Отель одиноких сердец

«Что бы подумала Роза, – спросил он себя, – увидев, как я сейчас живу? Может, решила бы, что я высоко взлетел и теперь вращаюсь среди верхов общества? Интересно, простит ли она мне все те непристойности, что я ей наговорил, в теперешней ситуации?»

Он вошел в столовую как раз в тот момент, когда подали еду. Каждый вечер он сидел за столом напротив Ирвинга. Ему приносили такие же изысканные блюда, как старику. В первые три месяца каждый раз, когда перед Пьеро ставили тарелку, он не мог удержаться от восторженного восклицания. А на протяжении шести месяцев он постоянно прерывал застольную беседу, чтобы отдать должное прекрасной еде. Потом он привык к яствам, подававшимся на ужин, и стал больше настраиваться на философский лад разговоров в противоположность обсуждению поданных блюд.

Он постоянно сопровождал Ирвинга, они говорили обо всем на свете. Ирвинг спрашивал, что Пьеро думает о развешанных на стенах картинах, которые он собирал много лет. Одна представляла собой натюрморт с распустившимися гвоздиками. На другой было изображено облако, освещенное вспышкой молнии. На третьей – сокол в характерных полосатых штанишках. Ястребы щеголяли одеяниями по елизаветинской моде, которой никогда не изменяли. Еще там был рисунок с девочкой с завязанными глазами, которая шла куда-то совсем одинокая, вытянув вперед руки. Впечатление было такое, будто другие дети ей что-то кричали, но она не слышала. Пьеро рассказал Ирвингу о том, как они с Розой и другими детьми в приюте играли в жмурки. И добавил, что картина с девочкой самая замечательная, потому что изображает всеобщее ужасающее состояние, которое зовется детством.

– Хорошо сказано, – отметил Ирвинг. – Это действительно одна из самых ценных картин в моей коллекции. Твой опыт сделал тебя знатоком изящных искусств. Пойдем, покажу тебе мои собачьи портреты.

Пьеро никогда не упоминал о сестре Элоизе. Он ничего не говорил Ирвингу о том, что только здесь, в доме старика, впервые в жизни ложился спать, чувствуя себя в безопасности. В первые несколько недель ему снилось, что сестра Элоиза занимается с ним своими причудами. Если бы у него при этом не происходило семяизвержение, он бы называл это кошмарами. От стыда, который он после этого испытывал, Пьеро иногда плакал в темноте. Но вскоре он научился спать самым глубоким сном, каким только мог. Он уходил в землю Нод, не просыпая хлебных крошек, чтобы найти обратный путь. Обретенная им свобода была восхитительна, и он был так этому рад, что едва не тронулся умом.

Пьеро ежедневно благодарил Ирвинга за бесценный дар, которым тот его одарил. Все остальные близкие в жизни Ирвинга были настроены против старика. Отчасти это определялось тем, что у него скопилось слишком много денег. А когда у вас так много денег, тогда все ваши родные и близкие полагают, что эти деньги должны принадлежать им. Дети Альберта Ирвинга считали отца скрягой, потому что он не увеличивал их доли в трастовых фондах. Его деньги лишали всех его детей инициативы и делали зависимыми. Лежа в постелях с супругами, они его проклинали. Все супруги его детей страстно его ненавидели. Они были убеждены, что эти деньги должны принадлежать им еще в большей степени, потому что они вступали в брак с его детьми из-за его денег.

Пьеро искренне любил мистера Ирвинга. Но ведь он с такой же искренностью любил почти всех, с кем его сводила жизнь. Когда дети Ирвинга выяснили, какие у старика с Пьеро отношения, они стали ненавидеть его еще больше, потому что он был счастлив. Их самой заветной надеждой было то, что Ирвинг состарится в одиночестве, жалким и проклинающим свою скаредность. Но они часто видели, как Пьеро на роликовых коньках кругами возит Ирвинга по улицам в кресле-коляске.

Доктор пришел проверить состояние Пьеро по наущению снохи Ирвинга. Та заявила, что мальчик совсем спятил и может убить ее свекра во сне, по ошибке приняв мистера Ирвинга за дракона.

Она как-то заглянула навестить старика и увидела сидевшего на крыше Пьеро. Позади него в небе неспешно проплывали серые облака, как версальские аристократы, выстроившиеся в очередь на гильотину. За ухо у него была заткнута большая гардения. Он размахивал зажатой в руке кочергой для камина и кричал:

– Идите сюда, все драконы! Я вас не боюсь! В один прекрасный день я всех вас порешу. Потому что я рыцарь.

Все соседи были вполне согласны с поставленным снохой Ирвинга диагнозом: безумие. Каждое утро Пьеро видели во дворе стоящим на руках. Он ездил по улице на велосипеде в развевающемся на ветру длинном шарфе и всем прохожим говорил: «Добрый день!» Когда Пьеро исполнилось шестнадцать лет, Ирвинг уволил шофера и вручил мальчику ключи от машины. Пьеро водил машину бесшабашно, заезжая на газоны. Вместо того чтобы звонить в дверной звонок, он гудел в автомобильный гудок.

Но Ирвинг не ругал Пьеро за это и не наказывал. Ребенок, по его мнению, был немного тронутым, но эта ненормальность очаровывала. Она составляла признак гениальности. Мальчик явно был со странностями. Он напоминал старику о его собственных выходках в молодости. Будь он существенно моложе, Ирвинг тоже размахивал бы на крыше кочергой, требуя от драконов, чтобы они показали ему свои мерзкие морды.

Но гораздо важнее было то, что Ирвинг обожал игру Пьеро на пианино.

Слушая мелодии мальчика, он вспоминал, как чувствовал себя абсолютно невинным. Как чувствует себя добропорядочный человек. Он вновь ощущал себя молодым. Когда Пьеро играл на пианино, время как понятие исчезало. Ирвинг закрывал глаза и становился девятилетним ребенком в полосатом купальном трико, стоящим на цыпочках в ледяной воде. Он закрыл глаза, загадывая желание перед тортом ко дню рождения. Он готов был пожелать себе стать премьер-министром.

Нет, он не будет слушать никаких докторов, выносящих приговор его дорогому другу. Ему не нравилось, что к Пьеро относятся без такого же уважения, с каким доктор относился к другим детям Ирвинга. Поэтому они поехали к портному за новой одеждой для Пьеро.

– Терпеть не могу смотреть на второсортную одежду, – заявил Ирвинг с пассажирского сиденья. – Я хочу тебя приодеть не для тебя, а для себя.

По дороге в центр города, где работал портной, Пьеро умудрился чуть не наехать на стайку девчушек, парочку изысканно одетых молодых дам и семерых кошек. В ателье Пьеро настоял на том, чтобы костюм ему сшили из многоцветной ткани в клетку. Портному поручили сшить костюм по самой последней моде из забавного материала. На голове у пошивочных дел мастера была ермолка, изо рта торчали булавки, он суетливо снимал с Пьеро мерки, умело орудуя кусочком мела. И спустя неделю костюм был доставлен прямо к двери.

Ирвинг пил чай в саду. Пьеро вышел в новом костюме, разведя руки в стороны. Над его головой пролетела ласточка, перышки ее хвоста были тоненькими, как ножницы белошвейки.

– Я счастлив видеть, как ты здесь ходишь в таком щегольском костюме. Интересно, кто были твои родители? Наверняка какая-то очаровательная девушка из весьма состоятельной семьи, соблазненная на балу в День святого Валентина. Ты, несомненно, аристократ. Ты мой юный принц. Мы с тобой оба в одной лодке. Никто не знает, кто мы такие на самом деле. И мы не будем больше с тобой одиноки, потому что мы есть друг у друга. Мы вместе будем наслаждаться жизнью, без всяких дурацких ярлыков, которые пытаются навесить на нас злопыхатели. Какое нам дело до прошлого? Какое дело прошлому до каждого из нас?

Когда кто-нибудь спрашивал его о приюте, Пьеро всегда рассказывал людям о прекрасной Розе. Он ничего не говорил им ни о холоде, ни о сестре Элоизе, ни обо всех одиноких детях, которых он там оставил на ее попечение. От этого он испытывал такое острое чувство вины, которое было непереносимо даже для самого черствого сердца. Пьеро продолжал посылать Розе письма. Она, наверное, жутко на него злилась из-за того, что он ушел из приюта. Может быть, лучше было бы о ней забыть. Но постоянно преследовавшие и терзавшие его мысли о ней позволяли ему отрешиться от других воспоминаний о приюте. Так случилось, что Роза стала его единственным воспоминанием о детстве. Память о ней усиливалась и оплетала все другие его мысли, как розовый куст.

12. Мистер красавец и мисс зверюга

Роза обладала талантом развлекать людей, но хорошей гувернанткой она не стала. Ее не беспокоили дикие выходки детей, она не собиралась приучать их к порядку или воспитывать. Ведь Хэйзл и Эрнест были ей родственными душами. Она просто играла с ними и заботилась о них, помогая им удовлетворять насущные потребности.

Они устраивали фейерверки на заднем балконе. Им полагалось дождаться Рождества, но они не могли сдержаться. Они регулярно получали десерт после каждой трапезы три раза в день. Однажды они забежали на кухню с перемазанными зеленой краской лицами. Хэйзл на секунду остановилась и взглянула на повариху.

– Привет тебе, жительница Земли, – сказала она.

Роза никогда не убирала за детьми, только брала в руки свою тряпицу, разрисованную лимонами, когда мимо проходила хозяйка дома. Однажды, увидев, что ванна полна лягушек, одна из горничных громко закричала. В ванную вошла Хэйзл и сообщила горничной, что они с Розой всех лягушек уже перецеловали, а теперь ждали, давая им время превратиться в принцесс. Наверное, в мгновение ока это не могло произойти.

– Может быть, голые принцессы сейчас бродят по земле в поисках чертовых девчонок, которые их поцеловали и тут же смылись, – предположила Хэйзл.

Как-то поздно вечером Роза с детьми ела из миски взбитые сливки. Внезапно сливки превратились в белого жеребца, вставшего на дыбы. Эрнест настолько взбудоражился, когда доел все сливки, что в одном исподнем побежал по улице и бросил бейсбольный мяч в окно приятеля.

В другой раз рядом с домом возник снеговик с ножом в груди, у которого из раны вытекал пищевой краситель. На месте рта у него был большой камень, что создавало впечатление, будто снеговик орет что есть мочи.

Хотя под присмотром Розы Хэйзл и Эрнест становились все менее управляемыми, уволить Розу не мог никто, поскольку дети с полной определенностью решили, что она останется с ними. Если бы только кто-нибудь попытался выгнать ее с работы, поднялся бы такой сыр-бор, какого этот дом еще не знал.

Бывали, правда, и такие дни, когда Роза решала, что должна стоять тишина, как в немом кино. Она жестами выражала свои потребности и желания. Она гладила себя по животу, спрашивая таким образом детей, не хотят ли они есть. Она бранила их, строя мрачные гримасы, топая ногами и яростно грозя им пальцем. Старшая горничная видела, как Роза наказывает маленьких дикарей только в такие моменты. Хотя, конечно, наказания были шуточными.

Как-то днем в детской она учила детей делать колесо и переворот назад. Их коленки были в крови от первого упражнения: делая его, Хэйзл и Эрнест постоянно падали. Хоть у них текла кровь, они выглядели счастливыми, когда сидели за кухонным столом и уплетали на обед шоколадный торт. Горничная подумала, что ей следует рассказать о проделках Розы миссис Макмагон ради своего же блага.

– Она с ними занимается, и они мне не докучают, так какое мне дело до того, что они где-то там убивают маленьких зверьков? – ответила ей хозяйка.

– И я сама против этого не возражаю, миссис Макмагон. Нам всем эта девочка очень нравится. Я вам об этом говорю только для того, что если вы увидите, как ваши дети бегают по двору совершенно голые, не беспокойтесь и не вините в этом меня.

– Хорошо, хорошо. Дарую тебе неприкосновенность.

Несмотря на то что старшая горничная не рекомендовала ей слишком часто смотреть в телескоп, Роза эту рекомендацию игнорировала.

Она клала рядом с телескопом небольшую тряпочку, чтобы в случае надобности в любой момент схватить ее и сделать вид, что вытирает с телескопа пыль. Она так его настраивала, что луна была видна как будто с близкого расстояния. Это всегда ее поражало, как если бы она обернулась и увидела, что луна катится за ней по улице. Или что она отворяет дверь к себе в спальню, а луна лежит там себе на кровати, укрытая простыней.

Роза пыталась разглядеть, существует ли на луне параллельный мир. Она внимательно всматривалась, надеясь увидеть себя и Пьеро, стоящих по щиколотку в серебристом песке с протянутыми к Земле руками.

Глядя в телескоп, она всегда задавала себе серьезные вопросы. Кто нас создал? И почему тот некто определил нам находиться посреди всей этой огромной пустоты? Какой в этом смысл? Почему все звезды убрали от нас так далеко? Почему всяких странных тварей поселили на дно океана? И зачем нам дан разум, с помощью которого мы их нашли, если кто-то не хотел, чтобы мы их находили? Интересно, спрашивала себя Роза, если пойти в университет учиться астрономии и математике, смогла бы она ответить на эти вопросы?

Как-то раз Хэйзл тоже захотела глянуть в телескоп. Роза поставила рядом стул, чтобы окуляр оказался на уровне ее глаз. Они по очереди заглядывали далеко-далеко во вселенную. Сатурн походил на коленку, измазанную йодом, Нептун был как заплесневелый персик, Юпитер напоминал наполовину обсосанный леденец, Меркурий можно было сравнить с мраморным шариком, галактики выглядели как раскрошенное печенье и как пена из мыльной ванны, пузырящаяся на ладони.

– Тебе очень повезло, – сказала она Хэйзл. – Ты получишь образование! Наверное, это здорово? Мне бы хотелось пойти учиться и читать толстенные книги по математике как увлекательные романы. Тебе не кажется, что математические проблемы прекрасны, если на них посмотреть? Мне кажется. Они мне напоминают маленьких забавных насекомых, приколотых булавками к пробковой доске. Смотришь на них и думаешь, откуда они такие взялись.

– А я вообще никогда на учителя не обращаю внимания, когда он приходит.

– Ну, это ты зря. Постарайся себя хорошо вести, когда он тебя учит.

– Нет, я не могу удержаться и не быть плохой. Я все время себе обещаю, обещаю, обещаю, что не буду плохой. А потом опять беру и делаю что-нибудь плохое.

– Это потому, что мы девочки. Нам полагается иметь только чувства. Мысли нам иметь не позволено. Замечательно бывает грустить, быть счастливым, сходить с ума и влюбляться, но все это только настроения. Чувства ничего не могут сделать. Чувства – это только реакция. А мне не хочется всю жизнь только реагировать. Мне еще хочется действовать, причем действовать продуманно.

Остальным слугам Роза очень нравилась. На кухне она жонглировала яйцами. Младшие горничные с поварихой помирали со смеху, кричали, что она обязательно все их перебьет.

Она в чулках ходила по перилам. Принося тарелки из столовой, она делала вид, что путешествует. Челядь визжала от восторга, полагая, что у нее не все дома. Им особенно нравилось, когда она изображала, как пытается пройти в открытую дверь, но ее, словно в аэродинамической трубе, выталкивает ветер.

Они еще никогда не видели девочек, высмеивающих людей, которые пукают. Наклоняясь вперед, чтобы что-то поднять, Роза издавала громкие звуки, имитирующие выход газов. При этом все раскатисто ржали. У нее было восхитительное чувство юмора.

Еще никогда Хэйзл и Эрнест не были так счастливы. Роза могла их контролировать просто в силу того, что была ненормальнее самих детей. Они втроем сидели во дворе в сложенных из газет треуголках. Прислуга очень удивлялась, узнав, что она выросла в приюте и ей там не сделали лоботомию.

Как-то ночью Роза сидела у себя в комнате. Весь вечер шел дождь. Мягкий шелест капель по крыше напоминал звук, с которым девочки снимают чулки, постепенно скатывая их с ног. Она скучала по Пьеро.

Роза вытащила из-под кровати чемодан. В нем лежали ее самые дорогие вещи. Она вынула план, который набросала на листке бумаги в трамвае, когда они с Пьеро были еще совсем детьми. Он показался ей самым нелепым планом в мире. Он пришел ей в голову, когда на нее нахлынуло вдохновение. Разве кто-нибудь знает, почему к кому-то внезапно приходит вдохновение? Возможно, это ангел шепнул ей что-то на ушко. По краю листка были нацарапаны какие-то каракули, чем-то напоминавшие виноградную лозу, ползущую вверх по белой стене.

Все казалось фантастичным и глупым. Это походило на придуманную историю, которую она когда-нибудь будет рассказывать детям. Будущее ей сулило лишь роль уборщицы в богатых домах. Больше она ни на что не годилась. Но этот листок Роза продолжала бережно хранить. Это была самая дорогая для нее вещь, вместе с ее детской фотографией. Глядя на то и другое, она с ностальгией вспоминала обо всем хорошем, что было в приюте, забывая обо всем плохом.

Но ей надо было знать свое место.

13. Портрет Пьеро в роли молодого аристократа

Хотя Пьеро был изящен от природы, Ирвинг решил, что может развить в молодом человеке утонченность натуры. Он заставлял Пьеро ходить с томом энциклопедии на голове, стараясь, чтобы фолиант не упал. Вскоре Пьеро достиг больших успехов в балансировании такого рода. Как-то днем, услышав, что на кухне царит необычайное оживление, Ирвинг туда зашел и увидел окруженного прислугой Пьеро: юноша удерживал на голове небольшую табуретку, на которой лежали стопкой три книжки, а сверху помещалось яблоко.

– Никогда никому не позволяй тебе говорить, что не можешь сойти за аристократа. Помни: все это привходящее. Это просто причуды такие. Ты можешь научиться сходить за аристократа, следуя нескольким правилам совсем коротенькой книжки. Ничего особенного в этом нет, – напутствовал его старик и вручил ему брошюру под названием «Манеры истинного аристократа».

Он научил Пьеро выше держать голову и с апломбом задавать вопрос о том, почему, черт возьми, он не в Италии. Несуразность происходившего ни в малейшей степени не беспокоила Ирвинга. Он достиг уже возраста, когда нелепостью был сам по себе факт того, что он еще жив, и потому теперь пребывал за пределами царства здравого смысла.

Ирвинг записал Пьеро в частную школу. Принимая во внимание его артистический темперамент, он думал, что учиться юноше будет легко, но оказался неправ. Пьеро никто не мог превзойти в полемике. Никто из его оппонентов толком не понимал, о чем он говорит, и потому было очень сложно ему предметно отвечать или оспаривать его доводы. Тем не менее по всем остальным предметам он явно не тянул. Пьеро не был совместим ни с какой упорядоченностью, упорным трудом или дисциплиной. Он отказывался понимать даже самые простые алгебраические уравнения. Он не мог запомнить дату начала ни одной войны. Он даже музыкой не мог толком заниматься, потому что не знал нотной грамоты. Дело кончилось тем, что он стал прогуливать почти все уроки, оставаясь с Ирвингом дома.

Каждый вечер Ирвинг выпивал. Как-то раз, когда Пьеро уже исполнилось семнадцать, мэр прислал Ирвингу бутылку очень дорогого вина в качестве подарка за крупное благотворительное пожертвование монреальскому музею искусств. Старику совсем не хотелось пить в одиночестве, и он велел слуге налить юноше полную рюмку вина, чтобы тот выпил с ним за компанию.

– Выпей, мой мальчик. Я хочу произнести тост, и мне нужно, чтобы кто-нибудь выпил за сказанное. Тост должен быть поддержан. – Он поднял свой бокал, а Пьеро – свою рюмку. – Давай выпьем за то, что мы родились интеллигентными людьми. В мире каждый день рождается все больше и больше людей бестолковых. А мы как маяки блестящих идей, затерянные во тьме в поисках тех, кто нас услышит.

Они чокнулись. Пьеро осушил рюмку. Ему понравились ощущение тепла, разливавшееся в горле, и странная бордовая сладость вина. Пустую рюмку он поставил на стол. Хмель дошел до сердца и оттуда резкими толчками стал по жилам растекаться по всему его телу.

На какой-то момент Пьеро почудилось, будто под ним открылся люк и он вниз головой нырнул в воду. Он так себя ощущал, будто соскользнул с трамплина и кувыркается под водой. Он чувствовал, что тело его немеет. Он взял вилку и уколол себя. Он удивился, что как бы сильно ни прижимал острия к телу – почти этого не чувствовал.

Что-то похожее происходило и с его разумом. Когда он думал о том, что раньше в душе отдавалось болью, это лишь легонько его щекотало. Он всегда боялся вспоминать о детях, которых оставил в приюте, это разрывало ему сердце. А теперь он думал о них, но эти воспоминания не причиняли боли. Они не вызывали у него вообще никакого внутреннего отклика.

После седьмого тоста Пьеро выпил еще четыре рюмки вина. Губы его раскраснелись так, будто он целовал парижскую шлюху. Зубы тоже покраснели – как будто он искусал какого-то зверя. Ему стало жарко. Он расстегнул рубашку и сбросил ее на пол. Он походил на сумасшедшего римского императора.

Пьеро рассмеялся, взял свой стул, перенес его и сел рядом с Ирвингом по другую сторону стола. Приобняв старика, он заявил, что тот сам парень хоть куда. Когда подошла служанка, он вскочил со стула и крепко поцеловал ее в губы.

– Сядь! – потребовал Ирвинг и продолжил: – Пусть это тебе послужит уроком. Независимо от того, как ты распалишься, одно из правил, которое тебе надлежит соблюдать, состоит в том, что нельзя брюхатить служанок. Симпатичная служанка как конфетка – ты получишь удовольствие, но оно быстро пройдет. Ты же не будешь связывать себя с ней какими-то обязательствами. Ведь должна быть разница между тем, что высоко, и тем, что низко. Взгляд на людей сверху вниз – это важная движущая сила. Я стал таким, каким стал, чтобы смотреть на людей сверху вниз. Вот почему врач, создавший вакцину против оспы, сделал это совсем не для того, чтобы облегчить страдания больным. Видишь ли, он сделал это исключительно для того, чтобы коллеги ему завидовали.

Пьеро забрался на стол и, выпрямившись, раскинул руки в стороны:

– Попробуй теперь посмотреть на меня сверху вниз!

– Не надо, мой мальчик, понимать это в буквальном смысле слова. Смотри на вещи шире, тебе ясно?

– Позволь мне взять блокнот! – воскликнул Пьеро. – Я должен записать эти твои наставления. Мне еще так много нужно узнать, чтобы наверстать упущенное!

Иногда, когда Ирвинга особенно распирало красноречие, Пьеро записывал его изречения в блокнот. У Пьеро была особая манера пристально смотреть, широко раскрыв глаза. При этом его поразительно голубые глаза светились неподдельным сопереживанием. Тем самым он побуждал Ирвинга делиться с ним сокровенными соображениями.

– Самое главное – это внешность. Людей редко интересуют другие вещи. Они слишком ленивы, чтобы доставлять себе лишние хлопоты. Достаточно просто купить хорошо сшитый костюм, не вникая в человеческие качества, и так далее… Записал?

– Да, все отлично. Только слова танцуют на странице, но ты продолжай.

– Любовь. Такое нелепое понятие. Еще хуже, чем Бог.

Истина заключалась в следующем: Пьеро менее всего нуждался в том, чтобы проводить время с полубезумным старым миллионером. Он оказался единственным сиротой, которого воспитывали как представителя самой состоятельной верхушки общества. Конечно, это имело обратную сторону, особенно если учесть, что у него самого за душой гроша ломаного не было. Ему бы следовало быть лучше приспособленным к работе на фабрике или, может быть, к торговле.

Пьеро нуждался в порядке. Ему требовалась дисциплина. Ему нужно было стать крепче и выносливее. Происходившее развращало его и обрекало на гибель. После сладкой жизни он не был приспособлен ни к какой работе. Мать-настоятельница оказалась права. На попечении Ирвинга он вел жизнь философа, которую никак иначе не мог себе позволить. Такого рода развращенность была присуща многим наркоманам, которым со временем стал и Пьеро.

Когда спустилась ночь, цветы поникли, как девушки, уснувшие на церковной скамье.

Пьеро научился подражать Ирвингу. После двух лет жизни в богатом доме он стал себя вести высокомерно. Когда он прогуливался по улице в Вестмаунте, то, если вы не знали, кто он такой, можно было бы подумать, что это юноша из богатого семейства. Складывалось впечатление, что он вырос на этих улицах. Что у него была обожавшая его мать, надевавшая ему на голову в детстве нелепые беленькие шапочки. Что у него была гувернантка, которая пересчитывала его маленькие пальчики. Она показывала ему глобус и проводила пальцем линию от Монреаля через океан, как будто на другой его стороне было место, куда можно уехать.

По вечерам Пьеро читал Ирвингу вслух. Старику хотелось, чтобы он ему перечитывал классические произведения, которые Ирвинг знал с детства. Пьеро прекрасно читал с выражением. Если на какой-нибудь странице ему попадались незнакомые слова, на следующий день он так их произносил, словно знал всю жизнь. Они звучали из его уст совершенно естественно. Он ведь мог бессознательно запоминать слова, не вникая в их значение. Ему стоило просмотреть газету, и все новые выражения пополняли его лексикон. С годами его словарный запас значительно расширился.

– Ты когда-нибудь задумывался обо всех звездах на небе? – обратился он как-то к старику. – Наука постоянно сообщает самые странные вещи о небесах. Но я не думаю, что все они истинны. Мне кажется, если сделать достаточно высокую лестницу, можно будет до этих звезд добраться, просто сорвать их и наполнить ими ведерки. Тогда можно было бы положить всего одну звездочку в печку, и она всю зиму согревала бы дом. Для этого нужно всего двое храбрых людей. Одного – достаточно смелого, который соорудил бы лестницу до небес. А другого – достаточно храброго, чтобы по этой лестнице туда забраться.