Дорога на Стамбул. Часть 2

И как всегда, там, где бывал Славейков, шел оживленный разговор. Осип вслушался в трескучую, быструю речь и понял, что говорят о разном отношении болгар к туркам и даже турок к болгарам.

А ведь и правда, – подумал он, – на завалах и в милиции были не все мужчины-жители села. И теперь слушая Славейкова, понял что зажиточные мужики против турок воевать не вышли. Больше того, как говорили, между собою болгары, они и в горы не убегали, вероятно, не боялись турок, не боялись, что в случае, если турки возьмут село им что-то будет угрожать.

– Турки прекрасно осведомлены, кто выступает против них, а кто лоялен…Служба доносительства у них работала и работает безупречно. И этот вечный грех очень нам присущ…

= Но если они ворвались бы то не пощадили бы никого – сказал Петко – Не скажи! В этом случае главное переждать первую волну, не попаст ь под вихрь атаки, а потом турки не режут всех подряд, пока не получат приказа! И только безумный в своей ненависти паша, может отдать такой приказ, да и наверняка будет за это наказан вышестоящим начальством.

– В этом и есть – сказал Славейков, – великое коварство порабощения. – Разделяй и властвуй! Когда весь народ оказывается в безвыходном положени и у него нет иного выхода кроме борьбы он страшен в своем порыве, но когда он разобщен ,когда появляется лазейка и возможность уцелеть, вот тут и начинаются поиски возможности избежать общей участи. Обратите внимание, как пополнялась армия болгарскими добровольцами в июне и как сейчас…

– Мы сами виноваты! – сказал Осип, – Не надо было отступать! А теперь болгары боятся, что турки вернуться и припомнят, кто русских поддерживал…

– Это верно только отчасти , отчасти…Расслоение существует в любом народе…И в любом народе богатые пассивнее бедных, которым в сущности нечего терять…

Но это не выдерживает критики… Сопротивление османам в Болгарии оказывали крестьяне, как правило не бедняки, у которых кроме заботы о том чем пропитаться иных забот нет… Зажиточные крестьяне и, конечно, интеллигенция, а она тоже не из бедных…

– Все не так просто,-тиская бороду в кулаке, сказал Дмитр, – Но в деяноста случаев из ста на борьбу поднимаются беднейшие слои общества, а не богачи.

– В нашем селе беднейшие разбежались по горам, богатые попрятались в своих домах и ждали за закрытыми ставнями чем бой кончится, а дрался средний класс – сказал Петко. – Так что деление на «бедный – богатый» – примитивно. Турки вербовали доносчиков среди беднейших слоев населения…

– Они везде вербовали… И это потому, что чувствовали свою слабость…

Волынщик заиграл какую то незнакомую Осипу мелодию.

– Слушай Осип . Это очень старый фракийский боевой танец. Здесь очень интересный ритм пятнадцать – шестнадцатых, мне так объясняли… Говорят что воины Александра Македонского несли длинные копья ,которые клали на плечу и вот этот отсутствующий так – это когда они встряхивали, поправляли копья на плечах… Вот, слушай….

Со скамеек стали подниматься мужчины и становиться в ряд. Крепкий, заросший густой бородой крестьянин вскинул руку с платком и особым, танцующим шагом величественно и неспешно повел вереницу танцоров за собою. В ряд включались все новые и новые танцоры…Длинная стенка перегородила площадь в так взмахивая руками и единым движением все сразу делая следующий шаг…

– Эх , – сказал Петко.– Проклятая нога.

И все таки он стал в ряд и прихрамывая двинулся мимо Осипа вместе со всеми своими односельчанами. Плыли перед казаком серьезные крепкие лица ,многие еще со следами пороховой гари и Осип понял ,почувствовал почему криво улыбаясь от боли и Петко движется с ними вместе, почему ему нужно было стать в этот ряд танцующих. – Так он ощущает себя часть. Этих людей ,частью этого села и этой страны…

У нас так не танцуют. – сказал Осип примостившемуся рядом, с цыгаркой в зубах, егерю, с которым держал оборону на завале.

– Что ж это не танцуют ? – обиделся тот ,– У вас казаков может и не танцуют ,а у нас в Белгороде «Тимоню» пляшут еще как ! Я те дам. Этак вот в три ноги! Вспроти нас эти ползают, а не пляшут… Бабы да девки как начнут топотать..

– Да и у нас девки хороводы водят. Себя выказывают , а здесь вишь как оне все дружно слепились…Зависть берет.

– Какое дружно? Сколь мужиков в селе – сотни три, а сколь на завалах стояло? Восемьдесят человек! Да и то много! Погоди, вот армеюшка русская уйдет , – они начнут дружка дружке глотку рвать. Тожа и у них нестроние. Все люди. Един Бог без греха.

– Турок опасаются. – сказал, почти невидный в сгущающихся сумерках , только белевший свежими бинтами на голове, артиллерист. – Вот что они под Эски Загорой устроили, когда Гурко ушел.

– Не надо было уходить. – сказал Осип, – Берем да бросаем. Что Ловчу, что Эски – Загору…

– Да мы охотой что ли в оступ то идем ? Кабы возможность являлась, рази мы бы отступали…! А даром то что головы класть! Тут не захочешь да отступишь, когда он прет валом… Сила солому ломит!

– Тоже и болгары эти! – сказал егерь, пыхнув красным огоньком самокрутки. – Нас со всей Рассеи согнали, воюем живота не щадя , а они по деревням отсиживаются да смотрят , чья возьмет. Да еще сумлеваются! Насмотрелся я на них.

– Да и то сказать, неизвестно,чья возьмет.

– Как неизвестно! – сказал Осип. – Ясно мы победим!

– Тебе может и ясно, …

– Вон как на Шипке совсем было конец, а устояли и Сулеймана разнесли.

«Разнесли!» – хмыкнул артиллерист, – Батьку свово вы там разнесли! Вон он пятого опять Шипку брал!

– Как брал? Откуда голос? В газетах ничего не было!

– Да когда еще газеты к нам придут! Да и брешут твои газеты. Раненые говорили. Их вона с Шипки бессчетно везут. Я в лазарет офицеров отвозил, насмотрелся. Откуда, говорю, вас столько. Обратно, сказывают, Сулейман Шипку атакует. Вот те и разнесли! Да и повсюду он давит. Неровен час, прорвет линию, мы то в Румынию лататы зададим, а болгарам здеся отдуваться…

«Надо возвращаться в полк» – подумал Осип. Известие о том, что турки повсюду пытаются прорвать порядки русской армии, заставило его вернуться к тем грустным мыслям, что война не вся. Что даже здесь пришлось воевать и убивать и рисковать собственной головой. И что вот эта теплая ночь ранней осени, с крупными звездами на темном небе, отблесками огней в дымящихся смоляных плошках музыка, вино и ряды танцоров – краткая передышка, а война не вся. И здесь, рядом с турками, особенно остро чувствовалось, что может еще быть по-всякому… Он с завистью посмотрел на пляшущего Петко.

«Вот ведь как! У человека дом и родня, и он часть своих односельчан.» И Осипу захотелось стать, туда, где качались танцующие ряды, чтобы руками, плечами и самим ритмом, чувствовать единое движение с близкими людьми. Взять бы да остаться среди этих людей, которые относятся к Осипу с таким подчеркнутым уважением, где его никто не расспрашивает чей он, да, откуда, где он, и в самом деле многое, сделал и этого никогда не забудут. Можно было бы жениться, скажем, на Василике, построить дом, такой как у Кацаровых, распахать участок земли, их много осталось брошенных, после того как ушли турки и жить под этим теплым небом, среди благоухающих розовых равнин, любуясь высокими горами, в этом благословенном краю, где болгарская бедность много сытее русского достатка.

3. Ему мечталось об этом и когда он потихоньку возвращался с площади во двор, где его ждала самая большая радость этого дня – дареный конь, и когда отворив, чуть скрипнувшие ворота прошел на задний двор, где днем спал под навесом, где в конюшне топал, переступая копытами, Шайтан. Сюда музыка с площади едва доносилась. В доме Кацаровых и в соседнем доме, где жила Василика, никого не было. « Кстати, подумал Осип, – А что Василики то на гулянии было не видно?» Ну, может, не любит шума, да суеты.

Конь, услышав шаги Осипа, зафыркал, всхрапнул.

– Сейчас, сейчас подружимся. Время уже… Небось уж часов десять как непоен?

Казак натянул турецкий мундир, еще сохранявший особый запах какой-то травы , которой наверное на складах турецкие интенданты перекладывали суконные мундиры от моли и запах табачных листьев, которыми пользовались и русские интенданты, спасая сукно от плесени и гнили, открыл ворота конюшни. Огромная полная луна светила так, что фонарь не требовался.

– Ну, что? – сказал Зеленов коню, – Небось, все внутри горит? Пить хочешь. Ну, давай я тебя напою.

Он взял тяжелое ведро, где серебром отливала вода, и вошел в денник. Конь покорно, опустил голову и потянулся к ведру.

– Ну, вот, – сказал Осип, – вот ты и мой ! Вот так то лучше… Он накинул коню недоуздок, привязал повод кормушке. – Ну вот. Сейчас поешь, стало быть, я твоим хозяином стану.

Он дал коню с руки несколько заранее приготовленных морковок и Шайтан ими радостно захрустел.

– Ну, вот и хорошо! Вот и ладно, – приговаривал казак, любуясь конем. – Ты хозяина потерял –друга, я коня – друга, так что мы с тобою квиты и теперь нам вдвоем надо как-то далее проживать, как мы сиротами оказались. Верно, я говорю? То-то и оно, что верно…

Он принес овса и засыпал в кормушку два, положенных по уставу русской армии, гарнца. Пока Шайтан жадно проедал корм, сходил еще за водой к колодцу. Принес два ведра.

– Видишь как получилось – говорил он коню, – ты до того ко мне в ненависти был ,что ничего понимать не хотел … Пришлось по старому завету тебя голодом и жаждой поморить, ты уж не серчай…

Конь благодарно вдыхал и теперь уже не тряс кожей и не фыркал, когда казак хлопал его по шее.

– Давай-ка я тебя маленько разотру, а то вон стал тебе спину трогать, а ты отзываешься – намятая у тебя спинушка. Давай-ка сюда к свету.

Шайтан покорно пошел в поводу, словно это был совсем другой конь, не тот, что днем бился и ронял розоватую пену с пламенеющей подложки ноздрей. Осип привязал его к столбу изгороди, свернул соломенный жгут и стал растирать коню спину, грудь, круп. Облил коня из ведра, полюбовался, как в лунном свете вода одела коня серебряным покрывалом, и досуха растер его, найденной в конюшне ветошью.

Закончив эту первую чистку, ослабил повод и положил перед конем охапку сена.

– Ну, отдохни, отдохни, а я на тебя покрасуюсь…

Он отошел к крыльцу и сев на ступени стал смотреть на коня. Вороной конь, посверкивая под яркой луною блестящими боками, был как бы продолжением лунных бликов на булыжном мощеном дворе, облитого лунным светом дома и темного, наполненного запахами увядающей листвы сада… И удивительно теплое чувство покоя и счастья наполнили Осипа, точно не было этих бешеных дней налитых кровью и гноем боев и лазаретов, гарью и пылью дорог и того постоянного ожидания беды и смерти, что знакомо каждому, кто побывал рядом с нею. Оно пьянит, наполняет тело легкостью, а душу веселостью, но, существуя изо дня в день, выжигает душу и делает равнодушным тело. Осип помнил с каким упоением он рвался в бой, на берегу Дуная и каким тоскливым равнодушием наполнился потом, когда шел на бессмысленный и кровавый штурм Гривицкого редута. И как в утреннем бою от страха и азарта в начале, когда выцеливал турецких разведчиков, дошел он от усталости до тупой и жгучей ненависти, а потом к полной апатии…

А эта ночь, еще наполненная теплом лета, но уже тронутая дыханием осени, этот конь сказочной красоты, дальняя музыка и огромное колесо луны над черепичной крышей делали все вокруг похожим на сон…

Осип вроде бы даже и не удивился, когда увидел в проеме ворот женскую фигуру. Она явилась как продолжение волшебства этой ночи, она была необходима для полноты красоты всего, что окружало казака. Женщина медленно приблизилась к нему, а он сидел неподвижно, словно закованный сновидением. Приблизила свое лицо к его лицу, и он увидел влажные огромные глаза Василики и ее странную манящую улыбку. Увидел ее дрожащие тонкие ноздри…

"От меня конем и турком пахнет" – смятенно пронеслось в сознании Осипа…Плавно, словно боясь его спугнуть и вывести из состояния какого то волшебного полусна полуяви, Василика взяла его за руку и повела за собою через двор, туда в тень от стены дома,туда, где разбудил Осипа ее странный взгляд, тогда когда он спал после боя…

Василика неотрывно смотрела Осипу в глаза, и он не мог отвести взгляда он ее распахнутых глаз. Женщина вошла в тень, и все также медленно стянула с волос платок, черные, не заплетенные, кудри рассыпались у нее по плечам. Она распустила шнуры лифа и Осип увидел обнаженную грудь с темными острыми соками, властно обняв казака, женщина все так же плавно уложила его на топчан под навесом и легла сверху. Казак почувствовал жаркое и тяжелое ее тело, сильными напряженными ногами она обхватила ноги казака, и легла на его грудь своей обнаженной грудью. Обнимая его за шею, она приблизила свое лицо к его лицу и Осип вдруг ее бездонные глаза и улыбку похожую на гримасу боли. Он попытался шевельнуться, но Василика обнимала его все сильнее и сильнее. Она подалась вперед и Осип задохнулся утонув лицом между ее грудей… У него перехватило дыхание и помутилось в голове… В это мгновение страшно, будто раненный человек, закричал конь и Осип, вырвавшись, повернул голову на это ржание. Но не коня увидел он…Он даже не смог понять, что это было, и как он мог в долю секунды увидеть нож, который Василика вынула из рукава. Осип рванулся и повалился вместе с женщиной на булыжник двора. Она держала его крепко, словно оковала железом, с огромным усилием казаку удалось перехватить ее руку с ножом. Она страшно рычала и хрипела, когда он пытался вырваться из ее смертельной хватки. Дико бился и визжал конь… Щеку Осипу ожег порез, он почувствовал, как хлынула кровь. Дальше он помнил смутно. Ему так и не удалось вырваться, их растащили, вбежавшие во двор, люди … Дико хохотала и билась Василика, ее вязали простынями, и обливали водой, а он сидел, глотая воздух, и кровь текла у него из щеки по шее липкая и горячая…

Глава

четвертая. Плевна. 15 сентября 1877 г.

1. Осип не видел, кто был в экипаже. Привычно опираясь правой рукой на пику, он, на широкой рыси, вел конвой в нескольких саженях позади кавалькады.

– Чудно, – сказал, прибывший с пополнением, казак Урюпинской станицы Сивогривов, – даже глядеть удивительно. Навроде, в сражению идуть, а можно сказать, на телеге. «Небывалец – вот тебе и удивительно», – подумал Осип, но ничего не ответил вчерашнему малолетку, может еще три месяца назад казаковавшему перед девками в станице, и не растерявшему любопытства в окопной фронтовой грязи. Но он и сам удивился, когда на одном из невысоких холмов экипаж остановился, из него вылез грузный генерал в черном мундире, и совершенно точно, разглядев в Осипе фронтовика, показал на него пальцем в черной замшевой перчатке:

– Со мной. Остальные на месте.

Осип соскочил с коня. Генерал, тяжело ступая, двинулся в сторону турецких укреплений. Заложив руки за спину, он шел, словно это была не передовая линия, и здесь не стреляли. Осип, опасливо перекинувши винчестер на руку, в любую минуту был готов выстрелить в сторону турок. А они могли высунуться из-под земли где угодно. Он шел за генералом, цепко ощупывая взглядом каждый бугорок, каждую впадину, где мог притаиться стрелок. От напряжения у него взмокла спина, и пот слепил глаза, но смахнуть его было некогда. Он шел напряженный как взведенная пружина в ружейном затворе. А генерал был нетороплив. Останавливался, переходил с места на место. Так было несколько раз. Осип понял – объезжают все Плевенские редуты и укрепления. Теперь уже без команды, он слезал с коня и следовал за генералом, в душе удивляясь почему, выбрал этот грузный человек , не офицера, а его и подходил чуть не самым турецким траншеям, так что у казака замирало сердце. Много повидавший за войну храбрецов, в том числе и таких которые были отчаянны от страха, от истерики, Осип удивлялся холодной смелости, с которой этот черный генерал подходил, к самой грани смерти. С турецкой стороны постреливали, и пули несколько раз посвистывали мимо Осипа. Но когда штабной офицер, кажется майор артиллерии, попробовал мягко остановить генерала:

– Ваше высокопревосходительство, простите меня, но по должности я обязан вам доложить, что вы рискуете. Не следует так близко подходить к противнику.

– Мне издалека не видно. – глуховатым голосом ответил черный генерал.

«Он опасности не чувствует. – подумал Осип,– Думает о своем и ему все равно: стреляют вокруг или нет…»

– Мать честна! – подтвердил его мысли Урюпинский небывалец, когда они переезжали на новое место. – Прям дохтур какой-то, а не енегал… И все чегой-то размышляить.

= Дюжа углубленный. – согласился пожилой приказный, с бородищей лопатой, выдавшей старообрядца, из авангардного разъезда, что скакал впереди экипажа. – Ты того, доглядай, кабы он нас в плен не завел… Далеко то глядит, а коло носа, можить, и хрена своего не видит.

Но это оказалось не так, и генерал видел то, на что другие не обращали внимания.

– Что с ногой? – спросил он Осипа, как бы между прочим, когда они были впереди последнего русского секрета.

– Ранение.

– Вижу. А что в седле кособочишься? В ребра досталось?

– Так точно.

– Где?

– Да тут. Сначала на Гривицких редутах, потом у Скобелева.

– Ну, ты – пострел! Везде успел. Охотником пошел?

– Так точно. В Первую Донскую, прошлым годом…

– М-да…– каким то своим мыслям сказал генерал. – А Георгий за переправу?

– Так точно.

– Давно из лазарета?

– Тридцатого ранен был. У болгар отлеживался.

– М-да… Ну, и как тебе нынче турок?

– Поплошал.

– Почему?

– Не атакует.

– Так он и раньше не атаковал. Зачем ему? Сидит себе в окопах да постреливает, да кладет наших рядами…Вон, сколько османы всего нарыли..

– Нынче он голодный. Языков приводят – те говорят: лошадей приедают в Плевне то.

М-да…

Они вернулись к офицерам стоявшим за большим холмом. Услужливый генеральский денщик быстро раскинул складной стол, выставил всякую снедь. Казаки, стоявшие поодаль конно, старались отводить глаза – с утра ведь шли не евши. Неожиданно, Осипа снова позвали к офицерам. Он побежал, придерживая шашку. Генерал сам налил и протянул ему пол стакана водки.

– Спасибо за службу.

– Рад стараться. – Осип хлопнул водку залпом. Огонь пробежал в груди и чуть захмелела голова.

– Снеси казакам самовар и бутербродов, – приказал генерал денщику. – Ну что, приказный, согрелся?

– Так точно.

– А сапоги, я смотрю, у тебя уже сухие. А мы же по грязи лазали, по воде?…

– Сейчас переобулся в запасные, а портянки я под седлом сушу.

– Вот, – сказал генерал – вот вам опытный вояка. И сто раз повторять не перестану: первое дело – ноги. В мокрых сапогах солдаты и при теплой погоде обезножат. Насмотрелся я в Севастополе. При солнышке, при теплой погоде – посидят в траншее, не переобуваясь, неделю, глядишь, снимают сапоги с пяткой вместе – отморожение. Пирогов точно заметил. И это нас ждет! Требую, чтобы у нижних чинов были сухие ноги! За отмороженные ноги буду наказывать офицеров! – и без перехода вдруг спросил у стоявшего по стойке смирно. Осипа.

– Влюблен в Скобелева? Говорят, вы, казаки, от него без ума.

– Казаков без ума не бывает, – ответил Осип, который от водки был чуть в кураже.

– Ого! – засмеялся генерал, и согласно, вослед за начальником, заулыбались офицеры. – – Ну, и как по вашему казацкому уму?

– Храбрый. По всем статьям герой и воитель…

Старый генерал пытливо вгляделся в лицо казака

– Э, брат, а ты не прост… Ты что же храбрости не одобряешь… А?

– Кто же геройства не одобряет. Генерал геройский. Только в строю и другие люди есть. Солдат матери ждут, детишки…

По тому, как все замолчали, Осип понял, что сказал, что-то важное, и сердце его замерло – могли наказать.

– М..-да – опять сказал генерал – Вот вам и ответ. И, обернувшись, к офицерам припечатал. – Четвертого штурма не будет.

– Кто это? – едва поспевая за денщиком, который нес казакам самовар и корзину с бутербродами, спросил Осип.

– Его Высокопревосходительство граф Тотлебен, сегодня прибыли…

– Про Тотлебена, который, командовал в Севастополе, Осип слышал, но представлял его себе совсем другим. Он казался ему богатырем, а этот хоть был и грузен и немногословен, но не производил впечатления ожившего памятника. А зечесанные на лысину волосы, которые даже легкий ветерок превращал в подобие запорожского «оселедца» делали его смешным.

– А сколько ему лет?

– Старики-с… Кажись, шидисятый годок ему следовает.

– Ну, еще крепкий.

– Знамо крепкий. Вон, по передовой таскается, молодых до поту гоняет. Пейте скорее, мне самовар нужон.

Казаки быстро разлили чай по фляжкам и разобрали бутерброды.

– Нехристи! – заругался денщик. – А офицеры что пить будут? Вам по стаканчику чая пожаловали, а вы весь самовар опростали!

– Не сепети! – строго сказал Осип. – Сказано было в точности: «Снеси самовар казакам!» Стало быть, от вольного чаю – то…Примай, свой самовар и ступай отсель с Богом…

– Чем собачиться здеся, – сказал Устякин , – давно бы второй самоварчик вздул.

– Вот ведь, хамы. Только допусти вас, вы и ноги на стол.

– Нууу…– грозно наклонили пики сразу несколько казаков, – Ты, вошь генеральская, говори да откусывай! Мы на хамах воду возим! В полках хамов нет! Хамы за плугом ходят! А мы тут кровь проливаем!

Казаки разобрали бутерброды. Осип взял пару лишнюю – Трофимычу в гостинец.

– Обязательно, – одобрили станичники. И, развалясь в седлах, принялись уплетать барское лакомство, прихлебывать из фляжек горячий сладкий чай.

– Вот до чего генерал правильный, – сказал Сивогривов. – Я спервоначалу не понял, через чего он на бричке, а у него тамо и самовар, и погребец – очинно даже аккуратно. Сразу видать основательного человека. Вот и нам маленечко перепало.

– Не о том ты радуешься, пенек Урюпинский, – сказал Осип, – ты за генерала Бога моли, что штурма не будет. Он башку твою, дубовую, поберег

Документы:

«Объективно оценивая обстановку, Д.А. Милютин настоял на том, чтобы не отводить войска из под Плевны. Одновременно он предложил новый способ борьбы с противником. По его мнению, следовало бы отказаться от штурмов и сломить сопротивление Османа –паши методом блокады. Милютин исходил из того, что действующая армия, не имея крупнокалиберной артиллерии навесного огня, не могла рассчитывать на надежное подавление оборонительных сооружений врага, а следовательно, на победу в открытых штурмах. В случае же блокады она имела реальную возможность добиться быстрого успеха, ибо гарнизон Плевны не имел достаточно запасов для ведения длительной борьбы. Действительно, противник находился в критическом положении « 2 сентября Осман паша донес главному командованию, что снаряды и продовольствие на исходе, подкрепления не поступают, а потери сильно ослабили гарнизон. « Мы поставлены в необходимость отступить, но исполнить отступление очень трудно.» – писал он. Александр II одобрил план Милютина. В руководстве Западным отрядом , на который возлагалась осада Плевны , были произведены изменения. Помощником князя Карла был вызванный из Петербурга известный военный инженер генерал Э.И.Тотлебен, который прославился во время героической обороны Севастополя в Крымской компании 1853-1856 гг. Генерал Зотов возвратился к исполнению обязанностей командира 4 корпуса. Вся кавалерия была подчинена И.В Гурко.» Русско-турецкая война 1877 – 1878 гг. М. 1977 стр, 146 – 147.

2. – Это конечно. – со вздохом согласился подхорунжий Трофимыч, когда, вернувшись в сотню Осип доложился подробно обо всем, и они сели попить кипяточку с сухарями.

– Оно конечно, – грея руки о стенки огромного, медного чайника, говорил старый вояка. – А теперь сам расположи: штурмом город бы взяли – зимние квартиры наши. А ежели, измором брать, то неизвестно кто кого выморит. Они в тепле, мы – в поле. Они в домах, а мы в платках да в землянках. И при штурме народу погибнет – тьма, и при таком сидении перемрет – немеряно! Куды не кинь – всюду клин.

– Все же, так то лучше. Греха меньше…

– Вон каков стал твой голос. – вздохнул Трофимыч – Ай ты забыл как в бой-то рвался?

Рвался, пока не нарвался… Убивать то оно и поросенка трудно, а человека, хоть он турок, хоть кто… Господа то этого не понимают. Я на них прямо удивляюсь. Хоть бы один посовестился… Совсем греха не боятся, как нехристи, пра…

– Да они и не убивают, по-нашему – то редко, когда грудь на грудь и за горло, они так, как на охоте. А вот кабы по нашему, изо дня в день… Да приговоры в исполнению приводить… Не зря ведь казаки прежние в старости в монастыри шли. Кровь то она вопиет, хоть бы и басурманская…

– Какие то они навовсе не такие как мы. Вот сказать не могу, а чувствую, вот нет в них строки какой-то. – Осип попытался выразить свою мысль, но никак не получалось. – Вот мужик, хоть серый, хоть сиволапый – турка заколет – бежит к исповеди: «Господи прости – человека убил», а барину хоть бы что!