Полная версия
Часы на правой руке показывают 21.14, когда я повязал шарф, взял перчатки, и натянул пальто перед тем, как выйти в осень. Ноябрь в самом разгаре, и с небес сыплется мелкое снежное крошево. Поеживаясь под ударами ветра, Я закуриваю вторую сигарету, и перехожу дорогу, даже не оглядываясь по сторонам. Машин в это время немного, и я игнорирует красный отблеск светофора. Шансы погибнуть под колесами железного чудовища этим вечером гораздо ниже возможности получить переохлаждение и воспаление легких. Прикрывая лицо ладонью от мелких снежинок, я пересекаю проезжую часть, выбрасываю окурок в ближайшую урну, стараясь не подходить близко к грязному металлическому боку, вытряхиваю из пачки последнюю сигарету, и долго щелкаю зажигалкой, пытаясь подкурить на ветру. Я сминаю пачку в ладони, но вовремя вспоминаю о монетке, вложенной под целлофан обертки – эдакий амулет на счастье, который вот уже годы кочует со мной по всему свету. Пять евроцентов отправляются во внутренний карман пальто, пустая пачка – в мусорку, но ее тут же вырывает из рук ветер и уносит прямо под колеса проезжавшего мимо такси. Я провожаю ее взглядом, затем пожимаю плечами и отправляюсь по узким ступенькам к магазину. Отсутствие продуктов – проблема, а вот отсутствие сигарет – беда.
Я затягиваюсь перед входом, долго ищу мусорный бак, но так и не нахожу его. Я вытряхиваю тлеющий табак на землю, затем давлю его каблуком ботинка, а обугленный бумажный фильтр отправляется в карман. Можно не обращать внимания на сгнившие продукты, на просроченный кофе или скверную погоду, но сорить на улице я не готов. Я стягиваю перчатки, поправляю шарф и шагаю в открывшийся дверной проем.
Торговые центры и супермаркеты всегда угнетали меня. Обилие ярких красок, мигающие огоньки рекламы, толпы людей, деловито слоняющихся по коридорам, вгонят в тоску кого угодно одним своим существованием «Скидки на технику!», «Распродажа! Внимание! Распродажа!», «Дешевле, чем даром!» – от подобного жизнерадостного бреда голова заболит у кого угодно. Если захочется подобных развлечений, с таким же успехом можно сходить в любой зоопарк или бар. Есть люди, просто не созданные для общества. Если что, я один из этого числа.
Поеживаясь под чужими взглядами, я беру корзинку из стопки на входе, прохожу мимо стеллажей, даже не пытаясь разобраться в названиях. Что бы не оказалось под рукой, денег на карточке хватит. Свою последнюю работу я выполнил, договор с подписью заказчика покоится в верхнем ящике стола, а на одном из счетов появилась кругленькая сумма. Не могу сказать, что мой заработок отличается стабильностью, но иногда случаются счастливые моменты, когда можно не думать о том, как ты проведешь день без сигарет.
Я прихожу в себя с пакетом молока в руке, с трудом соображая, сколько времени уже смотрю на выбитые на картоне цифры. Странное ощущение дежавю. Дни кажутся совершенно одинаковыми. Каждое движение под копирку, каждая мысль – копия копии. Сколько раз я уже был в этом магазине, выбирая проклятое молоко?
«Ну и глупость, – думаю я, пытаясь избавиться от мрачных мыслей, – Вся человеческая жизнь сводится к бегу по кругу. И круг этот всегда одинаковый. И у всех. И молоко здесь совершенно не при чем»
Нужно взять выходной, чтобы привести мысли в порядок. Кажется, еще пару месяцев назад, легкие прогулки помогали прийти в себя после работы, а теперь наоборот, скорее вгоняют в уныние. Я еще раз бросаю взгляд на молоко, затем опускаю его в корзинку и прохожу вдоль холодильных витрин, прихватывая все, что попадется на глаза. Мясная нарезка, набор для супа, сыр с плесенью – разницы нет никакой, да и по вкусу, наверняка, будет одинаковым. Даже эта самая плесень.
Я задерживаюсь перед витриной с алкоголем, рассматривая названия напитков, немного склонив голову к левому плечу. Сегодня можно было бы обойтись и без выпивки, но нужно как-то расслабиться и прийти в себя. Я беру первое, что попалось под руку – шесть баночек пива в цветастой упаковке, и отправляю к остальным продуктам. Пока что, это лучшее из его приобретений. Алкоголь, во всяком случае, не портится. И может простоять на полке столько, сколько будет угодно.
Немного в стороне я вижу витрину со свежими газетами. Я уже давно перестал следить за новостями, но почему-то задерживаюсь взглядом на очередном заголовке. «И пламя пришло. Шесть лет с момента ужасной трагедии». Местные издания почти не пользуются спросом, но их продолжают исправно печатать, и даже завозить в магазины. Глекнер – захолустный шахтерский городок, где редко происходит хоть что-то стоящее или интересное, поэтому статьи все чаще высасывают из пальца. Иногда там пишут правду, иногда – нет. Читать прессу стало чем-то вроде лотереи – никогда не знаешь, на какую новость натолкнешься.
«У смерти женское лицо. Сотрудница Центра Медицинской Помощи доктора Тидемана, Ивета Леа задержана властями», «Общественный активист Миль Келендорф обвиняет власть в бездействии», «День города. Как Глекнер будет встречать гостей», «Лицо зла. Полиция ищет Карла Брауна, расстрелявшего школьный автобус!».
Список статей такой обширный, что в нем можно потеряться, как в густом лесу. Я раздумываю несколько минут, разглядывая аляповатый разворот, затем беру газету и опускаю в корзину. Как бы там не было, а бумага ему нужна. Порою, и из самого бездарного рекламного листа можно сделать прекрасные вещи.
Очередь на кассе небольшая, но в голове тот час начинает гудеть от лишних звуков. Лязг тележек, шелест упаковок, треск пакетов, звон стекла – после работы, все звуки, даже самые знакомые и потому, незаметные, кажутся гипертрофированными и неповоротливыми, точно слон в посудной лавке. Звук стремится наполнить собою каждую пустоту, и потому, звучит отовсюду – еще немного, и я смогу ощущать его почти физически.
Людей вокруг немного, но даже само их присутствие вызывает дискомфорт. Я морщусь от головной боли, выкладывая свои продукты на движущуюся ленту, улыбаюсь девушке на кассе, заказываю две пачки сигарет, но потом передумывает, и добавляет еще четыре. Немного подумав, прошу пробить блистер формиграна и бутылку минеральной воды. Кажется, дома должны были сохраниться лекарства, но уверенности в этом нет никакой.
Когда продукты сложены в увесистые пакеты, я расплачиваюсь карточкой Альберта Хаммермана, получаю чек и направляюсь к выходу.
Ветер усиливается. Снег валит, словно из разорванной надвое перины.
На город опускается темнота.
2. Кэтрин Макклер
Город Глекнер, Альтштадт, Католическая церковь Святого Петра
Полдень
Восемь месяцев назад
Потом она подумала, что никто не может сказать точно, когда церковь была построена на самом деле. Слишком много времени прошло с тех самых пор, когда на месте пустыря, позже ставшего сердцем Альтштадта, возложили первый камень. Возможно, если как следует покопаться в городских архивах, можно найти приблизительную дату. А вот точную – никогда. Не спасет даже стела с краткой историей возникновения церкви святого Петра, стоящая во дворе. Во-первых, потому, что ее так давно изрисовали баллончиками местные вандалы, и слова разобрать трудно. А во-вторых, потому что информация на ней приблизительная и неточная. Кэтрин почему-то знала это наверняка. В старом районе Глекнера все идет из рук вон плохо, и на такие мелочи никто старается не обращать внимания, делая вид, что ничего не происходит. Кэтрин привыкла быть, как все, и привыкла делать вид. Это единственное, что она умела действительно хорошо.
Она опустила губку в ведро с моющим средством, взбивая густую пену. Вот уже два часа она пытается очистить камень от краски, но цветные разводы, забившиеся в щели и трещины, упорно не хотят уходить. Помогать церкви, может быть, и благородно, но слишком тяжело. Плохо, когда у тебя нет выбора, и ты вынужден подчиняться человеку, посвятившему всю свою жизнь служению Богу. Бабушка Мина любит только две вещи – Библию и отдавать приказы своей внучке. Сегодня она велела отнести сюда две сумки вещей и привести в порядок стелу, даже не подумав, что Кэтрин предстоит торчать весь день на самом солнцепеке. Спорить с бабушкой бесполезно. Выйдет себе дороже. Кэтрин не спорила. Она давно разучилась это делать, принимая слова Мины, как должное. Сказано нести сумки – она принесет. Велено оттереть грязный камень – она это сделает. Только какой смысл в этом, если через пару дней, сюда придут очередные ублюдки с баллончиками? Сколько раз она уже очищала это место от мусора и хлама? Со счету можно сбиться. А толку – ноль.
Кэтрин Макклер выпрямилась, и долго стояла перед входом, оглядывая белые стены, крест над дверями, витражные окна и вымощенную камнем дорожку, ведущую к высоким деревянным ступеням. Церковь. С этим зданием связана почти вся ее сознательная жизнь. И как бы не складывались обстоятельства, все дороги приводили ее к этим самым дверям. Удивительное чувство, будто ты мчишься по кругу и не можешь соскочить на нужной тебе остановке. Все одинаковое, все закольцовано. Даже работа каждый день одинаковая. Тяжелая, неблагодарная, грубая. Ни настоятель отец Мильсен, ни его помощник отец Греф, ни бабушка Мина, никто не оценит ее трудов. Все будут все так же шушукаться за спиной и показывать пальцем.
«Вон, смотри, опять идет эта дура. Да-да, та самая, которая живет с сумасшедшей старухой. Да, это про нее тогда говорили. А я слышала, что…»
Кэтрин вздохнула и снова принялась за въевшееся пятно. Здесь, под слоями запылившейся краски едва видны буквы. Кэтрин плохо читает, и частенько пропускает буквы в словах, но может разобрать написанное, если не слишком спешить. Она пыталась осилить весь текст уже много раз, но постоянно запиналась на особенно сложных словах, вроде «ре-кон-струк-ци-я» или «ре-не-ссанс». Впрочем, теперь на прочтение у нее была уйма времени.
«Город Глекнер, укрывшийся среди живописных холмов Германии, известен своей необычной историей. Одной из самых замечательных и значительных страниц его хроники, является история построения католической церкви Святого Петра – духовного оплота, ставшего символом веры и стойкости для горожан» – гласила верхняя надпись, на которую почти не попала краска.
Кэтрин всегда думала, что Глекнер может быть знаменит и чем-то другим. Например, своими шахтами, маяком на выезде, или целым опустевшим районом под названием Кокон, оставшимся на берегу реки Страуб. Но по словам Мины, все эти места были совершенно незначительны. Вот церковь с изгаженной стелой – совсем другое дело.
«История этого места начинается в далеком XVII веке, когда маленький поселок Глекнер впервые стал известен всему миру, благодаря своему монастырю. Высокие холмы и плодородные земли привлекали монахов и священников, стремившихся уединиться в тихих углах Германии, и посвятить себя служению Богу. Именно тогда местная община решила построить храм, который стал бы не только местом молитвы, но и духовным центром всего региона»
Насколько Кэтрин могла судить, это тоже было неправдой. Глекнер – шахтерский городок, и первыми здесь появились, как раз, шахты. Родители, много лет назад, рассказывали ей об этом. А потом Мина перечеркнула все их слова одной короткой фразой «Если так говорят в церкви – значит это правда. И не твоим ублюдкам-родителям о таком думать»
Кэтрин снова намочила губку и принялась за надпись. Под таким солнцем, краска берется сплошной коркой, и чтобы снять хоть немного, приходится сбивать пальцы в кровь. Может быть, хоть Бог оценит ее старания, и избавит от старческих нравоучений.
«Первыми строительными материалами для храма стали дубовые бревна и камни, собранные в окрестностях. Местные мастера, вдохновленные древними традициями, вложили в создание церкви все свое искусство. Стены возводились медленно, тщательно подгонялась каждая деталь. Легенды гласят, что сами ангелы помогали строителям, ночами охраняя стройку от ветров и бурь»
Никаких легенд на эту тему Кэтрин не знала. А если бы эти легенды и были, то все равно врали бы. Ангелов не существует. Потому что, если бы они были на самом деле, то стелу от вандалов уберегли точно. Кэтрин не позволяла себе сомневаться в правоте Библии, или словах святого отца на проповеди, но порою ей мерещилась некая недосказанность в этих заумных строках. Интересно было бы найти собеседника и поделиться с ним этими мыслями, но это, увы, невозможно. Мина следит за каждым шагом, любой человек, с которым Кэтрин заговорит, воспринимается ею, как угроза.
«Освящение первой церкви состоялось в 1785 году, и с тех пор этот день отмечается как особый праздник в Глекнере, позже ставший днем Города. На церемонии присутствовали не только горожане, но и паломники со всех уголков Германии. Звон колоколов возвестил начало новой эры для маленького городка»
Кэтрин вытерла пот со лба, отшагнула в тень, протянувшуюся от здания, и присела на ступень. Еще пара часов, и работа будет закончена. Можно будет возвращаться обратно. Дома ей неуютно и одиноко, но так хотя бы не так жарко, как под палящим солнцем. Идти пару километров, волоча за собой две сумки, битком набитые старыми вещами – такого и врагу не пожелаешь.
«Однако, время и история не щадили древние здания. В XVIII веке во время военных конфликтов церковь была частично разрушена. Но вера горожан не угасала, и вскоре они приступили к восстановлению храма. К этому времени уже были доступны более прочные материалы и новые архитектурные знания. Новая церковь, построенная на фундаменте старой, воплотила в себе элементы готического стиля, став еще более величественной и внушительной»
Величественно, это правда. Этого не отнять. Кэтрин всегда чувствовала какой-то особый трепет, когда заходила внутрь храма. Может быть потому, что Мина относилась к этому месту с ревностью матери, оберегающей собственное дитя, а может быть потому, что действительно верила в Бога. Тонкая грань между убеждением и самоубеждением оказалась почти неразличимой.
«В последующие века храм претерпевал немало изменений и реставраций. С каждой новой эпохой он обретал новые черты, сочетая в себе средневековую строгость, барочную изысканность и ренессансное величие. Внутреннее убранство поражало богатством и разнообразием: великолепные фрески, расписанные сводчатые потолки, статуи святых, выполненные знаменитейшими мастерами своего времени»
На самом деле, внутри церкви не было никакой роскоши, если не считать образов святых на стенах и прекрасных витражей. Этому месту был нужен капитальный ремонт, пока весь свод не рухнул на голову прихожанам. Но с недавних пор, на это махнули рукой. Сделали вид, что все в полном порядке.
«Особое значение церковь Св. Петра приобрела во время Первой Мировой Войны, когда она стала убежищем для множества беженцев, укрывающихся от ужасов военных действий. В эти годы храм вновь оказался под угрозой разрушения, но горожане Глекнера проявили невиданное мужество, защищая свой духовный центр. К тому времен церковь Св. Петра окончательно устоялась в своем архитектурном величии. Она стала центром духовной и общественной жизни Глекнера. Вокруг нее кипела жизнь: здесь проводились ярмарки, собирались советы старейшин, происходили важнейшие события в жизни горожан»
Эта надпись тоже оказалась обманом. К началу двадцатого века, Глекнер разделился на две половины. Центральная часть, состоящая из двух колец, и Альтштадт с Коконом. Не было ни ярмарок, ни советов, ни старейшин. Была только старая ратуша, стоящая где-то на окраине. Сейчас там или гостиница, или магазин – ни больше, ни меньше.
«Сегодня церковь Св. Петра по-прежнему встречает прихожан. Она является не только местом молитвы и богослужений, но и музеем-памятником архитектуры, привлекающим туристов и паломников со всего мира. В её стенах ощущается дыхание истории, передающей величие и стойкость поколений, живших на этой земле.
История построения католической церкви в немецком городе Глекнер – это не просто история архитектурного сооружения. Это повествование о людской вере, о стремлении к свету и божественной правде, об объединении ради великой цели и о преодолении трудностей на пути к духовному совершенству»
Кэтрин с трудом дочитала последние строки, разглядывая буквы, скрытые под краской, затем передернула плечами, устало встала на ноги и взялась за ведро с мыльной водой. Нещадно палило солнце, по небу плыли белые облака, где-то с гулом проносились машины – так жизнь давала Кэтрин очередной виток, но этот виток ничем не отличался от предыдущего.
3. Винц Вертер
Город Берлин, Ментально-Оздоровительный Центр
Утро
Шесть лет назад
Их было двое. Один стоял у окна, другой сидел на стуле возле больничной койки. Оба в белых халатах, поверх строгих костюмов. Оба в черных туфлях, отутюженных брюках, серых рубашках и с петлями уродливых галстуков на шеях, напоминающих раздавленных гадюк. Один рассеянно смотрел через жалюзи на внутренний двор, изредка переминаясь с ноги на ногу, второй лениво выводил что-то в видавшем виде потертом блокноте, изредка отрывая взгляд от бумаги. Седые волосы расчесаны на ровный пробор. На правой щеке продольный шрам, почти незаметный в узоре падающих на лицо теней. Глаза его были пустыми, как стеклянный стакан в баре, когда он смотрел на угрюмый квадрат кардиомонитора – ни мысли, ни идеи – сплошная темнота.
Потом они поменялись местами – теперь первый писал в блокнот, второй торчал у окна, разминая затекшую шею. Молчание плескалось от стены к стене, сгущалось, плотнело. Оба визитера действовали автоматически, как хорошо отлаженный механизм – давние партнеры, которые понимают друг друга без слов – каждый знает, что требуется от него, и что нужно другому. Нарушать тишину, наполненную смазанным гулом приборов, не хотелось. Да и говорить было не о чем. Была только прямая и конкретная цель, и цель эта сейчас лежала под легкой белой простыней, опутанная проводами, как паутиной. Бабочка в коконе.
Они начали говорить, когда Винц открыл глаза. Сперва говорил первый, потом вклинился второй. Потом второй замолчал и продолжил первый. Голоса их звучали сухо, взгляды кололись, точно осколки стекла, скрип карандаша по бумаге отдавался в голове Винца одной пронзительной тонкой нотой, благодаря чему каждое слово напоминало удар молотка по шляпке гвоздя. Кто-то из этих парней методично и неспешно вколачивал мысли в серое пустое пятно, похожее на дыру на обоях, где раньше находилось его собственное сознание. Сперва по краям, потом ближе к центру, где щель была самой глубокой. Синтепон, вата, поролон, опилки. Так набивают мягкую игрушку или чучело, перед тем, как стянуть шов и выставить ее на витрину. Слова, буквы, слоги, предложения – их ссыпали в пустоту, точно хотели наполнить огромную яму. Котлован.
«Воронку от взрыва, – поправил себя Винц, – Так будет правильнее»
Они говорили долго. Так долго, что серый свет, бьющий из окна, успел поблекнуть, и жалюзи пришлось открыть, погрузив палату в тусклый полумрак. Тогда один щелкнул выключателем, а второй занял его место на стуле.
Один сказал: «Сынок, ты герой. Ты не такой как все. Ты особенный. Ты рожден для подвига»
Второй сказал: «Мы рады, что ты выжил, Вертер. Твоя страна гордится тобой. Возможно, мы сможем приставить тебя к награде»
Вертер хотел сказать, что не заслуживает этой похвалы, но не нашел нужных слов. Собирать слова в предложения – та еще проблема, если не знаешь, что то или иное слово значит. Слоги, а то и целые фразы, всплывали из мутного омута в голове, как пузыри в болоте – нужно было не просто выбрать нужный, но и собрать их воедино, чтобы получить необходимую конструкцию. Так Икар, методом проб и ошибок клепал свои крылья, чтобы долететь до солнца. Так Оппенгеймер работал над атомной бомбой. Так Бог создавал Землю, и все живое на ней. Винц не умеет вдыхать жизнь, не силен в физике, и в крыльях понимает мало. Он даже не помнил, откуда знает все это – смазанные образы, отголоски, силуэты, обрывки, ошметки, осколки. Разбитый калейдоскоп историй, попавший под колеса грузовика. Зато Винц знал, как отличаются буквы по вкусу и цвету. Буква «А» – красная и сладкая, буква «Б» – зеленая и кислая, буква «С» – желтая и горькая. Можно было бы объединить ощущения и подобрать нужное слово, но получалась полнейшая неразбериха. Поэтому Винц молчал, а говорили двое в строгих костюмах и белых халатах. А он слушал. И впитывал.
Один сказал: «Сынок, ты помнишь, что случилось с тобой? Что там произошло на самом деле?»
Второй сказал: «Вертер, нам нужен полный отчет. Сам понимаешь, без этого никак. Ты должен сосредоточиться. Думай, солдат, думай!»
И Винц думал. Во всяком случае, эта гамма фиолетово-терпкого вкуса твердо ассоциировалась с мыслью. Он послушно копался в обертонах и оттенках, нырял в самые черные глубины градиентов, доплывал до отливов и патин, доходил до монохромности, отблесков, отсветов и сторон. Все вокруг казалось незнакомым и пугающим. Зыбким и сладким, холодным и соленым, острым и оранжевым.
Двое в пиджаках и халатах наблюдали за ним. Они ждали долго, не торопили, правда, иногда поглядывали на часы. На лице одного застыло выражение сомнения, у другого – жалости. Первый сделал пометку в блокноте, второй скрестил руки на груди.
– Ты помнишь, что там произошло, сынок? – полюбопытствовал первый.
– Ты знаешь, где ты находишься, Вертер? – спросил второй, – И понимаешь, почему ты здесь?
Винц отрицательно покачал головой. Это движение он помнил. С остальным уже сложнее. Наверное, на такой простой вопрос не составило бы труда подобрать и слово. Он обратился к собственному лексикону, как к старой кладовке, разгребая ненужный хлам на полках. Интересно, какое бы подошло? «Дрянь», «Пицца», «Протокол» или «Нет»? Наверно, логичнее будет ответить односложно. Во всяком случае, можно попробовать.
– Пицца, – произнес он, искренне стараясь угадать. Слово было кислым, как долька лимона, заставив поморщиться.
– Может тебе еще девочек и пива сюда принести? – хмыкнул второй, и кивнул первому – Видишь, все с ним в порядке. Наш парень поправится. Если шутит, значит все порядке. Но мы тут не в игры играем, Вертер. Нам нужен отчет.
– Пицца, – пролепетал Винц, – Пицца, пицца…
– Хватит повторять это, солдат, – рявкнул второй, и лицо его побагровело, – Всему нужно знать меру. И шуткам тоже!
– Подожди-ка, – махнул ему первый, – Ты почитай его анамнез. Вот тут, на пятой странице. Сынок, ты понимаешь, что именно ты хочешь сказать?
Винц сцепил зубы, прикусил язык, поморщился снова – на этот раз от боли. Язык сделался огромным и неповоротливым. Он неуверенно кивнул, затем поспешно покачал головой.
– Чушь какая-то, – фыркнул второй, – Что это с ним? Не может определиться?
– Нас предупреждали о последствиях, – пожал плечами первый, – И ничего удивительного в этом нет.
Винц попытался сосредоточиться на проплывающем мимо слове. Ухватился за него, взял еще одно, сопоставил их друг с другом, как архитектор, возводящий очередной этаж заведомо аварийного дома. Выглядело творение надежно, но что-то пошло не так с фундаментом, благодаря чему все здание накренилось, заскрипело и угрожающе завалилось на бок. Пересобирать конструкцию не оставалось времени.
– Я не… Я не пицца, – произнес он уверенно. Слово «пицца» казалось настолько важным, что ему непременно хотелось ввернуть его в собственный ответ. Оно было глобальным, всеобъемлющим, божественным. Или как там оно называется? Что оно обозначает? Неважно. Зато из него лился чистый белый свет.
– Да наш герой издевается, – фыркнул второй, и поднял подбородок, – Потому что это уже выходит за все пределы. Слушай меня, солдат. Или ты отвечаешь, или…
– Или у него дисграфия и парафазия, – перебил его первый, махнув в воздухе блокнотом – Очередной бонус после случившегося. Помимо всего остального…
– Пара-что?
– Парафазия, главным признаком которой является нарушение высказывания, замена правильных букв и слогов. Человек, страдающий парафазией, заменяет корректные слова в предложении на совершенно непонятные и неестественные в данном употреблении и в конкретной ситуации, – первый наклонился к Винцу, произнес почти ласково, но глаза его оставались холодными и черными, как дуло пистолета, – Ты понимаешь, что то, что ты говоришь – не верно, не логично? Ты понимаешь, что неправильно используешь слова?
– Понимаю, – тихо повторил Вернер, искренне не соображая, почему его визитерам не понравилось слово «пицца», – Я… я по-ни-ма-ю.
Фраза напоминала по вкусу шпинат, перемешанный с сырым фаршем. И была почти такой же по консистенции.
– Просто прекрасно, – хмыкнул второй, закатив глаза, – И как мы можем добиться от этого парня ответа, если он и двух слов связать не может?
– Дай ему прийти в себя, – отозвался первый, – Возможно, что это только временное явление. Человеческий мозг способен регенерировать, если…
