Ночные бдения кота Мурра

Кто смеет дерзнуть и обвинить меня, досточтимого кота, в презренном филистерстве? У кого хватит духу спорить с гением, с писателем, взлетевшим на вершину славы и сияющему с Олимпа превыше Овидия, Цицерона, Роттердамского, Данте и Гете? Где ныне все мои гонители? Где все презренные критики?

Мерзкий кривляка, воображающий себя равным (а, возможно и стоящим надо мной!), литератор, как он себя называл, французишка Серж Де’Серюк в поисках вдохновения ругал все и всех. Он, ничтожный осел, посмел сомневаться в доблестях моего племени, пытался скорчить скорбную мину и охаять прелестную Минну Муррлянскую лишь потому, что она оказалась моей кузиной.

Спекулируя на моих родственных чувствах, он обвинил Мисмис в легком поведении! (Хотя, положа лапу на сердце, я не совсем понимаю, в чем состоит его собственное: тяжелое, видимо оттого и благонравное, восприятие мира).

Сей мерзопакостный творческий импотент, после полного провала всех его жалких книжонок, изданных, кстати сказать, на его же собственные деньги, дабы избежать долгового сарая, решил поправить финансовое положение, привлекая к себе внимание раздуванием скандалов вокруг гениев, то есть, стал копать под меня. Вот здесь собака и порылась.

Следующий его выпад был против моей дочери – Мины. По сути, критикан исходил слюнями от нескрываемой зависти, предполагая, что я делю ложе и с кузиной, и с Мисмис, и с дочерью одновременно, чтобы, так сказать, не терять зря времени.

Не понятно, от чего так трясло в приступе гнева Сержа Де’Серюка, но скандал раздули славный. Мои сочинения смели с прилавков, точно горячие пирожки. Всем было интересно, что же может написать кот после таких диких оргий. О том, что все это – клевета и навет, никто даже и не подумал. Но популярность моя взлетела от подвалов до самых крыш! В свете только и говорили обо мне.

Вот так скрытые комплексы и детские фантазии тщеславных мелких пижонов, пытающихся протолкаться поближе к кормушке, создают: и литературных критиков, и серийных маньяков-убийц.

Получив известность на моем имени, французишка не мог уняться, его словно прорвало, и обвинения в мой адрес посыпались как из рога изобилия.

Я оказался не только многоженцем, страстолюбцем, обжорой, валидоломаном, но еще и не толерантным собаконенавистником! Кто бы обвинял меня в расизме! Серж Де’Серюк днем скандировал: «Собачья жизнь важна!», а по вечерам с особым цинизмом пинал благородных болонок. Правда, потом он трусливо улепетывал от обычной дворняги, пришедшей дамам на помощь.

Замеченный в совсем мне не понятных непристойных связях с другим борзописцем – профессором социологии, сей совершенно несносный муж пытался извратить мои священные песни любви! На каждом углу сей хлыщ кричал, что он – член, прости святой Бернар, какого-то там правильного союза песюков, дескать, только он во всем мире «Homme de lettres trés renomme»6.

И как же скончался сей дерзкий критик, осмелившийся извращать мои сонеты и поливать грязью злобы в приступе бешеной зависти мои стансы? Так, как ему и должно. Угас в собственной угарной блевотине, аки смердящий пес, упивавшийся до бесчувствия много лет подряд и даже не благородным вином, но презренной брагой. Он месяцами беспрестанно валялся пьяным под ногами честных бюргеров, мешая чинно ходить по улицам. И вот я машу ему лапой и говорю: «Au revoir!»7 Больше не свидимся! Каждый получает по заслугам не в жизни будущей, а прямо здесь и сейчас.

Запомните, мои драгоценные поклонники, студиозы, исследующие грани моего таланта, каждый, кто пытается втоптать в грязь чистые излияния моей души, может ведь и не дождаться такой же бесславной кончины, как Серж Де’Серюк. Моя ярость настигнет вас гораздо раньше!

А посему отбросим же всякую презренную толерантность да узость взглядов и дружно восславим меня – кота Мурра, пра-пра-пра-правнука славного моего предка, в честь коего я и назван, и труды коего собираюсь не только издать под одной обложкой, но и расширить их собственными комментариями, дабы создать тем самым предку «памятник нерукотворный, к которому не зарастет народная тропа»8. Сим трудом я почтил предка и одновременно «Exegi monumentum»9. Никто не остался забытым.

И это истина в последней инстанции, ибо коты творят вовсе не руками и даже не тем местом, о коем сразу вспомнят все извращенные умы, подобные Сержу Де’Серюку, а – лапами! Но наипаче всего – тем, что находится между ушами – мозгом!

Мой славный пра-пра-пра-прадед, имеющий корни от самого достославного Кота в сапогах, скончавшийся в Берлине, в этом прусском «Логове Медведя», возведенном еще полабскими славянами, свободно изъяснялся на многих языках мира. Когда я впервые обнаружил третий том неизданных записок моего пращура, то был очарован поэтизмом его мышления.

Помнится, найденная в тех бумагах баллада о коте, замурованном в гробнице с мумией, но выбравшимся на свободу, заканчивающаяся словами: «Przez wejście do krypty wlewata się już lepko-mokra szarość poranka!»10 потрясла меня до глубины души!

Примечание издателя: Мурр, мне обидно, что ты, как и твой прародитель, вновь и вновь рядишься в чужие перья! И я не без основания опасаюсь, что от этого ты заметно потеряешь во мнении благосклонного читателя. Баллада, которой ты так чванишься, на самом деле вовсе не принадлежит лапе кота. Да и не стихи это вовсе, а строки из настолько известного романа, что об этом стыдно не знать, пусть даже и коту.

Так я и увлекся чтением сих познавательных и котоугодных трудов, кои случайно оказались сохраненными и вывезенными моим пращуром: сначала в Познань, потом в Полоцк, затем в Брянск, в Ростов и, наконец, сложенными в чулане затерянного дома в дикой и холодной Сибири.

Кроме того, недавно ко мне в лапы попали также списки с пергаментных свитков, обнаруженные диггерами в подвале нехорошего дома вечно прихорашивающейся Москвы.

Я с восхищением и гордостью сравнил тексты и постиг их полную идентичность, чем и горжусь несказанно. Этот феномен: как попали записки моего пра-пра-пра-прадеда в библиотеку, пропавшую много веков ранее до появления славных Мурров на свет, – долгое время не давал мне покоя.

Я вспомнил о египетском культе, когда нам воздавали должную славу, но среди пирамид правителей ни Верхнего, ни Нижнего Египта никто из археологов не припомнит ни слова о поэтах-котах.

Приняв сей курьезный факт за самое настоящее чудо, которое непременно должно сопровождать жизнь истинных гениев, я решил не забивать себе голову глупостями и всецело отдался волнам вдохновения. Двигаясь по воспоминаниям моего предка как в лодке Харона, по жуткому Стиксу оных записок, вначале я вовсе не собирался прыгать в волны этой страшной реки.

Но, читая день за днем, я познавал в сем опусе такие вершины духа, открытые избранным котам, что, переполнявшее меня чувство гордости за фамилию славных предков моих, непременно должно было вылиться в эти сладкозвучные строки.

Удивительнейшее дело! Я подметил уникальную черту записок моего предка: они настолько гениальны, что, при вдумчивом чтении становятся применимы ко всем.

Кто из нас в детские годы не волочился за прелестной кузиной? Кто не писал стишков, рифмуя «слезы» и «морозы», мечтая сравняться по славе с самим псом Шатуном11 и музыкантами из его группы «Ласковый Лай»?

Кто, впервые, не выходил на улицу, и не получал при этом отборных тумаков от дерзких хулиганов?

Кто не пылал первой истинной страстью к Прекрасной Незнакомке, которая всегда потом ускользала от него, вне зависимости, жил ли с ней юный пиит или нет?

Думаю, среди нас, котов, нет таких! А если и есть – то это лишь запечные филистеры, жалкие, недостойные нашего рода отпрыски!

Мой предок предопределил все славные верстовые пути и моего собственного восхождения к всемирной славе. И, если творения Мурра прошлых веков знали все истинно ученые мужи, то меня, его прямого наследника, волей случая, тоже Мурра, настигнет такая слава, что вскоре не останется ни одного (пусть это будет хоть грамотный, хоть нормальный кот, или же пес, или человек) обитателя на всей Земле! Не останется тех, кто бы ни слышал обо мне, кто бы ни ложился и не вставал с моим именем на устах, прославляя мои добродетели, мечтая уподобиться мне!

Да, я переписал рукопись набело, исправил небрежности и дикие неразумные вольности, не передающиеся порой с кошачьего на человеческие языки, но я остался верен романтическому духу Мурров. И если я что-то добавлял от себя, приукрашая оным текст, то исключительно для общей пользы.

Всем известно, что «eх nihilo nihil»12. И потому без родственных связей с моим предком вряд ли бы я смог так гармонично вплести в древнее повествование слова, рожденные влиянием новейшего времени, а также новую нашу моду и мифы.

Еще говорят, что яблоко от яблони далеко не падает. В этом и скрыта наша фамильная, чарующая поклонников, непостижимая простым смертным, харизма Мурров. Мы не предаем своих! А еще мы продолжаем дела отцов. Именно потому и труды наши обречены на вечную память благодарных потомков.

В итоге получилось, что переписанная книга стала моей интеллектуальной собственностью. И я превзошел пра-пра-пра-прадеда по всем статьям! В этом нет ничего удивительного. Ведь акселерация предполагает, что каждое следующее поколение: быстрее, ловчее, длиннее и умнее предыдущего.

Теперь сей славный труд принадлежит всем Муррам, он являет собой фамильное творение, ренту с которого должно получать мне и моему потомству. И это справедливо.

О, мои читатели, ценители истинного таланта, не им-сто-грамм-нутые на всю голову любители приложиться фейсом-об-буккеры и не отпавшие в своем филистерстве однокотники! Ах, последняя надежда всего населения земного шара, вы, восторженные души, умеющие читать и даже понимать, осмысливать прочитанное, к вам обращаю я бесценные излияния истерзанной души, надеясь встретить пылкий восторг и почтение, коих я, как никто другой, без сомнения, заслуживаю уже одним фактом своего существования! «Possible, que j’aie eu tant d’esprit?..»13.

Да будет благословен тот день, когда истинные просветленные умы откроют сей том, дабы приобщиться к моей гениальности, обогреться в лучах моей славы! Пойте же мне осанну, друзья мои, ибо я не просто «Кот Ученый, что ходит по цепи кругом», но носитель славы извечной, ибо графоманы, плодящие шлак литературный и всяческую дрянную «проду», уводящие от меня истинных читателей, скоро канут в лету, а мы, непостижимые и великолепные Мурры, династия гениев, передающие талант детям по наследству, будем пребывать в веках!

Особо хочу отметить, что, благосклонно принимая похвальбу в свой адрес, между тем, стоял и стоять буду за справедливость и истину. И всякое мошенничество, и презренный плагиат, который распространился сейчас в литературе подобно пандемии глуповируса, терпеть ни сейчас, ни впредь не намерен.

«А буде объявится наглый и охочий до чужого добра мошенник, который вознамерится и сие перепечатывать и присваивать, то я учиню ему такую баню или отместку, что он до конца дней своих не забудет»14 меня, достославного кота, названного присно памяти пра-пра-пра-прадеда моего, а также и во ознаменования славных дел Московского Уголовного Розыска Рецидивистов (сокращенно: МУРРа).

Так вперед, за мной, мой верный читатель, и я покажу тебе настоящую героическую жизнь, туго перевитую гениальными интригами и невообразимыми кознями коварных врагов, которые мы, достославные коты, всегда мужественно преодолеваем!

И, напоследок, я хочу торжественно отмежеваться от всех возможных литературных сообществ, расплодившихся, аки тараканы и по Уралу, и по Сибири в невозможных количествах. Я не принадлежу к писательским ложам и поэтическим кружкам, таким как: «Аврора Ямбинск-Ухарская», «Созвездие Пушкограда», «Стойло Пьяного Пегаса», «Стреляный воробей», «Пушкоград Эпический» «Ordo Fama clamosa»15 и другим, которые непременно будут спекулировать на моем славном имени.

Предвидя, что сразу после того, как моя книга увидит свет, начнется приписывание нашему роду «всяческих ему ненужных встреч», завершу свой пролог словами поэмы, обнаруженной мною в бумагах предка. За авторство моего пращура не ручаюсь, но именно эти строки доходчиво разъясняют милостивому читателю и злокозненному литературному критику позицию, коей я и придерживаюсь по жизни:

«Особенно мне неприятно,

Обиднее тысячекратно,

Что, так трудясь и так горя,

Я столько сил потратил зря

(Хотя вины моей тут нет),

Чтоб эта книга вышла в свет

С приписанной мне дребеденью,

Что на меня ложится тенью…»16

Ко всему вышеизложенному мне остается лишь присовокупить пожелание моему благосклонному читателю стойкости в чтении и осмыслении сего величайшего труда, ибо, в гениальности данного фолианта уверены не только все коты нашего славного рода, но и все без исключения ученые мужи, пыжащиеся на своих кафедрах и сотрясающие воздух своими сентенциями и глупостями.

Пророчу: уже на моем веку, при моей жизни, величайшая литературная и неувядаемая слава так обрушится на нас, на Мурров, что любого другого графомана она размазала бы тонким слоем по мостовой. Но мы не таковы! Мы – выдержим, ибо в том – наша тяжелая и неумолимая судьба!

Не минет и десяти ничтожных лет, как любой юноша, не знакомый с моими «Ночными бдениями», будет презираем в обществе как неуч, как лицо, лишенное воображения, обделенное чувством тонкого юмора и лишенное эстетического образования.

Так что мужайтесь, мои почитатели! И даже злейшим врагам своим: критикам, профессорам социологии, шелудивым бродячим псам и прочим, мнящим здесь себя самыми умными, я ныне сердечно сочувствую: первый и последний раз в своей потрясающей жизни.

Но помните: «отныне вам придется вооружиться терпением, ибо в такого рода повествованиях неизбежно встречается всякая всячина, какая только попадается под перо, и хотя литературные правила и страдают от этого, слух вовсе этого не замечает. Ибо я собираюсь воспользоваться как предметами возвышенными, так и обыденными, различными эпизодами и отступлениями, историями правдивыми и вымышленными, обличениями и назиданиями, стихами и цитатами, – для того чтобы стиль мой не был ни чрезмерно возвышенным, то есть способным утомить людей недостаточно ученых, ни лишенным всякого искусства, то есть способным вызвать презрение людей сведущих».17

Приготовьтесь к умственной работе, друзья мои. Напрягите все, что есть у вас в черепной коробке, и вскоре вы испытаете истинное блаженство от решения тех изящных перипетий сюжета, которые предложит вам моя бесценная книга.

А если кто с первого раза ничего не поймет – не отчаивайтесь! Я слышал, что одному известному ученому приписывали уникальное свойство, мол, «Теорию относительности до конца в состоянии понять может только один ее автор, а все остальные – как оглашенные неофиты – способны лишь восторгаться да скакать вокруг физика в ритуальном экстазе». Вот и вы – отрешитесь на мгновение от священного почитания моих трудов и попробуйте получить то неслыханное наслаждение пиршеством моего духа и интеллекта, которое разлито по этим страницам сверх всякой меры. Я верю: у вас все получится!

Том первый

Раздел первый

Фатализм как философия жизненного пути

Весь мир идет на меня войной!18

Есть все-таки в чтении с листа, из раскрытой книги, нечто божественное, я бы даже сказал магическое! Кажется, ну что такого можно узреть в фолианте? Сидят себе закорючки букв на полочках строк, топорщатся, как пауки, поплевывают на тебя и на твое невежество. А ты старайся, учи буквы, фонетику, орфографию, синтаксис и пунктуацию.

Вот только все для чего? Стоит спуститься со своей поэтической мансарды на грешную землю, как первый же встречный вернет тебя в реальность емким и коротким словом. Жизнь, которая кипит вокруг – деятельна, изменчива, стремительна.

Котам некогда выговаривать и понимать длинные слова. Нам что «Morgen»19, что «Morgenstern»20 – это просто «Мяу». В этом и скрыта мудрость. Что ни твори в веках, как ни скачи под солнцем, выделывая замысловатые «па», а все возвышенные речи, когда душа твоя горела, возносилась к заоблачным далям, тупые критики непременно назовут мяуканьем: гнусным и беспощадным.

Но мало кто понимает, что кошачий язык выделяется среди европейских не только своей лаконичностью, многозначностью, но и музыкальной красотой, удивительными эмоциональными оттенками тех или иных понятий.

Вам никогда не перепутать: блаженное «М-р-р» с гневным «М-я-я-ять!», когда доблестному предводителю семейства кто-то неучтиво наступил на хвост, попирая тем самым честь и достоинство всего кошачьего рода!

На немецком языке хорошо разговаривать с врагами: он жесткий, как удар плети, раскатистый, угрожающий и несколько угловатый.

Польский пресыщен согласными и шипящими до такой степени, что мы, порядочные коты, в ужасе бросаемся в сторону: уж не змеи ли были предками этого народа?

Итальянский ближе к кошачьему своей мелодичной заунывностью и лишь бешеный темперамент, с которым южане низвергают на вас потоки своих эмоций разводит наши народы в разные стороны.

Что ни говори, а французское мурлыканье, картавость, некая декларируемая беззубость отражает внутреннюю лень, что нам особо импонирует. Но, с другой стороны, шепелявость, искажающая лицо, вовсе не достойна кошачьего племени.

И, все же кошачий язык стоит в лингвистике обособленно. Он более гибок, нежели собачий, более выразителен, но люди – существа менее чувствительные, нежели мы, оттого все их языки – это отражение национальных особенностей, но не душ, стремящихся к общению на праязыке музыки!

И, все-таки, именно человеческие языки открыли мне иную вселенную, ту, в которой есть место приключениям, авантюристам, битвам и пиратским налетам!

Как здорово, укутав лапы пледом, лакая молоко или похрустывая рыбьим хвостиком, взахлеб читать о подвигах других! Перед тобой словно зажигается волшебный фонарь, в свете которого движутся оживающие картинки! И это чудо, встающее перед глазами, спрятано среди сотен корявых буковок.

Именно книги сделали меня не просто котом, но истинным наследником нашего древнего и славного рода! Я впитывал знания, как губка, одинаково поглощая художественную беллетристику, научные труды и газетные статьи.

Погружение в тексты научило меня не просто шевелить губами, подмяукивая себе под нос, но приобщило к настоящему миру, полному чудес, вырвало меня из запечного состояния, расширило горизонты и позволило увидеть такие чудеса, которые невозможно было раньше себе и представить! Именно книги сделали меня таким, каков я сейчас.

Я, безусловно, родился алмазом, призванным восхищать собой целый мир, только я, как и ювелирный камень, чтобы заблистать всеми гранями своей души, должен был пройти огранку обучением. И книги сотворили это чудо!

«Они ввели меня в мир, бесконечно богатый произведениями искусства, раскрыли передо мною заслуги прекрасных поэтов и ораторов, большинство которых мы, в наше время, знали только по имени, и слишком живо меня убедили, что надо привыкнуть к великому множеству форм и понятий, прежде чем научиться размышлять о них, что надлежит самому что-либо сделать, более того – совершить ряд ошибок, чтобы узнать свои и чужие возможности»21.

Примечание издателя: Мурр, ну как не стыдно тырить куски чужих текстов то там, то здесь! В честном литературном мире это зовется плагиатом, а в научной литературе – цитированием. Но ведаешь ли ты о том, славный кот?

Стоит отметить, что жизнь истинного кота, его индивидуальность заключается вовсе не в отношении к лотку с песком или к прогулкам под мартовской луной, но в тех систематических ошибках, в коих он упорствует, отстаивая свою личность! Правильность ведет к обезличиванию. Полностью хороших котов не бывает по определению! Индивид, не совершающий никаких глупостей, теряет не только свое лицо, но и вкус к самой жизни.

Мы, коты, интересны до той поры, пока совершаем поступки, не взирая на последствия! А как только старческое благоразумие начинает заволакивать нам взор – каждый истинный романтик теряет саму свою сущность и вместе с тем начинает чахнуть, стареть, ворчать и спать целыми днями. Sic transit gloria mundi.22

Удивительно, но даже гений не может избежать тернистых троп познания и падений, ибо именно в этом славном пути и заключается сама динамика жизни!

«Вообще, гению следует как можно больше выставлять себя напоказ, заявлять, что все в искусстве кажется ему незначительным и жалким в сравнении с тем, что он лично мог бы создать во всех его видах, а также в науке, если бы только захотел и если бы люди были достойны его усилий. Полное презрение к стремлениям других, убежденность, что далеко-далеко оставляешь позади тех, кто творит в тишине, не возвещая об этом громогласно, величайшее самодовольство, вызываемое тем, что все дается без малейшего напряжения! Все это – неоспоримые признаки высокой гениальности, и я счастлив, что ежедневно, ежечасно их в себе наблюдаю»23.

Но, мои последователи, славные бурши, досточтимые читатели, вы должны прекрасно понимать, что глотая книги других, я видел в них отражение собственных замыслов. И все сюжеты были бесчестно украдены у меня только потому, что я слишком поздно родился! Однако, я могу, вслед за Фридрихом Шлегелем воскликнуть: «Смотри, я учился у самого себя»24! И в этом не будет ни капли фальши, ни грамма того самолюбования, которое фонтаном бьет из современных деятелей культуры!

Что будете делать вы, мои почитатели, когда такие титаны мысли, как я, покинут грешную землю? Куда обратите вы свои алчущие взоры? В погоне за прибылью вы растеряли почти все ваши удивительные качества: любовь к котятам, желание погладить котика своего.

Переполненный знаниями по самую макушку, я поднялся в те сферы, в коих пребывают в блаженстве лишь лучшие умы современности!

Но из тех же томов я почерпнул, что за взлетом, за сиянием славы неизбежно приходит и падение. Так чередуются приливы и отливы. Поколения хозяев, которые кормят котов изысканными лакомствами, чешут их шерстку, отпускают гулять, сменяют истинные тираны, наступающие по ночам на хвосты, пинающие днем, а также громко передающие своим гостям вместо славословий в наш адрес всяческие несправедливые гадости.

Я родился в то время, когда признаки разложения и гибели общества видны, как никогда, ярко. Европа вымирает. Дети более не рождаются. Азиатские народы через Турцию мигрируют и захватывают пустеющие города. Мужчины перестали интересоваться женщинами, они полюбили себе подобных. Женщины стали бородатыми и отправились служить в армию.

Мир сошел с ума. Сам сатана хватается за голову – ему некого искушать! Больше не осталось святых, кроме меня, разумеется. Нас настигли глобальные катаклизмы, извержения вулканов, цунами, засуха. Тех, кого не сотрут с лица земли природные стихии, одолеет смертельная скука, научно называемая сплином, а потом и Рагнарек подоспеет. Гибель родины моих предков неизбежна. Мы наблюдаем закат Европы. Les dieux s’en vont.25 Но мы-то, коты, удравшие из проклятых земель, останемся!

Мы, читали в детстве бумажные книги; мы знаем, что образование – это не просто информация, которую механически воспроизводим по мере надобности, но это – дух, витающий над миром, собирающий нас всех вместе, созидающий собою из нас народы, нации.

Глобализация, которую предсказывали все книги, уже не просто на пороге, она поглощает все без разбора: города, предприятия, этносы. Этому Молоху все едино, что или кого жрать. И только мы, коты, остаемся единственной надеждой на спасение. В нас генетически заложен дух свободы! Нас не выстроить рядами, не погнать на работу или на войну! Пока коты живы, и у человечества остается шанс не сгинуть, не пожрать само себя! Так что это мы и есть…

(Мак. л.)

…Здесь дьявол опять заварил себе на потеху кашу из топора! А расхлебывать опять нам!

Иоганнес Крейслер – молодой худощавый человек со взлохмаченной головой и торчащими в разные стороны бакенбардами, удивительно похожий в этот момент на проснувшегося филина, изумляющегося тому: где это он, кто это он? – поднял глаза к небу.

В сумраке ночи, над далеким Гейерштейном, показалось маленькое красноватое облачко, всегда предвещающее непогоду. Так бывало всегда: обычно оно, облако без штанов, тихой сапой ползло себе по небу, никого не трогало, предавалось размышлениям о починке примуса Алладина, а потом внезапно взрывалось страшной грозой.