечных блошек. Он перевез их через океан в чемодане с роскошной подкладкой. Каждой блохе полагалась отдельная спичечная коробка для сна. Пьеро и Роза решили, что, если бы у них было немного денег, они пошли бы посмотреть это представление.

– Мне бы тоже хотелось создать собственное шоу, – после паузы заметила Роза. – Я разыщу всех в мире клоунов, заберу их из всех цирков, где они работают, и сделаю так, что они будут выступать в моем. А еще я найду самых-самых печальных клоунов. Мне понадобится кто-то, кто умеет кататься на велосипеде.

– Ну да. Тогда тебе нужно найти такого клоуна, который бы постоянно падал отовсюду и плакал.

В трамвае Роза вынула из кармана кусочек бумаги и огрызок карандаша. Листок она положила на сиденье между собой и Пьеро. И стала записывать все, что только что ему говорила.

– Мы сможем разъезжать по разным городам, о нас узнают во всем мире. Про нас станут писать всякие истории в газетах.

Пьеро выглядел заинтригованным. Он всегда жил только настоящим моментом, ему никогда не приходило в голову заглядывать в будущее. А Роза всегда смотрела далеко вперед.

– А наше выступление мы оставим на самый конец, – заявила она. – Давай сделаем огромную луну и будем вместе под ней танцевать.

– А если луна свалится нам на головы и убьет нас?

– Мы ее подвесим на очень прочных веревках.

– А как это представление будет называться?

Некоторое время Роза пристально смотрела на Пьеро. Потом перевела взгляд на свою бумажку, что-то на ней нацарапала и показала ему. Вверху листка печатными буквами было написано: ФЕЕРИЯ СНЕЖНОЙ СОСУЛЬКИ.

– Ну как тебе?

– Много клоунов, да?

– Все, кого сможем найти.

Они знали, что вместе у них работа спорится. Теплый, как святая вода, растаявший снег капал с шапки Розы ей на нос.

– Если у тебя хорошее шоу, ты с ним путешествуешь по всему миру. Можешь себе такое представить? – спросила она. – Укладываем все наши приспособления в поезда и на корабли и отправляемся в самые замечательные уголки мира.

– Мне никогда такое в голову не приходило. Какая чудесная мысль!

Пьеро какое-то время сидел, пытаясь принять к сведению эту новость. Он считал, что Розины мечты просто восхитительны.

– Но ведь это потребует огромной работы, – сказал Пьеро. – Я лично считаю себя очень ленивым человеком.

– Знаешь, мой дорогой, лениться сможешь, когда будешь лежать в гробу.

Трамвай остановился на их остановке, они сошли по ступенькам на тротуар, а потом вернулись на дорогу. Все вокруг укрывал снег. Они через поле направились к приюту. Верхний слой снега уже слегка затвердел и похрустывал под ногами, как корочка десерта крем-брюле, которого им в жизни не доводилось пробовать.

– Мне нравится, когда ты называешь меня «мой дорогой», – сказал Пьеро.

– Неужели?

– Ну да. Просто удивительно, как сильно мне это нравится.

– А почему тогда ты мне в ответ не скажешь что-нибудь в том же духе?

– Ладно… хорошо… как ты сегодня… любимая?

Они оба захихикали.

– Ну и что? Как ты теперь себя чувствуешь?

– Хорошо, очень хорошо.

– Правда?

– Да.

– Любимая.

– Дорогой.

– Любимая.

– Дорогой.

Они смолкли, глядя друг на друга. Снежинки летели вниз и падали им на нос, на губы, таяли на лице и румянили им щеки.

– Любимая.

– Дорогой.

Их губы блестели, алели и манили Розу и Пьеро друг к другу. Вот так в тринадцать лет они дали друг другу брачный обет.

Весной они продолжали походы в город. Все, что раньше им представлялось белой страницей, начинало обретать цвет. Распускавшиеся цветы были как нижнее белье, сорванное порывом ветра с веревок. С чугунных ворот свешивались орхидеи, как девушки в нижних юбках, спрашивавшие почтальонов, нет ли для них писем. Они ходили в город до осени, когда листья на деревьях стали как цветастые обертки для сладостей, как память о чудесных летних деньках.

Роза и Пьеро давали представления во всех значительных домах Монреаля. Они совершенно свободно говорили на двух языках и потому играли как перед зрителями, говорившими по-французски, так и перед англоговорящей аудиторией. Монреаль был самым восхитительным городом в мире. Ему хотелось поведать двум сиротам свои истории. А какому городу не хочется себя похвалить? Фавны на горгульях тянулись с фронтонов зданий, нашептывая о своих любовных похождениях. Толстый сом в оранжерее божился, что знает секреты фондовой биржи. Кони на скаку поднимали головы, готовясь к битве со статуями русалок на пруду. В витрине магазина игрушек электрический поезд без устали обегал вокруг малюсенькой горы, а внутри вагончиков дремали лилипутики-пассажиры в малюсеньких беретиках. В то время чувства Розы и Пьеро друг к другу становились все сильнее и глубже.

Так прошли два года. В 1929 году им исполнилось по пятнадцать лет, и то, что вскоре случилось, видимо, было неизбежно.

Когда они находились в приюте, их часто разлучали, как обычно разделяют девочек и мальчиков. Роза шла в спальню после причастия, когда увидела Пьеро. Он сидел на скамье у стены рядом с раздевалкой для посетителей. Лицо его расплывалось в широкой глуповатой улыбке.

– О чем ты думаешь? – осведомилась Роза.

– Не хочу тебе говорить, потому что, если скажу, ты можешь огорчиться и сильно разозлиться.

– Да ладно, скажи мне просто, о чем ты думал, и прекрати разыгрывать этот смешной спектакль.

– Можно я скажу тебе это на ушко? Мне не хочется, чтобы кто-нибудь, проходя мимо, услышал, что я тебе скажу.

– Никто нас не услышит.

– Если кто-нибудь еще узнает, о чем я думаю, я сгорю от стыда.

Роза наклонилась, чтобы ему было удобнее придвинуться поближе. Она чувствовала его губы рядом со своим ухом. Его дыхание касалось ее слуха раньше слов. Ей одновременно хотелось и отпрянуть от Пьеро, чтобы предотвратить неприятность, о которой он говорил, и приникнуть к нему. Двойственность этого ощущения донельзя ее озадачила.

– Мне хочется снять с тебя чулки, чтобы увидеть все твои пальчики на ногах. И каждый пальчик хочется поцеловать.

Эти слова Розу просто потрясли. Они ее потрясли потому, что она не вполне им поверила. Она, конечно, слышала всякие разговоры о том, что такие слова иногда произносят. Но Роза не приняла их за чистую монету. Ощущение у нее было такое, как будто он держал в руках стеклянную банку, в которой плескалась русалка. Или шел по улице и вел на поводке единорога.

Она уже разомкнула губы, чтобы ему ответить, но во рту у нее пересохло, а горло оказалось пустым, там совсем не было слов. Как будто она открыла холодильник, чтобы взять бутылку с молоком, а там было пусто.

– А еще мне хочется, чтобы ты коснулась моего члена. Просто взяла бы его в руку и очень сильно сжала.

Она бросила взгляд вниз и увидела, что его штаны вздулись.

– Он набухает и твердеет каждый раз, когда я думаю о том, что делаю с тобой такие вещи.

Сестра Элоиза заметила, что они шепчутся. Она быстренько проскользнула в часовню и зашла в раздевалку через заднюю дверь. Там она села на скамью и через вентиляционное окно стала слушать, о чем говорили Пьеро с Розой по другую сторону стены. Такие вентиляционные устройства были сделаны в каждом помещении, чтобы никто не мог остаться в уединении.

На самом деле Пьеро не шептал на ушко Розе. Он только произносил слова чуть тише, и голос его звучал более хрипло, чем обычно. Почти так, будто слова скинули с себя одежду. И потому сестра Элоиза слышала каждое из них.

Она очень рассердилась. Это был так пошло. Пьеро не хотел иметь с ней никакого физического контакта, делая вид, что он чистое создание, стремящееся к невинному и святому союзу. А теперь он изъяснялся языком маркиза де Сада, да так искусно и складно, как мог бы говорить Казанова.

В монахине вскипела ужасная бесконтрольная ярость. Но, как обычно, ее гнев был направлен не против Пьеро. Ее переполняла ненависть к Розе, которая на деле была лишь пассивной слушательницей. Роза даже ответить была не в состоянии. Как будто Розу угощали вишней в шоколаде. Как будто Роза собиралась получить все то, от чего сестра Элоиза всегда уговаривала себя отказаться.

По другую сторону стены Роза быстро выпрямилась, испуганная словами Пьеро. Хотя на самом деле это был не испуг, его слова вызвали у нее такое чувство, будто она делает что-то странное. Как будто ее тело обрело собственный разум. Ей хотелось снять с себя всю одежду. Ей хотелось, чтобы он назвал ее миссис Пьеро.

Розе надо было подумать над этими странными непроизвольными реакциями перед тем, как действовать в соответствии с ними. Новые ощущения и желания, которые ее будоражили, одновременно восхищали девочку и сбивали с толку. Именно поэтому она вскочила и умчалась прочь. Она успела войти в спальню и прислониться к стене, когда сестра Элоиза вошла по ее душу.

Сестра Элоиза ненавидела даже выражение на лице Розы – таким оно было спокойным и невозмутимым, всему открытым. В такое лицо самые разные люди могут влюбиться до безумия. Ей всегда хотелось взять Розино лицо в руки, как будто это мягкая глина, и вылепить на нем другое выражение – горькое, озлобленное и раздраженное. Но что бы она ни делала с Розой, потом та всегда смотрела на нее с прежним выражением лица, которое ничуть не изменилось, будто ничего не произошло.

В этот самый момент Элоиза сумела пресечь свой порыв и остановилась, не причинив Розе никакого вреда. Она поняла, что если тут же не оставит ее в покое, то убьет девочку. Милосердная сестра повернулась и стремглав сбежала вниз по лестнице.

Роза смотрела вслед Элоизе. Эту монахиню она никогда не могла понять.

Роза мыла пол в вестибюле приюта у главного входа. Пол у подножия лестницы был выложен плитками коричневого и белого цвета. Витраж в окне изображал агнца Божьего, сквозь него проходил свет. Он падал прямо на Розу, которая старательно терла именно эти плитки, поскольку там башмаки оставляли больше всего следов, похожих на пойманную в сети рыбу.

Сестра Элоиза терпеливо ждала, когда Роза допустит какую-нибудь оплошность, чтобы наказать ее за нарушение порядка. Обычно ее ожидание не затягивалось. Как правило, достаточно было последить за ребенком несколько минут, и тот делал какую-нибудь нелепую ошибку. Разве есть в нашем мире что-то столь же ущербное и далекое от совершенства, как ребенок? Ей нужно было, чтобы Роза сделала что-нибудь не так, допустила ошибку, – не только для того, чтобы оправдать перед другими детьми наказание, которому она собиралась подвергнуть девочку, но еще и для того, чтобы оправдаться перед самой собой.

Солнечный свет пьянил Розу и дурманил. От него ей хотелось спать. Он навевал ей сладкие грезы. Он слепил ее, скрывая в своем блеске окружающий реальный мир. Швабра так билась о ведро, словно была не шваброй, а свинкой, которой очень хотелось отрыть из земли трюфели. Она опрокинула швабру на пол. Роза задумалась над словами, услышанными от Пьеро. Не могла о них не задуматься. Потом ненадолго взяла швабру в руки и стала с ней танцевать, продолжая мыть пол. Фантазируя, она представляла себе, что танцует с Пьеро, его руки лежат у нее на талии, а пальцы постепенно соскальзывают ниже и ниже.

Сестра Элоиза тут же обратила на это внимание. Она быстро схватила Розу за шиворот, при этом ее собственные руки были как клюки, которыми актера стаскивают со сцены. Сестра Элоиза чувствовала себя Самсоном. Ее прекрасные волосы были острижены, но ее наполняла сверхъестественная сила. Она любого могла поднять над головой. Она могла упереться руками в любую колонну при входе в здание, навалиться на нее изо всех сил, сокрушить и смотреть, как рушится все строение.

Вместо этого весь свой гнев и всю свою ярость она обрушила на Розу. Она так ее толкнула, что девочка упала на пол. Она колотила ее так, что, казалось, избиению не будет конца. Она била ее в спину ручкой швабры. Била до тех пор, пока ручка не сломалась. Элоиза забыла, как сильно ей нравилось бить другое человеческое существо. Ей просто хотелось наносить девочке удары, причем каждый раз с все большей силой. Она чувствовала, что может просто дубасить ее без перерыва до тех пор, пока та не помрет. С каждым наносимым ударом она ненавидела ее все сильнее. Ненависть переполняла все ее существо. Каждый дюйм ее тела кипел от ярости.

Роза лежала на боку, свернувшись в клубочек, как собачонка. Синяки расцветали на ней фиалками. Места, куда приходились удары, темнели грозовыми тучами. Капельки пота на носу походили на капли дождика. Синяки расползались, как чернила с кончика пера расплываются на мокрой салфетке.

А сестра Элоиза продолжала колотить девочку, пока Роза не потеряла сознание, и только тогда мать-настоятельница крикнула:

– Довольно!

Мать-настоятельница понимала, что Элоиза может забить Розу насмерть. А это, несомненно, вызвало бы переполох. Она искала какой-нибудь повод, чтобы прекратить совместные хождения Розы и Пьеро по городу. Справедливости ради надо сказать, что она немало на них заработала. Это позволило построить новый солярий рядом со спальнями монахинь и отремонтировать водопровод. Но все больше благотворителей напрашивались на визиты, а это влекло за собой значительно более дорогие ремонтные работы, чем те, деньги на которые приносили Роза с Пьеро. И в любом случае, чтобы продолжать вести дела в приюте, была нужна некоторая уединенность. Невозможно должным образом приучать детей к дисциплине, если люди постоянно проверяют, как здесь обстоят дела, и вмешиваются в жизнь детей. Приют отнюдь не обитель счастья.

Мать-настоятельница придерживалась мнения, что счастье всегда ведет к трагедии. Она понятия не имела, почему люди так ценят это ощущение и так к нему стремятся. Ведь это не что иное, как быстротечное состояние опьянения, приводящее к принятию худших решений. Не было на этой планете ни одного умудренного жизнью человека, который не признал бы, что счастье и грех неразрывно связаны, как пара, которую составляют два сапога. Никакие два других состояния бытия с такой силой не тянулись друг к другу, не стремились всегда быть рядом. Эта парочка была создана не на небе, а в аду.

Мать-настоятельница смотрела на тело Розы на приподнятой кровати в лечебнице приюта. Она еще была в полубессознательном состоянии, вся покрытая жуткими синяками и ранами, с вставленной для внутривенных вливаний трубкой. Мать-настоятельница думала о том, что это справедливое воздаяние за дозволение детям думать о себе как о чем-то уникальном. В частности, такое случалось, когда сироте было позволено думать о себе как о ком-то из ряда вон выходящем.

Сестре Элоизе было стыдно кому-нибудь сказать, почему Роза оказалась в лечебнице и кровать девочки отгородили занавесом. Поэтому сначала никто этого не знал. Все считали, что она набедокурила и ее заперли в чулан. Пьеро был уверен: Роза на него злится. Когда его возбуждение спало, ему, как обычно, стало немного стыдно. Он чувствовал, что зашел слишком далеко. Господи, насколько же он был бестактен! Чем дольше он об этом думал, тем больше его потрясало и ужасало собственное поведение.

Всего за день до этого Роза рассказывала ему о своем восхитительном плане, который наверняка должен был принести ей всемирную известность, – и, может быть, он тоже смог бы стать к нему причастен. И как же он ей ответил? Заявил, что хочет познакомить ее со своим членом!

Пьеро шептал что-то в дверь чулана, но Роза ему не отвечала.

Каждый раз, думая об этом, он хлопал себя по лбу ладонью. Он бился головой о стену, как будто вместо головы у него было куриное яйцо, скорлупу которого он хотел разбить. Он даже думать об этом не мог! Он был извращенным подонком. Чтобы хоть как-то поднять себе настроение, он воображал «Феерию снежной сосульки» – представление, в котором будет выступать вместе с Розой, когда она его простит.

Настал первый день весны, а Роза по-прежнему оставалась в лечебнице. Над ее головой висело небольшое распятие с пригвожденным к нему голубым глиняным Иисусом. Мимо окна пролетела бабочка. Крылышки у нее были сделаны из спрессованных цветочных лепестков.

9. Пьеро по ошибке принимают за гения

Легенда гласит, что престарелый житель Монреаля Альберт Ирвинг усыновил Пьеро, услышав под окном приюта его игру на пианино. Худощавый человек преклонного возраста, слегка горбившийся при ходьбе, в тот день он был в черном костюме, с цилиндром на голове и импортным белым шелковым шарфом, повязанным на шею. В отличие от соседей, он ничего не знал о талантливой паре, жившей в приюте. Время от времени он давал приюту деньги – как и другим общественным учреждениям, – чтобы иметь основания называть себя филантропом, но заходил туда крайне редко. Он очень расстраивался, думая об ужасной доле обитавших там детишек. Мистеру Ирвингу нравилось, когда его шофер жал на клаксон, и из приюта выходила милосердная сестра. Он вручал ей чек на приличную сумму и ехал дальше по своим делам. Но в тот раз, когда водитель его большого черного лимузина уже распахнул перед ним дверцу заднего пассажирского сиденья, до слуха его донеслись звуки неспешной мелодии, каждая нота которой как птичка усаживалась на оконный карниз.

Игра настолько его очаровала, что, несмотря на артрит, он поднялся по лестнице и постучал в дверь. Его проводили в кабинет матери-настоятельницы. Мать-настоятельница сидела за большим столом, на котором были разложены стопки книг и бумаг. Позади нее на полке стояли статуэтки разных святых, все они смотрели в потолок. Старика приворожили звуки чудесной музыки, наполнявшие коридор. У него возникали такие чувства, каких он не испытывал уже многие годы. Ему захотелось отбросить в сторону палку и выскочить из кабинета. Это походило на потрясающее целительное снадобье. Он был настолько богат, что мог себе позволить все, что только пожелает. Альберт Ирвинг тут же вознамерился заполучить чудесного пианиста.

Он попросил, чтобы ему представили того, кто играл на пианино, и к нему привели бледного и стройного белокурого паренька. Пьеро стоял в дверном проеме и широко улыбался.

– Это ты играл на пианино, мой мальчик?

– Можно и так сказать, хотя можно сказать и так, что это пианино на мне играло. Или, по крайней мере, что мы вели с ним беседу.

– Ты хочешь сказать, что с тобой говорили клавиши пианино? Какая замечательная мысль, мой мальчик. Хотя не думаю, что ты мог бы привести мне какой-нибудь пример того, что тебе сказало пианино.

– Пианино только что мне рассказало о странных чувствах, которые охватывают человека, когда идет дождь. Дождь может внезапно вызвать ощущение вины за малюсенькие прегрешения, которые ты совершил, например за то, что не сказал подруге, что любишь ее.

– Я знаю это чувство. Мне не раз доводилось его испытывать. И до этого момента я и впрямь думал, что такое было дано мне одному. Ну что же, молодец, мой мальчик, браво! Тем самым ты дал мне возможность почувствовать себя не таким одиноким в этом мире и не таким уж ненормальным.

– Я всегда к вашим услугам, достопочтенный гость. И благодарю вас, что уведомили меня о том, что я оказался в состоянии доставить удовольствие такому, несомненно, глубокоуважаемому господину, как вы.

У матери-настоятельницы глаза выкатились из орбит, а мистер Ирвинг не смог удержаться от смеха.

Мать-настоятельница пожала плечами, когда спустя неделю мистер Ирвинг вернулся, чтобы навести справки о Пьеро. Она откинулась на спинку зеленого кожаного кресла и сложила руки так, будто не собиралась ничего скрывать от почтенного старика.

– Наши сестры постоянно спорят друг с другом о том, одарен ли этот мальчик сверх меры или он полный идиот, – сказала она.

– Знаете ли вы, что очень часто такого рода странности являются признаком артистического склада ума? – спросил мистер Ирвинг, усевшись в кресло поменьше по другую сторону стола и подавшись немного вперед.

– Если взглянуть на это в позитивном плане. Но я могу вам сказать о том, что свойственно всем этим сиротам. Все они порочны. Они воруют. Их даже людьми не назовешь в полном смысле слова. Ребенку в жизни нужны мать с отцом, чтобы привить ему представление о морали. Пьеро – самый ленивый мальчик из всех, кого мне довелось повидать. Его отвлекает от дела любая мелочь. Если мимо пролетела птица, он бросает начатое занятие и просто глядит на нее.