Без сестры. Психопатороман

– Река?

– В одном месте вошёл в неё и поплыл себе, поплыл!

– Куда поплыл?

– Туда, куда она тебя несёт!

– А потом?

– А потом просто вышел из неё. В другом месте. И там уж всё другое: берега, рельеф, ширина реки, глубина, породы рыб, птицы над головой, обстановка, люди, деревья, климат, небо, стратосфера, батискафы, ипохондрии – словом, весь мир другой. Главное, из одного мира перейти в другой. А как тебе это удалось, пусть уж сидят и гадают остальные. Главное, чтоб было чудо этого неведомого перехода. Но только без стыков, без швов, без заусенцев. Плавно, незаметно. Как на реке.

– На реке бывают пороги. И ещё это… когда лес затоплен… слово забыл! Брёвна тонут, а потом суда об них днища пропарывают. Топляки, много топляков.

– Это совершенно другое.

Пришли узбек с узбечкой. Стали вдвоём резать картошку, потом узбек быстро-быстро резал зелёный перец. Студенты ушли. Я вздохнул с облегчением. Ничего вообще нет хорошего в студентах! И ещё эти их разговоры! Разговоры студентов. Скоты!

Узбеки топтались по каплям на полу, ничего не замечая. Ещё немного, и ничего уж не возможно будет заметить. Мне решительно улыбалась удача.

– Я, кажется, кому-то велел харю отвернуть! – сказал мне узбек.

Я поспешно отвернулся. Пальто на груди у меня пропиталось мясным соком. Я прикрывал это место рукой. Будто бы у меня болело сердце. Да, верно: если меня застукают с утянутой свининой, скажу, что у меня болит сердце, это поможет, подумал я. К тому ж у меня нет почки, и ещё нарост неизвестного происхождения. На голове. В районе затылка. Это тоже нельзя совсем уж сбрасывать со счетов! В общем, какие-никакие козыри у меня всё-таки были на руках!

Сейчас картошка сварится, подумал ещё потом, они непременно сядут здесь есть, будут чавкать, отдуваться, узбечата снова станут вопить и лопотать по-свойски – тут-то я и сойду с ума. Может, и хорошо сойти с ума именно так. Правда, тогда я не увижу сестру. Нет, с ума сходить было ещё рано.

Вот, когда найду, тогда можно. Тогда в самый раз.

Пришли студенты за чайником. Пришли, по-прежнему говоря на ходу. Все никак им не наговориться! Забрали чайник и чашки, да и убрались к себе восвояси.

По мне, так узбеки лучше студентов. Но это моё мнение. Я могу и ошибаться. Я часто ошибаюсь.

Тут пришла тётка. Та, что впустила меня в квартиру. Увидела меня – удивилась.

– Ты что здесь сидишь? – спросила она.

– Сестру жду… – тихо ответил я.

– Сестру-у? Нашёл, где ждать! Вот дурачок-то! Сестру ждёт!

Узбек с узбечкой засмеялись. Я тоже улыбнулся вымученно. На всякий случай. Чтоб они не подумали на меня, если обнаружат пропажу мяса. Хотя – улыбайся, не улыбайся – всё равно, конечно, могли подумать.

– А где мне ждать?

– Ну-ка, пошли!

Я понуро поплёлся за тёткой.

Коридор будто бы переменился. Да, точно, я по нему не ходил прежде. Тётка толстая, но шагает не тяжело, и под платьем у неё всё будто играет – так: раз, раз!.. Потом снова: раз, раз!.. Заставил себя отвернуться. Что мне до того, как у неё там всё играет! Можно подумать, меня интересуют её гадкие телеса! Она явно вела меня в самый конец квартиры. Коридор тут сделался узок, как дыхательное горло. Дальше тупик – коридор заканчивался. Интересно, может ли пахнуть от меня мясом? Да нет же, возразил я себе: мясо спрятано, мясо за пазухой.

Тут она остановилась.

– Так кого ты там ищешь?

– Сестру, – тупо сказал я.

– Сестру! А звать как?

– Сестру?

– Ну, не меня же!

К этому вопросу я не был готов. Оттого призадумался. Вернее, стал вспоминать. Это было не так-то просто: разные имена или их обрывки, или просто даже случайные звуки назойливо подворачивались мне, но я их отвергал, отметал, чувствуя, что они лишь желают меня обмануть, запутать, заморочить. В имени сестры не было ни этих звуков, ни этих обрывков, их там просто не могло быть. Обрывки были гадкими, а имя сестры, разумеется, не такое.

Имя пришло вдруг само собой, оно сразу же утвердилось, оформилось, восторжествовало. Я теперь уж не сомневался ни мгновения. Теперь это было то самое имя. Единственное, можно сказать, имя.

– Вера, – сказал я.

Тётка толкнула дверь, подле которой стояла. Дверь приоткрылась, и тётка крикнула в образовавшийся проём.

– Слышь, ма! Верка в соседней комнате, что ли, жила?

– Какая ещё Верка? – сказала старуха.

– Вера, – потерянно поправил я.

– Какая Верка? Ну, или Вера? – переспросила меня тётка.

– Вера… – запнулся я. – Обычная, сестра моя.

– Обычная, сестра его, говорит, – громко сказала тётка.

– Фамилия как? – спросила старуха.

– Как фамилия Верки? – спросила меня тётка. Как будто бы я мог не слышать старухиных слов.

С фамилией было проще, чем с именем. Здесь почти не пришлось ломать голову. Фамилия всплыла сама собой.

– Сочкина, – трепетно сказал я. Я любовался этой фамилией, я пробовал её на вкус, фамилия искрилась, переливалась, волновала, будоражила. Это была фамилия сестры.

– Сочкина Верка, – громко молвила тётка.

– Сочкина, – повторила старуха. – А кто её спрашивает?

– Ты кем ей приходишься? – спросила тётка.

– Брат.

– Брат, говорит!

– Какой ещё брат? – непреклонно спросила старуха.

– Ты – какой брат?

– Брат? – сказал я.

– Ну да, брат. Троюродный, что ли? Или какой?

– Обычный! – торопливо сказал я. – Просто брат! Родной брат!

– Родной брат, – сказала тётка.

– Скажи, пусть уматывает! – крикнула старуха. – Нечего тут шлындать!

– Вот! Слышал? Тебе лучше уйти! – сказала мне тётка.

Тут уж я заупрямился, закапризничал. Я был так близко от сестры, я был с ней совсем рядом, и вдруг лишиться всего из-за какой-то глупой старухи!

– Не пойду, не пойду! – заголосил я. – Где её комната? Эта? – я толкнулся в соседнюю дверь. – Вера! Вера! Я здесь! Я – брат! Брат!

– Тихо, тихо! – отчего-то перепугалась тётка.

Но и старуха всё продолжала шуметь.

– Ишь ты! Думает, если – брат, так и таскаться можно! Пол здесь топтать! А убирать за ним кто будет?!

– И ты, ма, молчи! – прикрикнула моя провожатая. – Разоралась ни с того, ни с сего! Будто её режут!

Тут вдруг и ключ у неё нашёлся.

– Брат! Брат! Вера! Я здесь! – твердил я.

– Посмотреть? Посмотреть хочешь? – спросила тётка, отпирая.

– Я к сестре, я шёл, я и конфету принёс! – сказал я. И показал тётке конфету. Чтоб не подумала чего. Будто я вру. А я не вру. У меня, правда, конфета.

– Конфету оставь! – строго сказала та. И даже заслонила собой проём. – Вот здесь положи! На полочке, у телефона. Никто не тронет. Нечего тут в комнату переться с конфетой!

Полочка была. На стене. Телефона не было. Может, разве что, когда-нибудь раньше. Потом-то спёрли, ясное дело! У нас всё прут! Или ещё тырят. Тырят так даже чаще. Хотя прут тоже часто.

Я положил конфету на полочку, и тётка пропустила меня в комнату.

Да, это была комната сестры, я сразу понял. Комната была пустоватой, в смысле —

мебели. Но кровать стояла, железная, старая, шкап тоже стоял, и ещё этажерка. Стол был ближе к окну, стула я не разглядел. Стало быть, сидеть приходится здесь на кровати. Кое-что из вещей я увидел, и это были вещи сестры – гребёнка, купальная шапочка, журнальцы – пять или шесть, серый халатик, висевший на гвоздике, вязальные спицы. Нет, ничего этого я не узнавал: не знал я прежде ни этой гребёнки, ни этой купальной шапочки, ни халатика серого, но всё это могло принадлежать только ей – я не сомневался.

– Где Вера? – упавшим голосом спросил я.

– Какая ещё Вера?

– Сестра.

– Твоя, что ль?

– Моя.

– Так у тебя и сестра есть?

– Вера! – крикнул я. И сел на кровать.

– Не сторожиха я Вере твоей.

– Вера, – тихо сказал я.

– Ладно, – сказала тётка. – Ты ступай, милый. Некогда мне тут с тобой лясы точить.

– Я сидеть буду, – сказал я. И на всякий случай ещё и уцепился снизу за кровать. Крепко так уцепился. Хотя, кому надо, все равно оторвут – это-то понятно!

– Может, мне Рашида позвать? – сказала тётка.

– Не надо Рашида.

Я погрустнел. Рашид был узбеком, тем самым. У меня было его мясо.

– А может, ты здесь пожить хочешь? – вдруг сказала мне тётка.

– Да, я поживу.

– А деньги у тебя есть?

– Деньги есть.

– Сколько?

– Было двести, но потом я купил конфету – теперь меньше.

– Это очень мало.

– Больше нет.

Тётка задумалась. Я смотрел мимо неё и не думал ни о чём. Не люблю думать.

– Ну, тогда можешь пожить, пока не выйдут эти деньги. Потом тебе придётся уйти.

– Да, – сказал я. – А Вера появится?

– Что за Вера ещё?

– Сестра.

– Я ж тебе сказала, что ей не сторожиха. Ты деньги-то давай!

Я отдал деньги. Тётка пересчитала их задумчиво. Похоже, она вообще любила думать о деньгах.

– По коридору не ходи, – сказала она. – Сиди тихо! Ссать захочешь – терпи! Ночью сама тебя отведу, а пока чтоб никто тебя не видел, понял? Рашид, запомни, зверь настоящий! Он у себя в Чимкенте1 кого-то убил, теперь сюда приехал. Здесь убьёт – обратно к себе в Чимкент уедет. Там убивать будет. Потом опять приедет. Усвоил?

– Да, – сказал я. – Мне есть надо тоже.

– Потерпишь пока! Потом придумаем что-нибудь. Одни только хлопоты с тобой. Зачем я вообще связалась?

Тётка вышла. Я посидел немного, потом улёгся на кровати с ногами. Достал из-за пазухи мясо. Оно давно остыло. Оно было с салом.

Я оторвал зубами кусок сала, пожевал, пососал, оторвал ещё кусок мяса.

Вера! Вера! Где же ты? Почему же ты не встретила меня в своём доме, во всеоружии своей гребёнки, своего халатика, своей купальной шапочки? Почему ощетинилась ты предо мною своими соседями, подлыми и никчёмными, своим холодным четвёртым этажом, своим невниманием, своей железной кроватью? Я стал ворочаться в тоске и в неприкаянности, даже свинина не радовала меня, не вдохновляла меня, хотя я всё равно откусил ещё немного мяса и пожевал холодно и равнодушно, без блеска плоти, без рвения духа, без тайного трепета мускулов; миросозерцания, конвергенции и сублимации столпились у моего порога, Олег Олегович положил мне руку на плечо и спросил что-то несуразное и беспричинное, но я не ответил, я потрогал свой нарост на голове, и тот откликнулся, будто бы он был живым, и даже издал какой-то звук, непохожий ни на один из человеческих звуков, щемящий, шампанский, саднящий звук, безжалостный и промозглый, и тут я проснулся.

По наросту не бейте!

Тётка, та самая, что впустила меня в квартиру и поселила меня здесь, нависала надо мной и светила мне в лицо керосиновой лампой. За спиной у неё кто-то стоял, и свет лампы мешал мне того распознать. Может, Вера вернулась? – успел подумать я. Разумеется, это не была Вера, это были студенты. В руке моей был кусок мяса, я так и заснул, зажавши его в ладони. Я смутился и поспешно затолкал его обратно за пазуху.

– Вам пора уходить, – сказала мне тётка.

– Вера, – сказал я.

– Деньги все вышли, – сказала тётка. – Двести – это такая мелочь, что не стоит даже и говорить. А там не было даже двухсот.

– У меня больше нет.

– И я тоже не могу здесь никого держать себе в убыток, – сказала тётка.

– Может, Вера приходила, пока я спал?

– Здесь никого не было.

– И не звонила тоже?

– Телефона давно нет, – сказала тётка.

Но тут же, словно в опровержение тёткиных слов, в коридоре зазвонил телефон, где-то не слишком далеко, всего лишь в десятке шагов, хотя и за стенкой.

– Вера! – воскликнул я.

– Это Рашиду, – покачала головой женщина. – Здесь больше никому не звонят.

– Но Вера часто говорила по телефону, я помню! – сказал я.

Правда ли, что я это помнил? Может, я сказал это просто для порядку?

– Что он всё о Вере? – обернулась тётка к студентам. – Он явно прикрывается Верой, а сам собирается жить, не платя.

– Непорядок! – весомо сказал один из них. Тот, что рассуждал про кино на бумаге.

– Действительно, – подтвердил и другой.

– Мама мне сразу сказала, что он проходимец, а я не поверила, – сказала тётка.

– Да по нему и видно, – сказал и студент.

Ко мне придвигались, на меня наступали. Я вскочил, отбежал в сторону.

– Я – слабая, одинокая женщина, живу без мужского внимания, так каждый теперь норовит облапошить меня! – сказала тётка.

– Я не норовлю ничего такого, я сестру жду! – крикнул я.

– Сестру! – грустно сказала та. – Принёс конфету и думает, что может этим кого-то обвести вокруг пальца.

– Где она? – крикнул я и выбежал из комнаты.

За мной ринулись студенты, да и тётка тоже вышла и стала светить своим керосиновым фонарём. Коридор был тёмен, и, если бы не фонарь, так там не было бы видно ни зги. Я шарил по полочке.

– Она была, была, – поспешно сказал второй студент. – Мы ходили, смотрели. А потом раз пришли – а её уже нет!

– Да, всё так, как он и говорит! – важно сказал первый студент.

– Хорошая такая конфета!

– Да, хорошая, – снова сказал первый.

– Большая.

– Даже огромная.

– А куда она потом делась…

– Чёрт её знает!

– Просто чудо какое-то!

– Да, чудо!

– Я сестре принёс! – глухо сказал я.

– Ну, сестре!.. – развёл руками первый студент.

– Не все сёстры конфеты любят! – сказал второй.

– От конфет зубы портятся.

– Эмаль сходит.

– И не восстанавливается.

– Да. Мы студенты, мы знаем.

Неподалеку, в нескольких шагах, за поворотом что-то бубнил Рашид в телефонную трубку. На Рашидовом своём языке.

– Вера! – позвал я. Как будто сестра пряталась тут же где-нибудь рядом и могла прийти мне на выручку.

– Рашидушка! – сказала тётка.

Узбек запнулся на полуслове. Кажется, положил трубку и тут же появился, с жуткими чёрными провалами вместо глаз в неверном керосиновом свете. Я же всё шарил по полочке, как будто конфета могла там ещё появиться.

– Денег не плотит и съезжать не съезжает, – сказала тётка.

– Здесь конфета моя была, – упрямо сказал я.

– Да, может, и не было никакой конфеты, – возразил один из студентов.

– Поди теперь проверь: была, не было! – подхватил и другой.

– Конфеты просто так на полках не валяются!

– Не те времена!

Узбек подошёл молча. Он взял меня за воротник. Как-то так ласково взял. Я даже подумал, что он хочет погладить меня. Быть может, он поверил мне, а не студентам. Но он взял меня ещё за пальто в области поясницы и поднял. Поднял так, что я едва мог дотянуться до пола ногами. И понёс.

Нет, пожалуй, я ошибся: гладить меня он всё же не собирался.

– А мясо моё где? – тихо спросил он меня.

– Я не брал мяса! – крикнул я.

– В кармане, – подсказал первый студент. Он бежал впереди нас с Рашидом, он будто указывал узбеку дорогу. Тётка светила фонарём сзади.

– Может, уже съел, – сказал и второй.

– Ничего, ничего! – сказал узбек. – Всякое бывает!

– Оно уварилось! – снова крикнул я. – Мясо уваривается.

– Да-да, уварилось, – согласился узбек. – Было шесть кусков – стало пять. А нас четверо.

– Шесть на четыре не делится, – пробормотал я, задыхаясь.

– Пять тем более, – ответил узбек.

– Это вообще не его дело! – возмутилась тётка.

– Мы сели покушать, а там мяса не хватает, – сказал Рашид.

– А мы не брали, – сказал первый студент.

– И никто не брал, – добавил второй.

Я подумал, что узбек совершенно напрасно подозревает меня в том, что я съел его мясо. Оно, конечно, я действительно его съел, но всё равно не стоило бы про меня думать всякие гадости, да глупости. Человеку нужно быть выше какого-то там съеденного мяса. Но выше съеденного мяса он никогда не бывает.

И при этом ещё называет себя человеком!

Мы уж были в прихожей. Студент с готовностью распахнул дверь перед нами с узбеком, узбек перехватил меня получше и вытолкал на площадку. Тут он на минуту отпустил меня. Я стал отряхиваться и поправлять на себе пальто. Я решил объяснить им всё про сестру, они поймут, они не могут не понять, ведь это всё-таки люди, и человеческий язык им не совсем чужд, сказал себе я, а я иногда умею объяснять убедительно. Вот и теперь я буду убедителен. Но тут узбек с силой толкнул меня, я оступился, хотел было ухватиться за перила, но не нашёл их, как будто их теперь не было вовсе, и покатился по лестнице кубарем. Дверь в квартиру захлопнулась.

Я прокатился целый лестничный марш и площадкой ниже ударился головой о стену. Вернее, ударился наростом. Тот смягчил удар. Он у меня похож на мягкую кость, он не болит, он не беспокоит, просто его не должно быть. И никто не знает, что это вообще такое. Опасен ли он? Никто мне не может сказать. Берет слетел с головы, я тут же отыскал его и снова натянул на голову. Я не могу без берета. Берет меня защищает. Сестра, сестра! Лучше думать о сестре, а не о наростах. Сестра и наросты несовместны. Я стал думать о сестре. Я сидел на полу, прижавшись спиной к стене. Если бы я был понастойчивей, я наверняка мог бы там что-то разузнать о Вере. Несомненно, тётка что-то знает о ней. Возможно, знают и студенты. Может быть, что-то знает и узбек. Он, конечно, тёмный узбекский человек, но это не значит, что – совсем уж неосведомлённый. Иногда такие тёмные люди знают даже больше, чем самые сведущие.

Так я поселился на лестнице.

Я умею жить на лестнице. Вы-то, конечно, не умеете этого делать, а у меня имеется навык. Прежде всего я доел мясо. Свинину Рашида. Мяса оставалось совсем чуть-чуть. Потом я захотел пить. Воды у меня уж точно не было. Но я и тут вышел из положения: стал мочиться себе в ладонь и пить оттуда, с ладони, драгоценную жидкость. Моча у меня, конечно, гадкая, но, когда нет ничего лучше, подойдёт и она. Спать я лёг на площадке, на той, на которую скатился; лёг, прижавшись к стене и положив голову на нижнюю из ступеней. Думал я о сестре. Ни о чём другом думать не мог.

Чем я питался? О, это совсем просто! Одна дура со второго этажа кормила бродячую кошечку, выставляла на площадке миску с булочкой и с молочком. Я ел кошечкину еду. Первый раз съел – смотрю: через час миска снова полная. Я снова съел. И сделал так тихонечко: мур, мур!.. А сам спрятался. Смотрю: в миске снова молочко с булочкой появилось. Правда, и настоящая кошка приходила. Но я наказал эту сволочь. Поначалу долго гонялся за ней по этажам, приманивал, приманивал, потом, когда изловил, шваркнул её об стену (для порядку), потом спустился вниз, приоткрыл дверь и вышвырнул эту вопящую тварь на самую середину проезжей части.

Но всё-таки она меня всего перецарапала.

Потом ещё кошки приходили. Их впускали жильцы. Дуру со второго этажа знали все кошки округи. Но здесь уж расправа моя была коротка: за шкирятник – и вон из парадного! Еды всё равно не хватит на всех – на меня и на кошек. Значит, кем-то придётся поступиться!

И была ночь. С обычными её подразделениями – с ужасом, темнотой, курсивом, соболезнованиями, двенадцатым кеглем, паллиативами, эндшпилями, халькопиритами, тоской и беспамятством. С последним – так более всего.

День принёс новые впечатления. Вверх-вниз ходили жильцы, я провожал их глазами. Я надеялся увидеть сестру. Почему не приходит сестра? Странно, пора бы ей уже появиться!

Узбек проходил. Два раза один (явно не на работу, узбеки теперь сюда приезжают не для того, чтобы работать), и два раза со всем своим выводком. Узбек теперь сделался покладист при свете дня. Казалось, что он меня не узнаёт. Можно подумать, я изменился.

– Здравствуйте, – говорил узбек. Я сидел на полу на площадке.

– Здравствуй, узбек, – отвечал я тому мрачно.

Собственно, и всё на этом. Узбек пошёл себе дальше.

И в другой раз – та же история.

– Здравствуйте, – сказал мне узбек.

– Что сестра моя? – ответил ему. – Не появлялась ли? Не звонила?

– Ничего не знаю, – заторопился себе узбек.

– Ты – узбек, ты должен знать! – крикнул я.

– Не знаю, не знаю, – забормотал тот.

Он совершенно не страшен – этот узбек; при свете дня узбеки не страшны. И всё-таки, когда придёт время, я вытрясу из него правду. Если прежде не сумею добиться её от тётки. Тётка наверняка знает больше.

Появился Олег Олегович. Выследил меня таки, подлюка! Я был с Олегом Олеговичем груб.

– Что – сестра? – спросил он.

– Сестра и сестра, – сказал я. – Кому какое дело!

– Ты же сказал: встретишься и вернёшься!

– Сказал, – сказал я.

– Ну и… не встретился и не вернулся!

– Не вернулся, – сказал я.

– А теперь здесь сидишь.

– Сижу, – сказал я.

– Давно сидишь.

– Не так, что бы очень.

– И где она?

– Кто?

– Сестра.

– Нет.

– А может, её вообще нет?

– Кого?

– Сестры.

Тут я дал ему в морду. Точно в морду. Иначе не назовёшь.

– Сестра есть, есть! – кричал я и бил Олега Олеговича по скуле. – Она такая… Особенная, особенная!

Олег Олегович много больше меня, он вполне мог спустить меня с лестницы, расквасить мне нос, разбить губу, он мог повалить и затоптать меня ногами. Но он опустил руки, пока я его колотил, бессильно, безрадостно опустил, скривил своё немолодое лицо и заплакал. Потом, когда я остановился, весь сгорбился и молча пошагал вниз. Внизу не хлопнул дверью, но тихо-тихо притворил за собой.

Ну, и хорошо! Зато теперь можно спокойно думать о сестре. При нём же нельзя было думать спокойно.

А о сестре нужно думать спокойно. Иначе о ней лучше вообще думать не стоит.

Через день-другой пришли полицаи; двое и наглые. С дубинками и с пистолетами в кобурах. Я лежал себе на площадке, ни к кому не приставал, никого не гневил, никому не препятствовал. Кошку я выкинул из парадного незадолго до того. Но что – кошка? Кошка – тварь бесполезная и языка человечьего не разумеет. Не из-за кошки же полицаи пришли! Из-за кошек полицаи не ходят!

– Что сидишь? – спросил один, ткнувши меня дубинкой в плечо.

– Сестру жду.

– На тебя жильцы жалуются, – добавил второй.

– Они врут, им заняться другим нечем, – сказал я.

– Что за сестра? – спросил первый.

– Моя сестра.

– Я здесь всех знаю – здесь ничьи сёстры не живут! – вставил второй.

– А моя особенная – она здесь живёт.

– Особенная! – пробурчал первый.

– А что у тебя там, под беретом? – спросил второй и треснул меня дубинкой по наросту.

– Мой нарост, – коротко ойкнув, сказал я.

– Опухоль, что ли? – спросил первый.

– Просто нарост! – горделиво сообщил я. – Неизвестного происхождения.

– Неизве-естного? – протянул его товарищ. – А ну, покажи!

Я отвернул берет.

– Ну, вот, он неизвестного происхождения, а ты по нему дубинкой! – укорил полицай своего товарища.

– А может, туда вишнёвая косточка попала, и теперь дерево растёт? – предположил второй.

– Так то ж у оленя было, – сказал первый.

– Да, он явно не олень, – согласился другой.

– Будь он олень, так и вопроса бы не возникло!

– Ты ведь не олень? – спросил у меня другой.

– Нет, – сказал я.

– Да ну, какой он – олень?! – бросил первый.

– А у меня ещё одной почки нет! – похвалился я.

– Которой?

– Правой!

– Покажи! – велели полицаи.

Я расстегнул пальто, выпростал одежду, показал свой тёмный, свежий рубец. Полицаи внимательно осмотрели его. Один даже хотел вложить персты. Но всё-таки не вложил.

– Кто ж тебя так? – спросил первый.

– Я не знаю, – сказал я. – Когда пришёл в себя, это уже было.

– Ну, твоё счастье, – добавил второй. – А то мы уж собирались тебя хорошенько отделать.

– По наросту не бейте! – попросил я.

– Болит? – сочувственно спросил первый.

– Нет, но, поскольку он неизвестного происхождения, то лучше не надо.

Тут я даже сам подивился своей рассудительности.

– Да, по неизвестному происхождению лучше не бить, – согласился другой.

Разговор наш, кажется, стал складываться в мою пользу.

– Ну, так что, я буду сестру ждать? – спросил я.

– Вали-вали, на улице ждать станешь! – сказал первый.

– На улице холодно, и я пропустить могу.

– Шагай, говорят, покуда по неизвестному происхождению снова не схлопотал!

Полицаи вытолкали меня из парадного. И пошли себе восвояси. Как будто тут же забыли о моём существовании. Впрочем, что о нём помнить? Я и сам о нём не вспоминаю.

Я потоптался. На другой стороне дороги стоял Олег Олегович, смотрел на меня взглядом, полным благоприобретённого оппортунизма и застарелого, простонародного мракобесия. Потом он перешёл, остановился неподалеку.

– Прости меня, – сказал он. – Я просто позавидовал тебе, потому и сказал, что сестры нет.

– Сестра есть, – сказал я.

– Конечно, есть!

– И она особенная! – сказал я.

– Да. И красивая тоже! – сказал он.

– И красивая тоже! – согласился я.

– Таких сестёр больше ни у кого нет – только у тебя, – сказал он.