Дорога на Стамбул. Часть 2

– Что ж с тобой у болгар-то приключилося, что прилетел ты, не долечившись, как помешанный … и рожа порепанная…

– Да какая там приключения! – нехотя ответил Осип. – Конфуз один.

И он рассказал Трофимычу, как может быть не рассказывал бы отцу, о том как хорошо ему было в доме Кацаровых, и, как было, размечтался он жить в таком как у Петко доме, в этом чудном краю и как приглянулась ему Василика. И про бой…(Хотя про бой Трофимыч, к удивлению, Осипа знал больше, чем он сам. Славейков написал подробнейшее, благодарственное письмо подполковнику Бакланову, о том, как Осип организовал оборону, остановил продвижение турецкого транспорта к Плевне, и просил Бакланова о «высоком награждении» казака.)

– Вишь, как они обо мне! – сказал Осип, сглатывая ком, появившийся в горле, – А я то, как котяра блудливый…

Осип подробно и неторопливо, словно занозу больную выдавливал, рассказал Трофимычу и про Агрофену, и про то, как замечталось ему остаться в Болгарии, потому, по всему судя, он человек лишний.

– Ну, и глянулась мне эта Василика… Сильно глянулась… А она оказывается сумасшедшая. Ее турки взводом ссильничали, и дитенка ее на штык подкинули. Вот она умом и повредилась. А тут мне болгары Шайтана подарили. Конь от турок веденный, напуганный. Я, чтобы он не пугался, мундир турецкий натянул, мундир то синий как у нас, да навовсе табачищем провонятый. Ну, конь-то к запаху приобык, так не пугался. А у нее, у Василики, чтой-то в голове и защелкнулось, решила, видать, что я и есть – турок. Подманила меня, да и ножом… Болгары сбежались! Крик! Стыдоба.

– Какая стыдоба! Через чего, когда она умом тронутая? Уж, больно ты, Ося, совестлив! Тяжко тебе на свете будет, ох, тяжко…

– Я и сейчас, вашбродь, как рассказываю, а самого от стыда в жар кидает. Болгары то ничего, а я ночью поседлался, да и поехал в полк, от стыда подальше… Нет уж, видать, не судил мне Господь в здешних краях гнезда завивать…

– Об том и не мечтаем, – вздохнул старый и, одинокий как перст, подхорунжий. – А и то сказать, чего мы загадываем, война не вся, и скорого конца ей не предвидится. Какое там гнездо, когда, может тут, в землю поляжем…

– Да уж по мне лучше в бой, чем тут в бане сидеть.

– Сиди да радуйся.

– Чего радоваться, нужно турка долбить.

– Цени, дурачок, сладкую минуту . Молодой еще – радоваться не умеешь..

Документы

«Отряд Гурко состоял из 50 тыс. человек и 170 орудий. Это была гвардия, недавно прибывшая к Плевне. Первый удар было решено направить против Горного Дубняка, где турки имели 4 тыс. человек пехоты, 500 человек конницы и 4 орудия. Они занимали удачную позицию на возвышенностях, укрепленную двумя редутами и окруженную рядом окопов. Для атаки выделялось 20 батальонов, 6 эскадронов и 48 орудий. Войска должны были одновременно наступать тремя колоннами – с севера, востока и юга. В 8 часов 12 (24) октября русские завязали бой с противником. Генерал Гурко отдал приказ подготовиться к штурму. Сигналом к нему должны были служить три батарейных залпа в каждой колонне, начиная с правой. Правая колонна подала сигнал и пошла вперед. Другие колонны двинулись с опозданием. «Таким образом,– писал Гурко, – условный сигнал не был выполнен и мои предположения об единовременной атаке рушились»2. Гвардейские части, впервые участвовавшие в бою, наступали сомкнутым строем и несли большие потери. «Как и следовало ожидать, – отмечал Гурко, – последовал целый ряд отдельных атак. Все части, встречаемые в высшей степени губительным огнем, не могли дойти до главного редута» '. К 12 часам гвардейцы овладели Малым редутом и окружили Большой редут, но из-за сильного огня дальше продвинуться не сумели и залегли.

Генерал Гурко решил возобновить атаку лишь с наступлением сумерек. Тем временем под жестоким огнем турок солдаты поодиночке и группами стали накапливаться около редута. Они применяли перебежки и переползания. К 18 часам во рву сосредоточилось уже достаточное количество войск. Они находились в мертвом пространстве и не могли поражаться противником. Когда настали сумерки, раздалось мощное «ура» и на редут со всех сторон бросились русские войска. Завязался горячий штыковой бой. Он длился около получаса. Противник не выдержал удара и капитулировал. Победа досталась дорогой ценой. Потери русских убитыми и ранеными составили около 3,3 тыс. человек. Турки потеряли убитыми и ранеными около 1,5 тыс. человек и пленными 2,3 тыс. человек». Сборник материалов по русско-турецкой войне 1877—1878 гг. на Балканском полуострове, вып. 48, стр. 295.

Однако скоро настали дни, когда баню в окрестностях Плевны многие стали вспоминать, как рай на земле. Опять над армией грозно прозвучало имя залитого кровью Шипкинского перевала. Только теперь против горного гарнизона ополчились не только турецкие батареи, искусные стрелки, свезенные со всего мусульманского мира, обкуренные гашишем головорезы, шедшие на штурм и не чувствовавшие, в наркотическом бреду, боли, но сама природа. На смену испытанию огнем и жарою, пришло испытание льдом и холодом.

Документы:

«Вскоре стало известно, что Гвардия под начальством генерала Гурко начнет действия по занятию Софийского шоссе. На этой линии, столь для турок важной, они возвели ряд укрепленных позиций и таким образом обеспечивали движение транспортов в Плевну. Главный удар решено было направить на редут у Горного Дубняка, а демонстрацию произвести у Телиша, южнее Г.Дубняка; кроме того к Плевне была выдвинута 1-я бригада 1-й Гвардейской пехотной дивизии, которая заняла позицию против турецкой позиции у Дольнего Дубняка, на Софийском шоссе, севернее Г.Дубняка. Эта бригада должна была прикрыть операции наших войск у Г.Дубняка и Телиша в случае, если бы турки выслали из Плевны войска на помощь гарнизонам Г. Дубняка и Телиша.

У Г.Дубняка произошел кровавый бой, но к вечеру 12 октября редут был взят. У Телиша демонстрация стоила нам больших потерь, и турки удержали позицию в своих руках.

Против нашей бригады турки не выслали из Плевны никого, и мы, укрепив нашу позицию, простояли на месте в ожидании неприятельской атаки. Поздно вечером, когда редут у Горного Дубняка был взят, Преображенский полк был выслан к Горному Дубняку для прикрытия перевязочного пункта и на случай ночной атаки неприятеля.

Тут, у Горного Дубняка, мне пришлось впервые увидеть ужасы войны, страдания раненых, которых было множество; врачи перевязывали их на самом месте боя, при слабом освещении фонарей.

Глухие стоны, вопли, истерические рыдания, иногда страшный вой, когда пилили без всяких необходимых средств, без анестезии, без анатомических столов, прямо на земле…

Обходя перевязочный пункт, вернее целое поле, я видел множество офицеров и солдат, которым уже никакой человеческой помощи не нужно было. Они пали смертью героев во время боя. На откосе бруствера редута я нашел тело капитана Измайловского полка; он бросился вперед своих солдат и был поднят турками на штыки…

Все эти ужасы произвели на меня потрясающее впечатление; они вызвали не чувство страха – я был молод, здоров, силен, – но у меня притупился интерес к жизни, невольно чувствовалось, что стыдно думать о житейских заботах, о пище, сне… Это были безразличие, апатия было мгновенное притупление жизненной силы, невольное чувство, что и для нас жизнь кончена…

Это чувство было настолько сильно, что на другой день утром мне и в голову не пришла мысль, чтобы заказать обед, да и повар наш был в том же настроении, ибо меня не спрашивал, к какому времени приготовить обед, и сам ничего не делал, чтобы подготовить варку; только когда голод напомнил о себе, тогда мы спешно приготовили пищу.

Такова изнанка войны или, может быть, вернее, ее настоящее лицо, страшное, зловещее, и тем более достойны преклонения и удивления те, кто, видя это лицо, идут в бой, зная, что придется пожертвовать собою «за друга своя».

М.Д.Скобелев считается легендарным героем, но он сам говорил близким людям, что чувство страха на поле боя у него было сильное, но он побеждал его силою воли; те, кто его видел в боях, говорили мне, что лицо его страшно бледно; зная это, Скобелев всегда надевал белый китель, ездил на белом коне, чтобы менее заметна была необычная белизна лица, и казалось, что он совершенно спокоен. Но ведь это и есть настоящая храбрость – победить самого себя, победить свойственное человеку чувство самосохранения.

16 октября была взята позиция у Телиша, но на этот раз после основательного артиллерийского обстрела со всех сторон; конечно, туркам нелегко было выдержать эту страшную бомбардировку, но было и другое условие, способствовавшее сдаче Телиша.

Когда турки сдались, то генерал Гурко потребовал, чтобы гарнизон вышел из укрепленного лагеря и у выхода сдавал оружие нашим войскам, построенным шпалерами по обе стороны Софийского шоссе. Генерал Гурко подъехал к выходу из лагеря и приказал начать движение; тогда мы увидели комическое зрелище: впереди турецких пленных шел паша и большого роста жирный турок, с двумя саквояжами в обеих руках; он весело улыбался, кланялся генералу Гурко и нам направо и налево и производил не только смехотворное, но и плачевное впечатление, и про него можно было сказать: «Вот человек, достойный слез и смеха». Генерал Гурко смотрел на него с презрением и не отвечал на его поклоны. Потом мы узнали, что в двух саквояжах паша унес всю казну своего отряда.

После занятия Горного Дубняка и Телиша вокруг Плевны сомкнулось кольцо обложения, настолько непроницаемое, что, по словам Осман-паши", он был совершенно отрезан от мира. «Даже птицы не пролетали вашу линию обложения», – выразился он с восточной красочностью. Наша дивизия заняла часть линии обложения по обе стороны Софийского шоссе фронтом к Дольнему Дубняку, и мы стояли на этих местах до выступления в Этропольские Балканы.» Н.А. Епанчин. На службе трех императоров.М. Наше наследие. 1996 г. Стр. 180-181.

Глава пятая. Шипка. Ноябрь 1877г.

1.Командир Донского № 23 полка подполковник Петр Яковлевич Бакланов, прочитав списки личного состава в полковом штабе, удивленно поднял бровь:

– У нас что? – Десяток нижних чинов без вести пропал? Почему вторую неделю их в поверочных листах нет?

– Никак нет… – засуетился старший писарь сотник Медведицков, – Никак нет. Сведения обо всех имеются.

Поименно, – приказал Бакланов, усаживаясь верхом на стул, – поименно всех! Казак Алексахин, Ермаковской станицы?

Отстал от сотни. Лежал в горячке в деревне Ново Николово.

Сотник посещал?

Так точно, – подтвердил сотник. – В госпиталь вести нет смысла. У болгар ему покойнее. Поправляется уже.

– Казак Мингалимов, Слащевской станицы второй сотни, где?

– Отстал от сотни. Сообщено: задержан при Главной квартире.

– Как так? Кем задержан?

– Ваше превосходительство, у него голос очинно хороший, – прокашлявшись, сказал подхорунжий Бойчуков, – его регент хора Атманского полка выпросил… на время…

– Он что, вещь? Он казак станичного Слащевского общества! Кто его смел выпросить!

– Лично регент хора просил… На время.

– Господа, вы, что себе позволяете, – негромко, глядя в пол, сказал подполковник, что было признаком закипающего бешеного гнева, – мы, что сюда петь пришли? Вы, при таких резонах, при покойном родителе моем козлетонами бы запели! Как это казака отдать?! Как это?! Объясните мне! Может, я чего-то не понимаю? Отстал от новых веяний. Как это оставить казака, своего полка? Как это? А? – закричал он, дергая головой в тугом воротнике. – Извольте объяснить, господин подхорунжий…

Сам Великий князь…

– Да хоть сам Господь Вседержитель…! – не дал ему сказать командир, – Вернуть в сотню! Немедля! Не станут отдавать – отними, укради… В сотне из станицы ушел, в сотне и вернется. Сколько вам внушать: мы, офицеры, обязаны каждую минуту знать, где наши подчиненные… Каждую секунду. Гречишкин! Где вахмитстр Гречишкин?

– В строю, – примирительно прогудел сотник Рыкавсков, – пытались его к Владикав- казскому полку прикомандировать —лучший стрелок в дивизии. Сбежал. На утреней поверке был.

– Приказной Зеленов, Собеновской станицы?

– Вернулся с излечения, был у болгар…

– Знаю. Видел его. Почему в донесении нет?!

– Есть, есть, вот донесение с другим листом перемешалось… – писарь дрожащими руками перекладывал бумаги в папке, – сам подписывал…

– А где второй из Собеновской? Квелый такой, немолодой, второй очереди… Все с Зеленовым хороводился.

– Телятов, – подсказал сотник Рыкавсков, удивляясь, что Бакланов помнит всех казаков полка. – Емельян Телятов, Собеновской станицы, хутора Ново-Зарокова. Они с Зеленовым хуторцы.

– Знаю. Где он?

– Остался на Шипке. – сказал Трофимыч.– На прорыве, в августе остался.

– Трофимыч! – закричал Бакланов. – Побойся Бога! Ноябрь на дворе! Он, что же там два месяца? Я спрашиваю вас! Два месяца?

– Так точно.

– Посылали за ним. Ни в какую! Сам Радецкий просил его оставить. Он при Радецком в разведке. Прошение есть.

– Это что такое 7! – белея от гнева, и заходясь бешенством, прошептал Бакланов. – Вам что Радецкий – отец? Да хоть Государь император!

– Да он, Телятов то есть, сам упирается! Нейдет с позиции.

– С каких это пор нижние чины решают, где им быть надлежит? Вы что, здесь запорожскую сечь устроили! Немедля в полк. Будет упираться – под суд! Вот герой!

– Он, ваше превосходительство, и в правду герой! – бесстрашно глядя в глаза командиру, сказал Трофимыч.

– Ты что подхорунжий… Ты что подхорунжий! – наклоняясь к самому его лицу, прошипел Бакланов,– Ты что институтка?! «Герой», Да он уже буйно помешанный! Он два месяца в аду кромешном без смены! Вы кого домой повезете? Вы кого вернете детям? У него детей куча, а вы его в аду держите! Ты что ли, пенек урюпинский, их кормить после войны будешь? – никогда за все время боевых действий, не позволял себе Бакланов такой грубости, но все офицеры, и даже, казалось бы, имевший право оскорбиться, старший по возрасту, что было выше чина, Трофимыч, ахнули и в сотый раз подивились своему отцу-комиандиру. Миром-то ведь еще и не пахло!

– Правильно разнес, – без обиды, говорил Трофимыч, когда они с Зеленовым подъезжали к Габрово, направленные отыскать и вернуть в полк казака Телятова, – Нам через то большая укоризна. У меня и так вся душа за этого Телятова изболелась. Ездили ведь к нему в сентябре – ни в какую! Ездил то не я, я бы его и слушать не стал – в полк, и все дела! А Целилов отступился. Ну, не едет и не едет. Хай ему! Привез бумагу, чтоб, мол, считать прикомандированным к штабу Радецкого. А ты сотника телятовского спросил? Сотник дозволяет аль нет? Прикомандированный он! Итак, весь полк расчепушили, не собрать никак! И этот уж третий месяц как прикомандированный !

– Пригрелся, небось, при штабе то…– угодливо, но не к месту, вякнул, прибывший со сменной сотней, казак Букановской станицы Колесников.

– Да уж там пригреесси… – оборвал его, четвертый в группе, урядник хутора Базкова Ермолай Акиндин. – Ты говори, да откусыай, а то и по суслам схлопочешь…

– А я чаво?

– То-то и оно что «ничаво»! При штабе! Козел ты базковский и есть! Да там живого места нет, что бы значит пулей, либо осколком не прибило. «Пригрелси!» От башка рогатая! Ты что не видишь: оттэдова транспорты с оммороженными волокут! Главно дело ведь как скажет приторно – «пригрелси». Там огня не развести, люди колами замерзают, а ты «пригрелся». Так бы и врезал по мордам! Харя ты, раскосая, не у нас деланная! – он замахнулся нагайкой, но Трофимыч и Осип одновременно невольно цыкнули.

– Нооо! Будя, будя…

– Ты, брат, вот что! – сказал Трофимыч, – ты эти урядницкие замашки бросай! Тута война значить! Не казарма! Домашаешься по мордасом – то! Схлопочешь пулю промеж лопаток!

– Да че вы? Я без обиды.... – загудел Колесников, – я, пра, не знал. У нас то вот льет, как прохудилось.

– В башке твоей тупой прохудилось, – не мог уняться Акиндин. – Тамотки все же горы и не пример как у нас – много выше.. .Расположил? Тамо уж котору неделю, сказывают, лед кругом, заносы да морозы.

– Там ад ледяной. – сказал Трофимыч.

– А у нас тута рай… – пробурчал Колесников. – Стоим в воде – по самые муде!

– Вот ты, кака кострица влипчивая! Как есть букановская строка!

– Чего табе букановские не по ндраву!

– Ехай мовчки!

– Ехай, ехай…

– И не гуди тута…

– Я и молчу давно!

– Вот и молчи!

– И молчу!

Осип с Трофимычем невольно расхохотались.

– У нас в Жулановке щенок был, – сказал Осип,– на него, цыкнешь. Он – ре-ре-ре.. .На него: – Цыть. Ре-Ре- ре. На него – ай, цыть! Ре-ре . Так -то и мурзиться, но обязательно, чтобы последнее – за ним, чтоб его, значит, сверху была.

– Должно – Букановской породы, – уже беззлобно сказал Акиндин, – А чего, к примеру, такое «букан»?

– Ха… – сказал Колесников. – Хто ж не знаить!– Шалаш на льду. С камыша. Мы зимой, когда рыбалим, так, завсегда, шалаши ставим, а то задувает ветром очень.

– Рыбалим. А что по тебе, скажем, Зеленов, так хоть бы рыбы и вовсе не было.

– Точно, – засмеялся Осип. – А еще хуже грибы. Вот уж плесень.

– Эх ты, верхоплавка! Вы и рыбы-то, отродясь, не видали!

– Да наши то верховые казаки и плавать не умеют. Степь кругом.

– Как же это не плавать? Зашел в воду, да поплыл, – удивился Колесников.

– Так дерьмо-то завсегда плавает, – съязвил Акиндин. – Ему и учиться не надо

– И вот не надоело вам собачить меня, господин урядник. Прямо вот язык не на привязи. Вас бы на чепь, дворы сторожить.

– Молчи, вошь мокроштаная.

– Я и молчу!

– Вот и молчи

– И молчу.

Трофимыч только подмигнул Осипу и головой крутанул.

Чем дальше они отходили от Плевны, тем холоднее становилось. На четвертый день, двигались в сплошном снегопаде. На пятый, в Габрово, наквозь проледеневшие, полы шинелей примерзали к седельным подушкам. И все пять дней они обгоняли тяжко шагающую, дышащую клубами пара, пехоту, что неумолимо двигалась к перевалу, накапливался в городах и деревнях, грелась у костров, вповалку валялась в домах, а то и просто на земле, где на соломе, где на поваленных плетнях. Дымила махоркой, брякала котелками, зубоскалила и материлась, но шла и шла бесконечной человеческой рекой. А против этого течения, как правило, ближе к вечеру, медленно плыли возы, в которых везли нечто черное или студенообразное в кулях из тряпок и обледенелых башлыков.

Документы

«В убогом соборе Габрово … лежали солдаты 24 дивизии. Это были замерзнувшие мученики Шипки… Замерзнувшие потому, что о них никто не думал, потому что их жизнь никому не была дорога. Шаркунам, фразерам, карьеристам не было дела до этих сотен наших… тружеников» В.И. Немирович-Данченко «Год войны», (дневник русского корреспондента" Спб 1879г. т.

В Габрово при полной штабной неразберихе, узнать, где находится казак Телятов, было невозможно. Замученные писари только моргали красными гноящимися от холода и бессонницы глазами и говорили, хриплыми, навсегда простуженными и сорванными голосами

– Вы, что, станичники, ополоумели! Тут ежедневно тысячи людей проходят, а вы одного сыскать хотите. Никак такое невозможно. Поезжайте в тыл, там по бумагам поищите. И только жандармский фельдфебель, что дежурил у шлагбаума при выезде из Габрово на Шипку посоветовал?

– Вы, ребята, добирайтесь до самых передовых траншей. Там может чего и узнаете, и то вряд ли … Там за два то месяца тысячи сменились… Вон их тут сколько, поди сосчитай, да выискай кто где.

Невдалеке, как поленица дров, штабелями лежали трупы, дожидаясь своей очереди , быть отвезенными в какой-нибудь ближайший православный храм, где опять таки надлежало им сохраняться до весны, потому что земля замерзла и ни ломом ни киркою ее было не взять.

Осип не стал всматриваться в застывшие лица мертвецов. Но даже сквозь толщу снега запорошившую гору трупов заметил, что они почти все в лохмотьях.

– Лопается на морозе одежда, – объяснил Трофимыч. – На куски разваливается. Мокрая, вишь ты, замерзает и лопается.

Документы.

«Одежда нижних чинов стала промерзать до тела, образуя твердую ледяную кору, так что на больных и раненых нельзя было ножом разрезать не только шинели, но и штаны. Шинели так крепко промерзали, что без посторонней помощи нельзя было отвернуть полы, они не сгибались и ломались, только с большим усилием можно было согнуть руку. Когда же поднимался буран, то со стороны ветра так быстро нарастал слой льда, что едва можно было двигаться, свалившийся с ног человек без посторонней помощи не мог встать, затем, в несколько минут, его заносило снегом и приходилось его откапывать.»Военный сборник №2 1880 г. стр. 272

– Уж, коли мы тут, – сказал Трофимыч, – давайте искать до крайности. Айда,

в передовую траншею.

Выправили пропуск, оставили лошадей Акиндину и Колесникову, и, пристроившись к пехотной колонне, пошли в гору, на перевал, где погромыхивала, время от времени, одиночными выстрелами Шипка. Неподалеку от того места, где дорога начинала круто подниматься круто вверх, стояли подводы с дровами и каждому, хотел он или нет, совали в мешок два полена.

– Берите, берите, там наверху никакого сугрева нет…

Солдаты-новобранцы нехотя брали дрова, но фельдфебели строго следили, чтобы поленья незаметно не сбрасывали, а волокли наверх.Эти фельдфебели были с перевала, от Радецкого. Молчаливые, в черных провалах глазниц, с облупленными от мороза скулами и потрескавшимися губами. Видя, как один шельмоватый, ловкий солдатик, пихнул свое полено в ближний сугроб, такой черный, совершенно заиндевевший, фельдфебель, одними губами прошептал: «Подыми».

Солдат сделал вид, что не услышал, и попытался втиснуться в шеренгу поглубже. Черный и неподвижный, как верстовой столб, фельдфебель, не отводя от него остекленевших, немигающих глаз, вынул из-за пазухи, отогреваемый там Смит и Вессон и, с трудом подняв его длинный ствол, направил солдату в лоб.

– Ого! – сказал Трофимыч.

А испуганный солдат уже тянул из сугроба брошенное полено и отделенный, косясь на черного фельдфебеля, совал ему в шею, в башку, в шею, в башку кулаком.

Документы:

«Бывали случаи: разводящий унтер офицер идет по постам со сменой. Часовой стоит у бруствера, по положению с ружьем на плече. Смена подходит к нему вплотную, он не шевелится. Унтер офицер окликает его:

– Часовой! Ты спишь? – в ответ гробовое молчание.

– Эй! Проснись!

Унтер офицер толкает часового и на ледяной пол падает труп, с характерным хрустом замороженного мяса. Однажды оказалось, что всю западную позицию охраняли … трупы». Н. Бородин. Шипка Плевна.

«Обыкновенно пищу доставляли в котлах, установленных на передках провиантских телег. Зачастую на позицию она пребывала остыла, почти замерзшая. При гололедице, котлы не представлялось возможным доставить на позиции, тогда привозили одно мясо и воду на вьюках.»

«В темноте по скользким, крутым тропинкам, взбираясь на скалы, люди падали ,опрокидывали пищу и даже теряли котелки. Со временем установившейся гололедицы прекратилась всякая возможность подвоза пищи, и потому с половины ноября, было принято довольствоваться консервами». Материалы для истории Шипки. Военный сборник №2 1880 г.

Главнокомандующему ~ Радецкий. Докладная записка.

« В Тыронове и Габрове сухарей нет, сообщение между этими городами и Шипкой может в скором времени прекратиться вовсе. Если не будет немедленно выслан в Габрово двухмесячный запас сухарей, крупы и спирту, то Шипкинскому отряду… угрожает голод… Обо всем этом я неоднократно сносился с полевым интендантом, а запаса все таки нет и нет.»

Описание Русско-турецкой войны 1877- 1878 гг. т. 6

«Ни в одной траншее огня развести нельзя: одежда всех офицеров и солдат изображает из себя сплошную ледяную корку (например, башлыков развязать нельзя, при попытке сделать это – куски его разваливаются.)»

« При настоящих сильных морозах затруднительно стрелять из ружей Бердана, курок не спускается и дает осечку, масло замерзает, затворы приходится вынимать и держать в кармане.»

Л.И Соболев. «Последний бой за Шипку» стр. 418

«Землянки, вырытые по склонам гор, представляли собою нечто ужасное. Когда в них ютились люди, обыкновенно столько, сколько могло уместиться на полу, тело вплотную к телу, делалось довольно тепло. Тогда потолок и стены начинали «отходить» отовсюду просачивалась влага и через два -три часа люди лежали в воде. Промокшие до костей, они выходили на мороз и… можно себе представить, что они должны были перечувствовать в это время. Случалось, что оттаившие пласты земли обрушивались на спящих, и тогда людей приходилось откапывать, причем нередко извлекали посиневшие трупы.» Н.Бороздин. Шипка ~ Плевна 1877 -1878 гг. стр 43

2. Невдалеке от последнего подъема, который был памятен Осипу и Трофимычу по августовским боям, стоял караул Красноярского полка. Здесь, рядом с вырытыми в горном откосе норами землянок стояли такие же как и внизу черные унтера и офицер в тулупе, лопнувшем на спине и замотанной поверх женским платком, наотрез отказался пропускать казаков выше.