Без сестры. Психопатороман

Олег Олегович разлил остатки вина.

– За сестру! – сказал он.

– За сестру! – согласился я.

Я чувствовал себя человеком – у меня была сестра. Её осталось всего лишь найти. Со мной теперь был Олег Олегович. Он охотно соглашался мне помогать.

Беда только в том, что у Олега Олеговича какие-то закоснелые интонации. И по-другому это, пожалуй, не определишь: именно закоснелые.

Не пойму, для чего на свете жить человеку с закоснелыми интонациями. Интонации должны быть прогрессивные, передовые и победительные, только такие интонации украшают говорящего, прочие же интонации говорящего принижают и изгаживают.

Ночью мне снилась лодка и озеро, интегральное исчисление, категорический императив, турнирная таблица, ночь, детородный уд, неспокойная вода. В лодке сидела женщина, спиною ко мне. Ей было зябко, она была одна в лодке, лодку несло ветром от берега, берег был далеко. Вёсла же лежали в лодке, женщина не делала попытки установить их, как следовало, и грести. Не пыталась даже спасти себя. То ли она не умела грести, то ли что-то иное её удерживало. Сестра, догадался я. Это могла быть только она.

Я же не сидел в лодке, но всё видел отчётливо. Я будто парил над лодкой. Лодку относило ветром, но ветром в ту же сторону относило и меня. К тому же сзади надвигалась какая-то тень – то ли Витебского проспекта, то ли трамвая, то ли читального зала, то ли курса валют – разные бывают тени. Эта же тень была звучащею.

– Сестра! – надсаженным горлом крикнул я.

Первого крика моего она не услышала, тогда я крикнул ещё и ещё.

Тут она стала оборачиваться, и, как только я увидел её лицо, сразу же проснулся, крича от ужаса. У неё не было лица, вместо лица был голый череп: скалящиеся огромные белые зубы, продолговатые отверстия там, где нос, круглые пустые глазницы вместо глаз.

Надо мной нависал Олег Олегович. Кажется, он собирался меня тормошить. А тут я проснулся сам.

На улице было темно, печь гудела, отсветы пламени скакали по стенам. Я сидел весь в холодном поту.

– Что? – спросил я.

– Ты кричал.

– Мне приснилось страшное.

– Связано с ней?

– Да, – сказал я.

– Выпей чаю, – сказал Олег Олегович, взглянув на меня каким-то нелепым косинусом. Какою-то кривородною личностью. – А мне на съёмки надо.

– Какие съёмки? – спросил я.

– Обычные. Я в кино снимаюсь – ты знаешь.

– Откуда ты знаешь, что съёмки сегодня, если вчера ещё о них ничего не знал?

– Подросток приходил.

– Какой ещё подросток?

– Тот, которого всегда за мной присылают.

– Когда он приходил? – недоверчиво спросил я. Мне непременно хотелось теперь уличить в чём-нибудь Олега Олеговича. В чём-то постыдном и неопровержимом.

– Ни свет, ни заря! Ещё шести не было!

– Никакие подростки так рано не ходят! – крикнул я.

– Этот ходит!

– Он, что, особенный?

– Особенный!

– Не бывает теперь особенных подростков, – раздражённо сказал я.

– Бывает. Твоя же сестра особенная – почему не быть особенному подростку?

– Моя сестра – не подросток, – сказал я.

– Да, это верно, – согласился Олег Олегович.

Я загнал его в тупик, ему нечем было больше крыть. Ещё бы он сказал, что моя сестра – подросток! До подобного бесстыдства он, пожалуй, ещё не докатился! Он умолк, наливая мне чай.

Он уж, кажется, почти стыдился своего бесстыдства.

– Значит, ты не хочешь сказать правды? – сказал я с некоторой даже угрозой.

– Какой правды?

– Куда ты собрался?

– На съёмки. Я даже сменщика попросил прийти пораньше, чтоб он отпустил нас.

– Ты опять врёшь? – крикнул я.

– Почему? – растерялся Олег Олегович.

– Как ты мог попросить сменщика? У тебя даже нет телефона.

– Я послал подростка.

Я махнул рукой на Олега Олеговича. Я устал от его вранья. Странно, не замечал прежде в нём такой патологической лживости. Может, я вообще в нём обманываюсь? Наверное, мне не стоило доверять ему ничего, что касается моей сестры. Бог его знает, как он может распорядиться своим знанием! Проклятый Олег Олегович!

Тут пришёл сменщик. Я бросил чай, не стал допивать. Я не хотел спрашивать и всё-таки не удержался.

– Откуда ты узнал, что надо прийти раньше? – спросил я у сменщика.

– Подросток сказал, – пожал тот плечами.

Чёрт, и эта скотина в заговоре! Ненавижу всех сменщиков!

Мы с Олегом Олеговичем вышли в холодную предрассветную мглу. Нарост оттопыривал мой берет. Я ощущал это. Я не хотел думать о том – оно как-то само собой вышло.

– Иди, – сказал я.

– Постараюсь сегодня узнать про Жмакина.

– Постарайся, – сказал я.

– А ты что станешь делать?

– Искать сестру, – сказал я.

– Как ты станешь её искать?

– Я стану думать о ней.

– Не уходи далеко!

– Видно будет.

– Чтобы искать сестру, необязательно ходить далеко.

– Лучше не говори, чего сам не знаешь, – раздражённо сказал я.

– Действительно, не знаю. Но я хотел бы узнать.

Фонари не горели, лишь некоторые окна в домах были освещены. Олег Олегович быстро скрылся в темноте. Мимо проехала какая-то покоробленная сволочь на своём циническом автомобиле (а может, и не покоробленная, но автомобиль точно был циническим). Я постоял немного и пошёл. Чёрт его знает, куда. Куда вообще можно ходить в вашем пакостном мире?!

Ноги сами принесли меня к гадючнику. Они бы могли этого и не делать. Проклятые ноги! Гадючник был закрыт по причине раннего времени, к тому ж и деньги… я забыл, как они выглядят.

И всё-таки я стоял и смотрел на гадючник. Сквозь мутные стёкла наблюдал тусклый огонёк сигнализации. Сигнализации им нужны для того, что бы хранить всяческое добро. Какое-то добро, несомненно, было и в запертом гадючнике. Наверное, даже пиво там было. И ещё водка. Хорошо бы очутиться там, внутри, подумал я, и посмотреть, что за добро у них там хранится. Но нет, внутри очутиться я не мог – гадючник был заперт. Что-то всё же есть неправильное в запертых гадючниках.

К тому ж меня оттуда выкинули. А это и вовсе ни в какие ворота! За что меня выкидывать?!

Хотя, с другой стороны, почему? Может, моё назначение в том, чтобы отовсюду быть выкинутым. В том числе, из гадючника. Из него даже в первую очередь. Может, и так. Быть выкинутым хорошо. Выкинутость вообще освобождает. Выкинутым надо соединяться в лиги, в союзы, в социумы и консилиумы, выкинутым будет, что поведать друг другу. Таково моё мнение. Выкинутые – новые человеки нового мира. Новый мир – мир выкинутых и мир выкинутый. Мир выкинутых светел и прекрасен, за этим миром будущее, в этом мире Бог гуляет по улицам, в сюртуке, в шляпе и с тросточкой, раскланивается с дамами, в этом мире – радость и вечная жизнь. Таково ещё одно моё мнение. У меня много разных мнений.

Вряд ли, среди них есть справедливые.

Справедливые мнения вообще не нужны.

Вокруг было всё ещё темно. Так рано, конечно, сестра не могла появиться. Она всегда любила поспать подольше. Стоп! Откуда я знаю? Разве мне что-то известно о её привычках? О её излюбленных словах, выражениях? О её вкусах? О её увлечениях? Нет, пожалуй, мне только предстояло всё это узнать. Как только я её встречу. Вот уж тогда мы наговоримся! Вот уж тогда я смогу насмотреться на неё! На всю жизнь вперёд!

И всё же у меня есть какое-то особенное знание. Тайное знание, происходящее из безмыслия, из тщетности, из неосведомлённости.

Олег Олегович – мой товарищ, я хожу с ним, говорю, рассказываю о сестре, слушаю всякий его вздор, пью его вино, беру его деньги, но этим утром, когда мы расставались, я испытывал к нему настоящее отвращение. Он вдруг показался мне ужасающе лживым, быть может, и его отношение к моей сестре вовсе не бескорыстно. На самом деле, я ведь не знаю толком, как он относится к моей сестре. Чёрт, я непозволительно размягчился! Надо было держать этого человека на расстоянии!

Впрочем, отвращение человека к человеку – совсем не страшно. Отвращение человека к человеку – даже хорошо. В сущности, всё должно быть проникнуто обоюдным и неотторжимым отвращением. Отвращение должно разлиться по миру ручьями и реками, хлестать ливнями, медленно и тяжело волноваться морями, дуть ветрами, громоздиться горами, особняками, симпозиумами и монументами, оно должно быть везде и всегда, кроме как между мной и сестрой. Между нами же должен быть свет. Свет и покой. Мир и благонравие. Трепет и калийная селитра. Мне уже мерещились и этот свет, и этот мир, и этот покой, и эта селитра, и это благонравие. Мне мерещилось многое.

Поодаль гудел завод. Завода того я не знал. На что мне заводы? Но он гудел и отвлекал меня от дум о сестре. Заводы всегда отвлекают.

И всё-таки я пошёл в его сторону. Сам не знаю, зачем. Может, для того, чтобы разбередить рану. У меня много ран. Я хотел, чтобы все они заболели разом.

Прежде я никогда здесь не ходил. Я не знал, что увижу по дороге. Но отчего-то подумал, что, если пойду так, то непременно на пути моём будет столовка. И, не успел я пройти и сотни шагов, как вдруг и впрямь увидел столовку.

Несмотря на ранний час, она оказалась открытой. Должно быть, чтобы кормить завтраком пролетариев, которых не кормят дома. Что ж, это разумно: пролетариев надо кормить. Голодный пролетарий хорошо работать не станет. Я тоже был голоден. Хоть и не пролетарий.

Я часто бываю голодным. По нескольку раз в день. Иногда даже чаще.

Я постоял немного перед столовкой. Может, зайти, чтоб через минуту меня оттуда выкинули? Как из гадючника. Выкинут непременно, это я понимал. Выкинутым, конечно, быть хорошо, но иногда дух человека бывает слаб для того, чтобы человек мог это понять. Мой дух был теперь слаб.

Пролетариям, конечно, не до меня. А вот кассирша или раздатчица, или посудомойка могли бы меня и пожалеть. Они бы увидели, что я голоден. Ведь видят же они, что собака голодна, когда она сидит и смотрит им в глаза? И я буду так же смотреть им в глаза. Смотреть с некоторою деепричастностью, пожалуй. Даже деепричастливо. Хотя нет, в глаза я смотреть не могу. Не так страшно смотреть в чужие, страшно, что они могут заглянуть в твои. Не хотел бы я, чтобы кто-нибудь заглядывал в мои глаза. Лучше оставаться голодным. Или даже помереть с голоду.

Чёрный ход я нашёл без труда. В стороне от него до самой крыши тянулись толстые жестяные трубы. Возле входа толклись двое оборванцев – колченогий и кривой. Я остановился поодаль, но разговор их слышал урывками.

Когда тётя Муся работает, – хорошо, говорили они, – когда тётя Фатима, – плохо. Тётя Муся лучше тёти Фатимы. Вчера тетя Муся работала, так колченогому старые макароны достались и даже две недоеденных котлеты. А кривому достался чёрный хлеб, немного подпорченный, и соус подкисающий, но зато много. А когда смена тёти Фатимы, так вообще обычно приходится уходить отсюда несолоно хлебавши, поскольку её сестра в деревне поросят держит. Услышав про сестру, я несколько оживился и даже сделал шаг в сторону этой парочки. У меня тоже была сестра.

– Иди отсюда! – прикрикнул кривой, даже не оборачиваясь.

Я отступил на шаг, но совсем уходить не стал.

Тут из чёрного хода вышла старая перечница – тётя Фатима. Она услышала последнюю фразу кривого.

– Это что ещё за «иди отсюда!» такое?! А? – строго спросила она. – Раскомандовался тут пенёк! Наглая плесень!

Кривой тут же стушевался, да и колченогий тоже. Но это им уже не помогло.

– А ну, марш отсюда! Чтоб я вас больше здесь не видела! – гаркнула старая перечница.

Власть её над этими двоими была велика. Они не стали даже скулить, уговаривать старуху, извиняться, лебезить пред нею, но лишь, бросив злобный взгляд на меня, молча поплелись прочь со двора.

– Новенький, что ль? – хмуро спросила меня тётка Фатима. – Я не видела тебя раньше.

– Я… нет… – забормотал я. – Я не с ними, я не такой. Я просто кушать хочу!

– Ну, здесь все кушать хотят, – махнула рукой та. – За другим и не ходят.

– Я сестру ищу! – для чего-то сказал я.

– Сестру?

– Сестру, – подтвердил я. А то вдруг старуха подумает, будто я вру.

– Ну, это не так просто. Сёстры на дороге не валяются.

– Я найду, – прошептал я.

– Капусту-то станешь? – сказала тётка Фатима. – Я верхние листья сняла – так остались.

– Стану, – сказал я. – Я капусту люблю.

– Погоди-ка чуток, – строго сказала она. – За мной не ходи!

Старуха скрылась в недрах столовки и через минуту вынесла мне целую охапку капустных листов. Из которых половина была совсем уже чёрная и даже немного осклизлая.

– Вот, – сказала старуха. – Капусту все любят.

– Да, – сказал я.

– Ну, давай, милый, ищи свою сестру.

– Да, – снова сказал я. – Спасибо, тётя.

Кривой и колченогий ждали меня на улице. Я догадывался, что так и будет, потому несколько листьев рассовал по карманам ещё во дворе. Остальные же крепко прижимал двумя руками к груди. На глазах у старухи мне бы, конечно, ничего не сделали, на улице же я сразу сделался беззащитен.

– Сволочь! – крикнул кривой и схватил меня за рукав.

Колченогий ударил меня по руке, и часть листьев посыпалась на тротуар. Я взревел от обиды, капусту я не успел даже попробовать, и стукнул колченогого кулаком по зубам. Он отлетел в сторону и рухнул на свою костистую задницу. Кривому я двинул по носу и рванулся, чтобы бежать.

Кривой визжал, но не отпускал меня. Он выхватывал из остатков моей охапки листья, и те падали наземь. Я двинул ему ещё раз по носу, да так, что, наверное, свернул. Кровь у кривого хлынула на асфальт, я побежал. Колченогий вскочил и бросился за мной вдогонку. Но тут же оступился и растянулся на асфальте во весь рост.

– Коленька! Коленька! – заныл он. – Помоги мне! Помоги споймать эту гадину!

Но кривому Коленьке было, кажется, не до меня. Кровь у него продолжала течь, он тут же собирал капустные листы с земли и совал себе в рот.

Я не останавливался. Не одни, так другие могли бы отнять у меня мои капустные листы! Многие любят капусту. С ней нельзя вот так просто взять да и пройти себе по улице.

Меня и вправду кто-то преследовал. Он не бежал, но торопливо шагал следом. Негромко уговаривая меня:

– Милый, милый! Постой! Мне за тобой никак не угнаться!

Уговорам я не поддавался. Я стал перебегать проезжую часть, скрипнула тормозами какая-то подлая колымага, которой прямо теперь приспичило ехать сзади, я увернулся. По небу плыли облака, густые и белые, как майонез. На этом-то пункте (на майонезе) я и сломался. Добежал до противоположной стороны улицы, тут вдруг резкая боль в правом боку пронзила меня, в глазах у меня потемнело, будто невиданная тараканья мгла сгрудилась в недрах моего бедного черепа (череп же мой точно был беден, вероломен и кургуз), и по стене дома я сполз на асфальт.

Инстинктивно я защищал капусту

Инстинктивно я всё ещё защищал капусту, несколько, как мне казалось, самых лучших листов. Меня же тянули вверх, меня ставили на ноги. Я не хотел, чтобы меня ставили на ноги. Бежать я больше не мог, а если я буду стоять, у меня будет легче отнять мою добычу.

Я посмотрел на тёмные жилистые руки, поднимавшие меня, в лицо же я не смотрел. Разве что мельком. Обычный старик, каких много. Или, пожалуй, не обычный: весь седой и – слишком уж много волос: густая белая борода и сверху беспорядочные белые лохмы.

– Милый, зачем же так бегаешь?! – сказал тот.

Тут у меня что-то всплыло. Как болотный пузырь. Как дохлая рыба – брюхом кверху. Внутри. Совсем глубоко. Я не узнавал, я не мог знать этого старика, и всё же я прежде его видел, совершенно иного…

– Профессор, – глухо сказал я.

– Тише! – вдруг тревожно бросил он. – Пойдём-ка!

Он повлёк меня за собой.

Машинально я отдал ему один капустный лист, сам не знаю, отчего. Профессор взял его и стал грызть. Я тоже на ходу погрыз лист, тот был неплох, только песок хрустел на зубах. На капусте всегда песок. Капуста растёт из земли.

– Борода накладная, – сказал мой провожатый. – Волосы съёмные.

– Зачем?

– Такое творится! – всплеснул он руками. – Я серьёзно опасаюсь за свою жизнь.

– А, – сказал я.

– Ты опасаешься за свою жизнь?

– Да ну, – сказал я. – Мне бы сестру найти.

– У тебя сестра есть? – спросил он.

– Ещё бы, – гордо сказал я.

– А у меня брат. Но это последний человек, которого я хотел бы видеть.

– Брат и сестра – не одно и то же.

– Аналогично и он относится ко мне. Объявись я, так, чего доброго, сдаст меня моим врагам. И тогда – каюк!

– А, – снова сказал я.

– Я тебя искал, – сказал профессор.

– Чего меня искать? Я ж не сестра.

– Ты исчез так неожиданно.

– Не помню, – сказал я.

– Сейчас-сейчас, – сказал профессор. – Здесь есть местечко, где мы можем спокойно поговорить.

– Вы мою почку взяли? – спросил я.

– Какую почку? – остановился, как вкопанный, профессор.

– Правую.

– У тебя не стало почки?

– Пусто. Только шрам. Теперь заживает.

– Нет, милый. Я не брал твоей почки. Мне не нужна была твоя почка. Я ведь даже привязался к тебе, если честно, пока ты лежал у меня на обследовании.

– Чего меня обследовать? Вот он я. Какой есть.

Глядя мимо профессора, я пытался сообразить, говорит ли он правду. Пытался и не понимал. Я не слишком-то разбираюсь в правдах. В профессорах же – тем более.

Профессор завёл меня в большой открытый двор, где под сенью подлых тополей была детская площадка, а за ней – будка трансформатора и бетонный забор. Между будкой и забором мы и укрылись.

– Только бы из окон домов не увидели, что мы здесь прячемся, – беспокойно сказал профессор.

– Что?

– Мало ли! Примут за извращенцев – позвонят полицаям.

– Меня уже за кого только не принимали! – сообщил я.

– Дай мне, пожалуйста ещё капустки, если можно, – попросил вдруг профессор.

Я дал ему лист. Профессор некоторое время грыз молча.

– Да, – сказал я. – Мне не жалко, я тоже капусту люблю. Надо только немного Олегу Олеговичу оставить, хоть он и сволочь и врёт постоянно, но он – хороший человек и ещё всё про Жмакина обещал разузнать.

– Кто такой Жмакин?

– Художник. Он что-то про сестру знает. А то, что у него что-то там с сестрой было – враки самые настоящие.

– Сестра. Ты не говорил прежде, что у тебя сестра есть.

– Прежде я мог и не знать точно. Теперь знаю.

– Обследование было в самом разгаре, и вот вдруг я прихожу, а тебя нет. Ты не представляешь, как я ругал персонал. Они не имели права тебя отпускать. – Чёрт! – вскричал ещё он. – Как надоели эти проклятые волосы!

Он снял шляпу и с ожесточением сорвал с себя бороду, парик, отцепил кустистые брови, затолкал всю свою растительность в карман.

– Никогда не думал, что на старости лет придётся ещё и прятаться. Как какому-нибудь воришке.

Да, теперь он сделался прежним профессором. Каким я его помнил. Впрочем, помнил ли? А если даже и помнил, так почему не помню ничего остального?

– Вы сестру мою знали? – глухо спросил я.

– Нет, милый. Тебя, правда, навещала какая-то женщина.

– Сестра?

– Этого я не знаю. Я видел её пару раз. Издали. Мельком.

– Красивая?

– Пожалуй, да.

– Точно сестра. А какая она была?

– Что ты имеешь в виду?

– Ну, она должна быть такая… особенная…

– Прости, милый, не разглядел. Глаза уже, знаешь, не очень…

– Жаль, – расстроился я.

– Поначалу я ставил тебе диагноз: обсессивно-компульсивное расстройство…

– Не знаю ничего такого.

– Но потом сам от него отказался: слишком многие проявления противоречили ему.

– Ещё капусты? – спросил я.

– Нет, спасибо. Тебе надо оставить Олегу Олеговичу.

– Надо, – сказал я. – Хоть он и сволочь.

– Все ключевые позиции и на кафедре и в институте заняли иудеи. А я караим. И кто вообще придумал, что бы вожди наших народов оказались в ссоре? И вот теперь – письма с угрозами, разбитые стёкла, ночные звонки в дверь. Я знаю, мне не сдобровать.

Наверное, профессора я слушал рассеянно. Он мало говорил о сестре. Неужто ему интересней говорить о каких-то там иудеях, караимах, разбитых стёклах, письмах с угрозами, чем о чуде, которое, возможно, где-то рядом, и нужно всего лишь оглянуться, протянуть руку, чтобы увидеть, чтобы коснуться оного?

– Я дурак? – спросил я.

– Что ты, милый! Кто тебе мог сказать такое?

– Кто-то говорил или только подумал – не помню.

– Ты не дурак, ты – настоящий уникум, – сказал профессор.

– А нарост?

– Вот именно из-за него! Поначалу и я, и некоторые мои бывшие коллеги полагали, что это у тебя некая новая костная опухоль. Быть может, злокачественная. Но анализы это не подтвердили.

– А вот Олег Олегович, хоть и сволочь, – сказал я, – но, когда я рассказал ему о сестре, сразу полюбил её.

– Да-да, – сказал профессор. – Я тоже полюбил сразу.

Как-то он это сказал так… формально, без внутренней убеждённости. Без железа и молибдена. Без мрамора и коммуникаций.

– Полюбили? – недоверчиво спросил я.

– Да, – сказал профессор. – Одно несомненно: твоё новообразование произрастает из самого мозга.

– Из мозга? – тупо повторил я.

– А отсюда – возможны всякие парадоксальные проявления, сверхспособности, необыкновенная чувствительность.

– Какие способности?

– И ещё ясно другое: исследования необходимо продолжать во что бы то ни стало. Может, речь идёт о каких-то мистических мутациях, космическом или сакральном промысле.

– Я мутант? – сказал я.

– Не надо так уж прямолинейно. Во всяком случае, ты можешь оказаться настоящим чудом.

– Моя сестра – чудо, я – нет, – бросил я непреклонно.

– Покажи мне, пожалуйста, свою почку, – сказал вдруг профессор.

Я расстегнул пальто и уже привычно выпростал все одежды. Профессор задумчиво коснулся рубца перстами. Персты были не слишком чистыми. Я сразу заметил. Хотя и не смотрел прямо.

– Прости-прости, – сказал профессор. – Несколько дней ночую не дома, не всегда удаётся помыться своевременно.

– Ничего, – сказал я.

– Прошло дней девять-десять. Рана не кровоточила?

– Два раза. Когда меня били по почкам.

– По почкам? – изумлённо воскликнул профессор. – О, мир! О, люди! О, подлые двуногие!

– Да, – сказал я.

– Они видят чудо и не способны его оценить.

Я заскучал. Профессор говорил не о том. Обо мне говорить вовсе не следовало.

– Они этому чуду по почкам!

Я стал рассматривать забор. Забор был изляпан серой краской, почти повсеместно облупившейся.

– Ты знаешь, что в последнее время стали появляться ещё люди с такими же наростами?

– А? – сказал я.

– По некоторым признакам – их наросты имеют то же происхождение, что и у тебя. Хотя о самом происхождении мы сказать определённого ничего не можем.

Тут у меня зачесалось ухо, и я стал ковырять в нём пальцем.

– Говорят, уже зарегистрировано шестнадцать случаев, преимущественно – лица мужского пола, но, кажется, среди выявленных носителей наростов есть и две женщины. И есть один человек, учёный, который собирает, систематизирует информацию. Он, кажется, серьёзно готов заниматься этой темой, мы же пока делаем лишь первые шаги. О, если б я мог встретиться с ним, поговорить… Но нет, это смертельно опасно для меня. Я вообще не могу встречаться ни с какими представителями медицинского сообщества. Ты слышишь – идёт кто-то! – тревожно зашептал вдруг профессор.

– Полицаи, – сказал я.

Откуда я это знал? Но, кажется, знал. И знал точно.

Поначалу я хотел было спрятаться за подлым деревом тополем, произрастающим в двух шагах от меня и профессора, но за подлыми деревьями, как известно, не спрячешься. На то они и подлые.

Через мгновенье из-за угла будки выглянули два полицая с дубинками в руках.

– Ну, что, синяки, думали – зашли за будку – так никто вас не видит? – звонко спросил один. И двинул меня дубинкой по берету. Не по наросту, но совсем близко. Другой же ткнул профессора дубинкой в ключицу. Профессор отшатнулся и привалился спиной к забору. Били нас несильно, с некоторым даже дружелюбием. Полицаи были те же самые, которые выкидывали меня из дома сестры. Видно, здесь их территория. У всех полицаев свои территории.

– Не бейте по наросту! – выкрикнул профессор с некоторой даже визгливостью.

– Насекомое – и разговаривает! – удивился второй полицай.

– Это – профессор, – глухо сказал я.

– Прыфессыр! – хохотнул первый.

Профессор тут отчего-то стушевался и сник.

– Мой товарищ шутит, – сказал он. – Я – парикмахер.

– Цырульник? – спросил первый.

– Просто парикмахер.

– Парикмахер – он тот же цырульник и есть!

У профессора из кармана торчал белый клок – часть парика. Второй полицай заметил это и потянул парик из кармана профессора.

– Это что? Волосы?

– Волосы, – ответил профессор. – Отходы производства.