Песни жаворонка. Утренняя

Хочу понять, что подтолкнуло людей умных, образованных взметнуть пламя поэзии Серебряного века? Да не только поэзии – во всех искусствах авангарда: символизм, декаданс, модерн – в живописи, архитектуре, когда 80% жителей России были безграмотны.

Корней Иванович Чуковский предположил, что всплеск эмоциональной энергии общества происходит на сломе эпох. Тот же выброс земной энергии происходит при тектонических разломах. Со смертью А. Блока угас и Век серебряный. Начался не менее замечательный период русской советской литературы и искусства, к сожалению, полный трагизма.

А. Ремизов: «Хотел бы иметь литературный язык богатый, наваристый, как щи. И такой же вкусный в оценке читателей».

Увы, мои щи были жидкие, постные. Однако вслед за братом, и я восклицал:

Солнца и гроз взахлеб —

Жить только так и стоит!

Любой хилый физически поэт сильнее Голиафа.

Творческое credo Ивана Шмелева: «В гримасах жизни находить укрытую красоту».

На днях в телеигре выпал вопрос: «Поэт Серебряного века?» После совещания капитан команды актеров отвечает: «Евтушенко».

Всё это было бы смешно,

Когда бы не было так грустно…

М. Ю. Лермонтов.

Программа классической русской литературы в МГУ на факультете журналистики была необъятно огромная. Прочитать за пять лет учебы не реально, вот уже полвека читаю непрочитанное ранее, многое перечитываю – и конца-края не видно. Не забываю поэзию. Русская поэзия – на все случаи жизни, она как ежедневная молитва, она – душа русского человека, шепот ангела и религия влюбленных. Зачем она придумана, зачем она нужна? Если звезды зажигают, значит это кому-нибудь нужно, чтобы они светили! Кому? Прежде всего – читающему поэзию и ее авторам.

Не сразу, но вскоре до меня дошло, что поселились мы здесь не случайно. Место было выбрано и зарезервировано под наше строительство кем-то еще пятнадцать лет назад.

После публикации в «Советской России» повести Тамары Воронцовой, был подготовлен очерк о ней самой. Фотокорреспондент долго выбирал место для съемки ее портрета, наконец снял Тамару на фоне того самого покосившегося домика, возле которого мы, спустя полтора десятка лет, поставили свой дом! Ну чем иным, как не Промыслом Божьим, подвигом нашего Ангела-Хранителя можно объяснить этот факт? Я мог бы еще шутить, иронизировать на эту тему, если бы не прекрасная характеристика нашего покровителя, данная старцем архимандритом Иоанном (Крестьянкиным):

«Всё, что есть в нас доброго, чистого, светлого: всякая хорошая мысль, всякое доброе движение сердца, наша молитва, покаяние, добрые дела – всё это в нас рождается и совершается по внушению незримого нашего Ангела-Хранителя. Действуя через нашу совесть и наше сердце, это он, наш Ангел, удерживает нас от греха и соблазна, это он помогает нам бороться с искушениями, это он внушает нам страх пред тяжким грехопадением… Как же близок должен быть каждому из нас наш Ангел-Хранитель! Какое доверие мы должны питать к нему! Ему мы при жизни можем поведать самые сокровенные тайны своей души. Те тайны, которые мы не доверили бы самым близким людям. И это потому, что в Ангеле-Хранителе мы видим самого мудрого в советах, самого бескорыстного в любви и помощи, нежного в привязанности к нам, попечительного в наших нуждах».

Песня жаворонка

Память – крепкая сеть с волшебным свойством: попав в нее, не стремишься освободиться и, чем больше в ней барахтаешься, тем радостнее становится на душе, причем радость с оттенком грусти, однако сожалеть о невозвратно прошедшем тоже не приходится.

«Скорбя об ушедших товарищах, – вспоминал Сент—Экзюпери, – втайне грустишь о том, что и сам стареешь». Старость – не дряхлость, не болезнь, а новое качество: обретение мудрости, нового взгляда на вещи и события, она как бы очищает их от патины, просветляя лики и лица, как при очистке древней иконы; она не позволяет опошлить приятные моменты минувшего, кого-то унизить. Тиран на старой монете уже не воспринимается узурпатором, он придал не только ценность находке и напомнил о многом, более интересном исторически, чем его отдельная личность.

Я не сопротивляюсь, оказавшись в ловчей сети памяти. Впрочем, попав однажды на реке в реальную рыболовную сеть, причем ночью и на речном дне, не запаниковал, а, собравшись, сначала освободил сеть от зацепа, потом и сам выбрался из-под ее покрова. Конечно, пришлось пережить несколько тревожных минут, уже на последних секундах все-таки хлебнул глоток-другой воды, но откачивать меня не пришлось.

Феномен молодости: она проходит, но не покидает тебя, я и сегодня смотрю на природу, окружающий мир все теми же глазами, умиляюсь, радуюсь. Это глаза души, она не стареет, говорят знатоки, пережившие клиническую смерть. Иногда пытаюсь смотреть глазами внуков, однако не получается: глядим на одну и ту же картину, а видим разное – для них в фокусе контуры, для меня – содержание. Не от собственной недоразвитости – они от рождения запрограммированы на иное восприятие явлений, в которых и которыми жили мы. Чтобы растение лучше укоренилось, ему делают прищипку центрального корешка. У нас же с молодых лет подрубают чуть ли не всю корневую систему. Причем подрезчики не испытывают сопротивление обрезаемых, напротив, юные космополиты сами подставляются, а потом и вовсе привыкают к кнуту погонщика. Так, бурундуки, потеряв по весне бдительность, откликаются на манок и с удовольствием вытягивают шеи, когда их касаются охотничьи петли. Кое-кто из моих приятелей такой охотой пополнял семейный бюджет, сдавая шкурки по 15—20 копеек за штуку. Ради чего мои сегодняшние соотечественники уподобляются глупым зверюшкам? Видимо, мы не знаем, как тактично прививать им чувство опасности, вот и бегут на соблазнительные звуки манков.

В телешоу перед игроками был поставлен простой вопрос: «Что защищают в мирное время?» Разброс во мнениях был огромный. Мы с женой дружно сказали: «Родину!» Десять игроков – актеры и телеведущие – угадали пять из шести ответов: «граница», «честь», «здоровье», «недвижимость». О Родине никто не подумал – ни игроки, ни сто опрошенных. Оказывается, важнее защищать банковские вклады или что-то аналогичное.

Закон всемирного тяготения, сформулированный Ньютоном, знаком нам со школьной скамьи: сила гравитационного взаимодействия, способствующая притяжению двух тел, находится в прямой пропорциональной связи с массами этих тел и в обратной пропорциональной связи с расстоянием между ними. Я открыл свой похожий закон – то ли всемирного равновесия, то ли растяжения, не важно. Пока уточняю, подыскиваю допустимые формулировки. Вспомним, как былинный богатырь Святогор пытался поднять мужицкую суму с тягой земной. По колено увяз, но оторвать от земли не смог ни на вершок. А мужик легонько подхватил, нацепил на посох и – на плечо.

Тут и я в замешательстве, как Святогор: земля меня тянет к себе, да так сильно, что приходится горбиться, отвисает живот, подгибаются ноги, скоро понадобится клюка. В то же время меня тянет небо, и я не сопротивляюсь, тянусь, как могу, к звездам, к солнцу. Задумываясь над таким раздвоением сознания, прихожу к выводу: земля не стремится затянуть меня в свое чрево, она всеми силами поддерживает меня, сгибающегося под тяжестью собственного тела. Тем же благородным делом занимается и небо. И пока они – небо и земля – меня поддерживают в равновесном вертикальном положении, я не умру, не сформулировав мной открытый закон. Возможно, назову его поэтически: «Закон жаворонка». Я всегда завороженно наблюдал за пичугой, зависшей между небом и землей, поющей в самозабвении.

Во поле выйдешь —Песню поёшьОчень негромкую.Звёзды ночами падают в рожь,Утром дрожат жаворонками.– — – — – — – — – — – — – — – — – — – — —Чистое поле —Небо и рожь.И кажется, нету краяДороге, которою ты идешь,Которую не выбирают.– — – — – — – — – — – — – — – — – —Этой дорогеНельзя изменить,Как соли, воде и хлебу.Она тебя будет вечно манитьЗвёздною песней неба.………………………………………….

Владимир Фирсов,

светлой памяти, главный редактор журнала «Дружба»

Сила слова

Прежде чем продолжить свои записи, должен пояснить, что они – лишь попытка разобраться в некоторых эпизодах, на которые натолкнулся при чтении религиозной и духовной литературы. И чем больше вчитывался, тем больше возникало вопросов. Ищу убедительных разъяснений и не нахожу, вместо ясных идеологем вижу апологетику церковных догм, описание ритуалов церковной жизни. Иногда просматривается откровенно корыстный интерес или политический контекст. Но идет ли современная церковь в ногу с обществом? И на этот вопрос я пытался найти ответы; кое-что находил, но в большинстве своем они меня не удовлетворяли. Видимо, дело не в уровне подготовленности просветителей, а в уровне моей некомпетентности. Не потому ли церковь прежде всего требует от потенциального верующего безоговорочного принятия веры и тогда, как заметил блаженный Августин, «Если Бог на первом месте, все остальное на своем». Мысль восхитительная, но не упрощает ли она подход ко всем вещам, а как быть с той функцией человека, которая выделила его из животного мира? Религиозный подход, наверное, сгодился бы для библейского первочеловека, но у меня иной взгляд на мое и моих предков происхождение. Церковь и религия, как я понимаю, не одно и то же. Несмотря на частые гонения, они продолжают сосуществовать рядом с гонителем – государством, активно участвуют в его делах. Вот тут-то и возникают важные для меня вопросы: адекватно ли это участие и в чем их взаимопонимание, их интерес?

Мой интерес к делам духовным проявился после переезда в Нижегородскую область. Супруга привезла с десяток изданий, собранных в Москве. На новом месте количество книг стало быстро увеличиваться, так как я стал сотрудничать с православным журналом «Лампада», сдружился с редактором Павлом Демидовым, бывшим известинцем. Вместе с авторскими экземплярами он присылал по нескольку книг, отобранных на свой вкус. Ольга, сотрудница журнала Нижегородской епархии «Дамаскин», указала на труды архиепископа Иоанна Сан-Францисского, митрополита Антония Сурожского.

Журнал «Дамаскин» до недавнего времени был весьма интересным и смелым изданием, в его публикациях рассматривались актуальные проблемы светской и духовной культуры, иных проблем современности. Например, исследования отдельных концепций творчества Достоевского, Чехова, Булгакова. Новый для меня подход к их творчеству доставлял большое удовольствие, ибо оно расцвечивалось неожиданными философскими и нравственными суждениями, восхищало широтой миропонимания. Жаль, что журнал изменил свою направленность, вернувшись в колею строгих религиозных догм, чем отдалил от себя светского читателя.

Мой интерес к личности Иисуса Христа проявился спонтанно, когда решил внимательно прочитать все четыре евангелия Нового завета. Для себя я сразу ограничил интерес к его главному персонажу рамками историчности личности. Скоро понял, что сделать это практически невозможно, легче отделить зерна от плевел. И сделано это преднамеренно под утверждение: не копайтесь, а примите за аксиому, сомневаться – самый большой грех. А почему? Да не твоего ума дело! Такой подход меня не устраивал. И я углубился в изучение личности пророка, пытаясь отделить божественное от земного. Казалось бы, с веками тут все четко прописано – перед тобой идеал нового человека. К сожалению, канонического образа Христа нет, каждый евангелист по-своему изобразил его. С точки зрения светского писателя, так и должно быть, но как быть религиозному читателю, не привыкшему к художественному многообразию трактовки одного и того же образа?

Наука и Церковь – тягловые силы, объединенные единой целью разносторонне развивать человечество, цивилизуя и направляя. Куда? Цель обоих институтов – трудная и возвышенная, а пути, хотя и параллельно идущие, разные. Наука ищет физические объяснения божественного происхождения человека в жутких условиях Космоса, а Церковь, особо не утруждая себя поиском истины, настойчиво требует принятия того же феномена исключительно на веру. Логично было бы сначала побольше узнать и тогда либо поверить, либо продолжить поиск. Мне близка именно такая ментальная парадигма. Тогда любая самая утопичная утопия обретет черты достижимой реальности; станет возможным легко, с полным осознанием, всеми помыслами, всеми делами приближать себя не только к пониманию подвига Иисуса Христа, но и возможности его повторения. Причем не за мнимые грехи человеческие, а ради создания общества высокопросвещенных, физически и нравственно безупречных людей, готовых на любое самопожертвование.

«Аve, Caesar, morituri te salutant!» – «Славься, Цезарь, идущие на смерть приветствуют тебя!» Так якобы встречали императора гладиаторы перед выходом на арену Колизея. Во имя какой идеи шли они на смерть, причем, многие по собственной воле? Тщеславие – не более того. Иное содержание в подвиге самопожертвования во имя высокой гуманной идеи, идеи защиты отечества или дорогого человека. Почти шесть веков гладиаторы тешили свою гордыню – не на поле брани, а перед массовым зрителем. Особый восторг вызывала финальная сцена, когда гладиаторы, отработав положенное, уходили – кто в мир иной, кто в общежитие к любовнице, а публика требовала продления зрелища. Тогда стража выхватывала простолюдинов из числа зрителей и травила их голодными львами. Такие сцены вызывали не только бурю восторга, но и обмороки. Некоторые выскакивали на сцену и припадали к ранам убитых, жадно высасывая кровь и зверея больше, чем львы.

Интересно бы знать, сколько переплачивали «счастливчики» за лучшие места на трибунах Колизея? Так ведь не прятались, а сами подставлялись.

Иисус начал свой путь на Голгофу, когда кровавые потехи в честь обожествляемых императоров давно вошли в моду, как ныне Олимпийские игры. Не подобная ли атмосфера, в которой проходила жизнь римлян, направила их взгляд в сторону христианства?

Митрополит Антоний Сурожский: «Отец мне несколько вещей привил. Он человек был очень мужественный, твердый, бесстрашный перед жизнью; помню, как-то я вернулся с летнего отдыха, и он меня встретил и сказал: «Я о тебе беспокоился этим летом». Я полушутливо ему ответил: «Ты что, боялся, как бы я не сломал ногу или не разбился?» Он ответил: «Нет. Это было бы все равно. Я боялся, как бы ты не потерял честь». И потом прибавил: «Ты запомни: жив ты или мертв – это должно быть совершенно безразлично тебе, как это должно быть безразлично и другим; единственное, что имеет значение, это ради чего ты живешь и для чего ты готов умереть». (Выделено мной. – А. И.).

Всю ночь я искал ответ, нашел много интересного и мудрого в рассуждениях митрополита, но он так умело уходил от поставленных им же вопросов, что я по нескольку раз вчитывался в отдельные отрывки, восхищаясь его умением вести беседы, убеждать, оставляя вопрос открытым, а тему «рая» вообще окутал дымовой завесой образов и символов, хотя в самом начале своих «Последних бесед» обещал нам раскрыть смысл слов и даже того, что находится «за их пределами», как я понимаю, их аллегоричность. Мы уже не задумываемся, читая: «В начале было Слово». Важно услышать или прочитать, что же случилось потом. Обычный рассказчик восклицает: «И тут началось такое!..» Слово – великая сила, особенно, если это слово – Бог. Странное дело, чем мудренее были смысловые конструкции моего проповедника, тем яснее я сам доходил до смысла, который убеждал меня простотой восприятия и логичностью.

Я не спорю с выдающимся богословом, а лишь попытаюсь изложить некоторые мысли, возникшие попутно чтению его замечательного труда «Уверенность в вещах невидимых…» И вот недавно, неожиданно для меня, в Обращении нашего президента прозвучало: «Жить стоит только ради того, за что стоит умереть». Оказывается, эта цитата – не повтор мысли митрополита Антония, принадлежит она русскому философу Ивану Александровичу Ильину – тонкому религиозному мыслителю и в то же время монархисту, стороннику жесткой политики. Мне стало неловко: президент знает, за что стоит умереть, а у меня на уме со школьных лет лишь напыщенная фраза Павки Корчагина о бесцельно прожитых годах. Не автор романа ее придумал, а редактор издательства. Если поискать, найдется множество глупостей, внедренных ими в редактируемые тексты. Напомню очень популярную в СССР цитату, к которой великий селекционер не имел никакого отношения: «Мы не можем ждать милостей от природы, взять их у нее – наша задача». Ее кабинетное происхождение видится невооруженным глазом. Мичурин обожествлял природу и был любим ею.

Итак – за что же надо жить и умереть, если придется делать выбор? Воспользуюсь ответом Героя России Вячеслава Бочарова, смотревшему смерти в глаза: «За убеждения. Люди совершают поступки не ради славы, денег или наград. Служить можно за деньги, а умирать за деньги нельзя…». Пожалуй, именно эта фраза русского офицера раскрывает обеспокоенность отца будущего митрополита, как бы его сын «не потерял честь». Девиз «За Веру, Царя и Отечество» традиционно обозначал основные заповеди русского офицера: «Душу – Богу, сердце – женщине, долг – Отечеству, честь – никому. Даже Богу»! Отец Антония был профессиональный дипломат, причем в Персии, где на посту служения Отечеству, погиб Александр Грибоедов – честнейший гражданин и патриот России.

С первых слов меня привлекло обещание митрополита Антония Сурожского «говорить, как можно яснее», чтобы каждый мог «услышать за пределами слов» то, что он пытается донести. Разве можно после такого вступления отложить книгу и пропустить мимо сознания сокрытое «за пределами слов»! Одно дело – слово изреченное, которое есть ложь, совсем иное – послесловие! Тексты Шекспира, говорил один знакомец, вторичны, важнее примечания к ним. Вот я и решил почитать и подумать, прежде чем делать выводы. Тем более, что о. Антоний умело набросил сеть интереса на мою неискушенную душу.

«Несколько лет тому назад мне предложили выступить на Би-би-си с беседой о вере, и когда я закончил свою беседу, человек, ответственный за передачу, сказал: «Отец Антоний, мы вас больше никогда не пригласим в наши религиозные передачи». Я спросил: «Что, моя беседа была безнадежно плохой?» Он ответил: «Нет, не в этом дело. Нам не нужна ваша уверенность. Нам нужны сомнения и вопросы». Не знаю, почему радиожурналисту не понравилась уверенность праведника? Мне как слушателю, переполненному сомнениями, как раз нужны были точные и уверенные формулировки богослова. К сожалению, автор не стал ни оправдываться, ни переубеждать журналиста, а заговорил о постепенной утрате в обществе веры как философской, так и религиозной.

Приведу еще одно рассуждение о. Антония, на этот раз о безграничной любви, милости и прочих божьих добродетелях. С большим интересом я окунулся в рассуждения, надеясь найти убедительные слова, касающиеся моих сомнений. У меня было немало причин недоверия. Они полностью совпали с вопросом дискуссии, поставленном опять же самим автором.

«Твоя милость безмерна? Господи, я смотрю на окружающий меня мир, на мир, который Ты любишь, и в нем столько ужаса, что я не могу понять, как Ты можешь это терпеть. Ты дал миру, людям в особенности, свободу, и в результате – весь ужас истории. Как мне понять Тебя? Неужели это – акт любви, неужели это – любовь к человечеству, милость?»

Я ищу конкретные ответы на вопросы, но их нет в авторском тексте. Приведу странный, на мой взгляд, довод не довод, но, мягко говоря, притянутый к случаю контраргумент: «У одной верующей русской женщины был внук. В возрасте семи лет он заболел и умер, и я помню, как она мне сказала: «Я больше не верю в Бога. Если бы у Него была хоть капля милосердия, Он не позволил бы моему внуку умереть от долгой и мучительной болезни». Я был молод, нечуток, резок и спросил ее (…): «А вы никогда не задумывались о тысячах детей, которые умерли от болезней, были убиты во время войны и на протяжении всей человеческой истории? Это Вам не помешало верить в Бога?» Она посмотрела на меня с искренностью, о которой я до сих пор вспоминаю с изумлением, и сказала: «Что мне было до них? Теперь мой внук умер».

Ответ женщины не озадачил будущего митрополита, напротив, он принял его как обычную реплику.

«Это очень резкий, грубый пример, но поставьте перед собой вопрос: не оказывались ли мы в нашей жизни, короткой или долгой, перед лицом подобной проблемы? Мы готовы верить в Божью любовь, в милосердие, во все Его положительные качества до тех пор, пока вдруг что-то не случается с нами или с теми, кого мы любим гораздо больше себя, и тогда наша уверенность и доверие рушатся. Но чаще всего, когда доверие рушится, мы не признаемся себе в этом и не делаем вывода, что теперь я больше не верю в Бога, а просто восклицаем: „Как это может быть? Как ужасно!“ Мы замыкаемся, закрываем глаза, ум, сердце».

И без перехода о. Антоний продолжает:

«Возьмите эту короткую молитву, четыре слова – «слава, держава, милость, человеколюбие», – каждое из них ставит нас перед проблемой нашей собственной веры и нашего собственного опыта. Мы можем отчасти ее решить, сказав: «Верую, Господи, прости мое неверие!» (ср. Мк. 9:24). И если наши слова искренни, если они действительно крик боли, вырвавшийся из нашего сердца, тогда мы имеем право их произнести, тогда они станут началом наших правдивых отношений с Богом. Но если это просто способ избежать ответственности, попытка воспользоваться словами Евангелия, чтобы, пожав плечами, сказать Богу: «Что я могу сделать, таково положение: если Ты мне не поможешь, я останусь неверующим», тогда слова «если Ты мне не поможешь» (их в тексте нет, я их прибавил), эти слова, обращенные к Богу, ко Христу, будут означать: «Ты должен мне помочь, иначе Ты будешь виноват».

Из этих размышлений, на первый взгляд умных, глубоких и искренних, я так и не вынес обещанных истин. Прежде всего, убедил ли митрополит несчастную, разуверившуюся в Боге из-за смерти любимого внука?

Митрополит Антоний Сурожский: «Каждый человек – икона, которую нужно отреставрировать, чтобы увидеть Лик Божий».

Не хотел касаться этой темы, упирался всеми «копытами», однако не смог устоять от соблазна. Вынудил меня вступить в разговор все тот же митрополит Сурожский своими ответами на самые актуальные вопросы его прихожан и журналистов. Не буду оспаривать доводы теолога, которыми он оправдывает кровавый путь человечества от дня сотворения мира, скажу только, что он лукавит, оправдывая этот путь какой-то божественной необходимостью. Он даже сына обрек на крестные муки и не откликнулся на его мольбы о пощаде. Эта сцена по своему драматизму, пожалуй, ужаснее описания самой сцены казни. Припав лбом к земле, обливаясь кровавым потом, Иисус молился: «Отче! все возможно Тебе; пронеси чашу сию мимо Меня; но не чего Я хочу, а чего Ты», – свидетельствует апостол Марк (Мк. 14, 35—36). Не надо быть глубоким психологом и лингвистом, чтобы почувствовать, что последняя часть предложения чужая. Лука вообще ее подает без чувства, словно по требованию редактора: «… впрочем, не Моя воля, но Твоя да будет». (Лк. 22, 42).

Я сам немало редактировал текстов, вписывая «обязательные» фразы.

Перечитал сцену распятия в изложении апостола Матфея, и сделалось не по себе: представить невыносимо, а я пытаюсь сравнивать два жутких по трагизму эпизода: моление в Гефсиманском саду в ночь перед арестом и вопль отчаяния Иисуса уже с креста, когда ему, видимо, раскрылся подлог свершаемого: «Боже Мой, Боже Мой! – для чего Ты Меня оставил?» (Мф. 27:45—46). Мороз по коже! Так вот, апостол Матфей, как писатель, оказался выше, как мне кажется, уже ангажированного Луки: он не стал прояснять, пал ли духом Иисус. Главное – он сполна исполнил жертвенную миссию. Сильный духом человек не будет прятаться ни за приказ Отца-Бога, ни за приказ комиссара, свой долг он выполнит с осознанием необходимости. Так поступил 10 июля 2016 года лейтенант Магомед Нурбагандов. Боевики потребовали от него призвать своих товарищей сдаться, прекратить сопротивление. Он знал, что за отказ тут же получит пулю, однако, стоя на коленях перед камерой и дулом пистолета, четко произнес: «Работайте, братья!»

Образец мужества и достоинства проявил Ю. А. Гагарин. Перед полетом в космос, откуда вернуться живым было немного шансов, он написал своим родным такое письмо. Приведу его с небольшими сокращениями:

«Здравствуйте, мои милые, горячо любимые Валечка, Леночка и Галочка!

Решил вот вам написать несколько строк, чтобы поделиться с вами и разделить вместе ту радость и счастье, которые мне выпали сегодня. Сегодня правительственная комиссия решила послать меня в космос первым. Знаешь, дорогая Валюша, как я рад, хочу, чтобы и вы были рады вместе со мной. Простому человеку доверили такую большую государственную задачу – проложить первую дорогу в космос!