Полная версия
Песни жаворонка. Утренняя
– Ты куда? – интересуется старшой.
– Отлить.
– Отливай здесь, а то еще на гадюку наступишь, – резонно наставлял 16-летний старшой Гена.
О, неужели все пойдет насмарку —
И эта ночь, и эта тишина,
И эти зеленеющие арки
Листвы, в которых прячется луна?
О, неужели все пойдет насмарку —
Сонаты Гайдна, и стихи Петрарки,
И болдинских деревьев желтизна?
О, неужели вместо звезд огарки
В последний раз мелькнут нам из окна?
…………………………………………………………………
Нет! С этим невозможно примириться,
И с лирами иль без певучих лир,
Мы будем страстно каждой строчкой биться
За радость жизни и за вечный мир.
Рюрик Ивнев, (Михаил Ковалёв)
На шестом десятке лет я попал в инфекционную больницу. Мы жили уже в новом обществе, с высокими идеалами в светлое будущее распрощались, новых не обрели. Болезнь проходила тяжело, меня трясло, корежило, температура не опускалась. Угнетало, что не мог читать. Соседи один за другим поправлялись, а мне не могли даже поставить диагноз. Однажды освободившуюся кровать занял 19-летний парнишка. Познакомились, разговорились. Работает шофером в иностранной компании, заработок больше моего, хотя я не жаловался. Спрашиваю, почему не стал учиться? – А зачем? – флегматично ответил он. – Как зачем! – удивился я, стараясь говорить ровно, – знаешь ли ты, что есть одно животное, которое Бог обделил возможностью видеть небо? Ему вообще трудиться не надо, его откармливают от пуза. Как, по-твоему, оно счастливо, довольно жизнью? Неужели ты, молодой, красивый хочешь походить на него? Юноша промолчал. Больные в палате тоже притихли, прислушиваясь. Вскоре его выписали, но к тому разговору мы не возвращались.
Поначалу в Москве казалось, что все смотрят на меня снисходительно, недоумевая, как этот недотепа поступил на факультет журналистики. Прежде всего, девочки-сокурсницы, москвички, с театрализованной манерой в голосе. Моя уверенность была в ином, что не осознавали московские приятели: я твердо верил в силу и справедливость нашей советской власти, поэтому уверенно ходил по улицам в любое время суток, даже по темным аллеям лесопарка Сокольники, где когда-то был ограблен сам вождь мирового пролетариата. Это, во-первых. Во-вторых, мое деревенское воспитание не допускало даже малого помысла кого-то обмануть, что-то украсть. Эти качества тоже были заложены с малолетства. Единственное, что мы позволяли – забраться в чужой огород и скрутить несколько подсолнухов. Но и тут я не был инициатором.
По большому счету, ограбить меня нельзя было – ну что взять с нищего, разве что душу. В ситуации один на один я вполне мог постоять за себя. Не бравада, а уверенность сопровождала меня всегда. Вспоминается первый обход строительной площадки, когда подрабатывал сторожем на прокладке Нового Арбата. Смешно и грустно подумать: что я мог сделать, если бы оказался лицом к лицу с реальными грабителями? Милицейский свисток – единственное мое оружие. Не скажу, чтобы я так бесстрашно патрулировал вверенную мне территорию. Я стучал палкой, бодрился. Заваленный штабелями стройматериалов двор представлялся мне Большим каньоном, по дну которого пробирался одинокий индеец. По иронии судьбы, а может быть, так было определено свыше, там же, много лет спустя, на 19 этаже размещалась редакция нашей газеты. Правда, вскоре оттуда нас турнули золотопромышленники. С чиновниками всегда боролись в России, однако они свято придерживались божьему наставлению от начала мира: плодились и размножались справно, несмотря на глобальные земные катаклизмы.
Более уверенно я проходил через деревенское кладбище или тропой через мрачное ущелье на окраине Томска, лишь бы срезать путь к дому. Там, в начале тропы, темнела тюрьма, по соседству – такие же мрачные ангары кирпичного завода, где работали зеки, иногда они сбегали. Меня это не могло не страшить, но не настолько, чтобы делать из-за этого многокилометровый крюк. В детстве мы считали, что свирепые звери скрываются в глухом лесу, там же прятались и беглые заключенные. Ни зверю, ни человеку в чащобе делать нечего, все обитают там, где есть еда, а еда есть у людей.
Месяца три я работал на зоне в Томске: заключенные строили «секретный» завод, необходимость в продукции которого показал Карибский кризис. В составе бригады я принимал смонтированные фрезерные, токарные и другие станки. Проблем не возникало, мы прекрасно понимали друг друга. После того, как уважил просьбу их бригадира и принес две пачки индийского чая со слоном, они вообще зауважали меня и подарили добротную телогрейку. «Держи, чего треплешь «москвичку»! – упрекнул меня бригадир. «Москвичка» – модное полупальто с шалевым воротником. Пришлось еще пригнать пару «слонов». В знак благодарности подарили мне еще очень пеструю рубашку-безрукавку. Зеки вели себя с нами, работягами, вполне нормально. Котелок для приготовления чифира и алюминиевую «неупиваемую» чашку хранили за кожухом фрезерного станка. Охранники не мешали ритуалу, уходили в дальние углы цеха. Предлагали и мне принять глоток варева. Отказался, больше не приставали.
На журфаке, в группах, часто затевались умные разговоры. Я не стремился на равных участвовать в дискуссиях, обычно говорили о кино, о модных художниках, о поэтах. Вопросы политики и экономики молодежь тогда не поднимала; ее привлекали на стройки коммунизма, и молодые люди с энтузиазмом ехали, куда укажет комсомол. Комсомол выдавал путевки всем желающим – женам, убегающим от мужей, мужьям, скрывающимся от жен. Особенно много было молоденьких девочек, разочаровавшихся в чувствах. Однажды начальник строительного управления под Тобольском прямо заявил мне, корреспонденту Центрального телевидения, что самая большая проблема на строительстве объектов нефтянки – размещение вчерашних школьников, особенно девушек. Одну я пытался разговорить, но откровенной беседы не получилось. 18-летняя грузинка, тростинка, по-восточному красивая, ничего не умеющая, поссорилась с мальчиком, пошла в райком комсомола, и ее направили в эту глушь. Какова же была реакция начальника? Он мог бы вручить девочке обратный билет и соответствующего содержания письмо в адрес комитета комсомола, но пожалел несчастную и лично под нее распорядился организовать художественную самодеятельность: пела девочка очень хорошо.
В студенчестве, как и в иных интеллигентских кругах, было модно следить за спорами физиков и лириков, поучаствовать в разговорах о героизме подлинном и мнимом. К тому времени мой интеллектуальный багаж был невелик, я мало что успел увидеть и мало прочитать. Мне оставалось только прислушиваться и наматывать на ус, правда, часто удивлялся, как им всем не стыдно молоть банальную чепуху. И копил впечатления, подобно скупому рыцарю, – денежка к денежке. Тем не менее, бывало, мои реплики ставили споривших в тупик. Как-то зашел разговор о нашумевшей выставке Ильи Глазунова, после которой легкая на сенсации критика, разделившись во мнении, разразилась как восторженными, так и осуждающими рецензиями. Вскоре по прибытии в Москву брат, москвич уже поднаторевший, подсунул мне в порядке культурного развития номер журнала «Юность» с благожелательной статьей о художнике. Рисунки мне понравились, но я не мог принять нереалистически огромные глаза его персонажей.
– Марина, – сказал я девушке, затеявшей разговор, – если бы у тебя были такие глазищи, стала бы ты красивее, чем сейчас?» – Марина с постоянно стреляющими глазками, замялась, не зная, что сказать, и так и этак – все получалось не в ее пользу: с подобными очами она выглядела бы больной базедкой. Но сказать что-либо, оправдывающее художественную манеру автора, она также не смогла. И я толком не знал, но постепенно начинал понимать, что мои однокурсники за душой имеют не больше моего. Однако моя деревенская душа никак не хотела выйти из тени. Ей было неуютно в застенке, порой возмущалась, требовала поднять планку собственного достоинства. Но я так и не решился дать ей полную свободу. А зря: скромность у нас поощряется, но бедствует. Смысл этой аксиомы я познал позднее. когда мне посоветовали мудрые люди не проявлять лишний раз инициативу, ибо инициатива наказуема.
Мой вегетационный период длился довольно долго. По сути – всю жизнь. Созрев, вдруг осознаешь, что время твое прошло, ты свободен! Свободен? А что дальше? В любую сторону – шаг вниз, где тебя уже не ждут и никому там не нужен. Срок дожития… Выбор альтернатив небольшой: ворчать на жизнь, из которой ты окончательно выбыл, наставлять внуков, читать философские труды, писать никому не нужные мемуары. Можно, конечно, воспользоваться советом Вольтера и возделывать свой сад. Сейчас многие пенсионеры живут в виртуальных садах интернета. Наш реальный сад возделывает жена, я у нее на подхвате, на что не обижаюсь: садоводство и огородничество требуют знаний и немалых физических усилий. С удовольствием каждую весну сколачиваю и вывешиваю скворечники. Зимой мешками покупаем семечки. Мне кажется, что птицы благодарят нас, но и наглеют: бывает, по какой-то причине задерживаем открытие «столовой», так они не стесняются напомнить дробным стуком в окно.
Можно и так позиционировать себя и наслаждаться выжатой слезой у сентиментального читателя. Ехал я в Москву не зеленым пацаном, кое-какой жизненный багаж был, однако интеллектуально бедным. Чтобы поднять уровень, принялся, было, читать классику, в городской библиотеке взял стопу книг и усадил себя за их изучение. Мама боялась пройти мимо, чтобы не помешать. Сначала одолел двухтомник Лермонтова, прозу Пушкина, несколько романов и повестей Тургенева; передохнув, открыл сборник комедий Аристофана. «Лягушки» читались легко, с улыбкой, но сюжет меня не захватил: совершенно другая жизнь. Но кое-что отложилось, именно Аристофан помог мне без особого напряжения получить зачет по курсу античной литературы. Попробовал осилить Гомера, однако тот не поддался, читать вещи, написанные гекзаметром, надо уметь. На том и сошел с дистанции интеллектуального древнегреческого марафона.
На первом же курсе Елизавета Петровна Кучборская, педагог с манерами, вынесенными из Древней Эллады, обложила нас таким объемом литературы, что перелистать и то не хватило бы времени. Однако, как-то справлялись, постепенно открывая, вернее, приоткрывая необыкновенно яркий, развратный, веселый и трагичный мир греческой древности, – мир коварных богов, подлинных и мнимых героев, высокой эстетики, поэзии и философии. Тогда мы возмущались: зачем современным журналистам эти химеры древнего мира? Ответ пришел позднее – для широты восприятия нового мира, в котором ты живешь, понять, что каждому от роду предопределен свой Олимп, но чтобы на него взойти и чувствовать себя богом, должен пройти определенные круги ада и вкатить на вершину судьбы свой камень. Однако сделать это дано не каждому. Не хватает времени не потому, что его мало, а потому что не умеем пользоваться и тратим его преступно легкомысленно.
Боже, куда все это сгинуло, почему те гениальные наработки человечества не приложились сегодня, одухотворив и оплодотворив наш век высоких технологий?! Напротив, наш век почему-то отторгает духовные ценности, созданные многими поколениями. Боюсь, что тут я не совсем прав, чего-то не понимаю: духовно опустошенные люди не выстраивались бы в гигантские очереди, чтобы посмотреть Айвазовского или Поленова. Предположу, что тяга к прекрасному заложена в наших генах, жаль, что она не стала определяющей в конкретных планах развития страны. Почему? Это точно сформулировал Л. Н. Толстой: «Сила правительства держится на невежестве народа, и оно знает это и потому всегда будет бороться против просвещения. Пора нам понять это».
Развивать тему не буду, так как за сто с лишним лет со дня рождения этой мысли много изменилось, и плоды просвещения при желании может собрать каждый по своему вкусу, хотя их выбор все еще ограничен, и причин тому множество, главная же опять декларируется правительством: «Денег нет, но вы (пенсионеры) держитесь!» За что держаться? Где национальная опора? Ее тоже нет. Остается только легендарная дубина. «Эх, дубинушка, ухнем!» Нет, опять не то… Будем надеяться на новые грабли. Не дай Бог, если кому-то под горячую руку попадутся вилы…
Знакомство с Москвой, ее достопримечательностями доставляло большое удовольствие. Это был мой медовый месяц познания! Прежде всего, побывал в Третьяковке, одного дня не хватило, приходил еще не раз и не два. Невыразимо это ощущение – рассматривать оригиналы творений великих художников. Мало, непростительно мало, знакомили нас в школе с шедеврами русских живописцев. Понимаю, были трудности, было голодно, хватало лишь на минимум, заключенный в бесцветных учебниках. Но сегодня – неужели нельзя завалить школы, библиотеки разными изданиями, доступными бюджету и бизнесу? В дореволюционное время издатели находили возможность насытить Россию изданиями просветительного характера. На корпоративах отваливают исполнителям сомнительного таланта миллионные гонорары, а чтобы направить их на действительно благое дело, ума не хватает? Смена ценностей как смена вех. Но почему уровень их идет по наклонной. Хотя нас уверяют в обратном.
Однако отвлекся. Не знаю, что заставляло меня каждое воскресенье направляться в какой-нибудь музей или на выставку. Жалко было ботинок, но я забывал обо всем, если открывалась возможность что-либо открыть. Да мне и открывать ничего не надо было. Москва сама открывала передо мной двери своих хранилищ. Для студентов были копеечные билеты, а то и вообще впускали бесплатно. А какие шикарные библиотечные фонды в самом МГУ! Мне часто снятся стеллажи с толстенными фолиантами в кожаных переплетах с бронзовыми застежками. Пытаюсь открыть, но почему-то не поддаются. Во время учебы так и не отважился полистать какую-нибудь инкунабулу.
Не так давно внук Руслан проехал по Европе, однако, вернувшись, не стремился поделиться впечатлениями.
– Ну скажи, что потрясло тебя в Лувре?
– В Лувре я не был.
– Почему же?
– Дорого.
Однажды, еще при Советской власти, я встречал томского академика-физика после его месячной командировки в США. Не зная об особенностях американской жизни, ориентируясь на наши цены и ценности, поинтересовался, много ли книг привез он? Мой багаж из частых поездок в Болгарию в основном состоял из книг. В социалистической Болгарии они стоили также дешево, как и в СССР.
– Две—три купил сам, несколько подарили коллеги, – сказал академик.
– Там тоже книги в дефиците?
– Нет, – застеснялся ученый, – книг много, но они очень дорогие… Не по моим командировочным.
Любуюсь своим собранием альбомов русских художников 19 века, массой других больших и малых художественных альбомов, в том числе уникальный о живописи импрессионистов и постимпрессионистов, приобретенным в последние годы эпохи застоя и стагнации. Не думал, не гадал, что пройдёт всего-то ничего, как большинство наших книголюбов будут обходить книжные магазины стороной, не имея возможности сделать покупку. Возродится ли интерес к этому культурному богатству в новую эру с ее цифровыми электронными возможностями?
Осознание себя адекватной личностью произошло, наверное, в конце второго курса, а то и в начале третьего: почто я зажат? Чем плоха моя рабоче-крестьянская корневая система? Напротив, она всегда питала город хлебом и стойким народом.
Как хорошо стало, свободно, словно взлетел и передо мной открылся городской горизонт, а за ним – всё остальное пространство. Притом поэзия деревенской жизни давала мне определенное преимущество: природный лиризм иногда прорывался в товарищеском общении. Кто-то воспринимал это за наивность, инфантилизм, однако девочки одаривали обещающими взглядами. Постепенно обосновался в группе студентов, которые знали себе цену: хорошо учились, имели свое мнение и определенный авторитет у преподавателей. И в какой-то момент я потерял бдительность. На семинаре по политэкономии, когда «проходили» различные политические режимы, меня зацепило сходство программ, казалось бы совершенно полярных, государственных строев. Сама постановка вопроса могла грозить мне серьезными последствиями. Не помню ни имени, ни фамилии моего педагога (преподавала лишь один семестр). Выслушав меня, она еще раз повторила тезисы из своей лекции и намекнула, что такие вопросы требуют осторожного подхода и выносить их на дискуссионную трибуну не стоит. Речь шла о фашизме и коммунизме. По моим понятиям они мало чем отличались, как родные братья. Лучше бы помалкивать в тряпочку, а я, умник, пристал с разъяснениями. Однако мне повезло: стукачей среди педагогов не было.
Чем наше слово отзовется?
Я не бросал Сибирь, только уехал посмотреть столицу и задержался на полвека. За это время старая Москва умерла и возродилась новой – стеклянной, железобетонной, холодной, бездушной, как Снежная королева. Нет-нет, она не умерла, а как бы шагнула в новый временной портал и вышла обновленной.
И перед новою столицей
Померкла старая Москва,
Как перед новою царицей
Порфироносная вдова.
Так Пушкин воспел Петербург, сейчас эти строки можно отнести целиком к Москве – новой и прежней.
Л. Н. Толстой И. А. Бунину: «Не ждите многого от жизни… Счастья в жизни нет, есть только зарницы его – цените их, живите ими»
Под марш Мендельсона легко и торжественно идти под венец. Попробуем представить похороны под Мендельсона. Было бы вполне по-христиански – торжественно и с любовью к умершему.
Как красивы птицы в полете, и как жалко опущены крылья убитой. Я сам добывал птиц и никогда трофей не вызывал во мне восторга. Правда, курам рубил головы без сожаления. Картина Давида «Смерть Марата» – это тот же натюрморт. Морально ли тиражировать смерть Иисуса Христа, хотя бы и сострадая? По-моему, картину Ганса Гольбейна младшего «Иисус во гробе» вообще надо убрать из экспозиции. Надо иметь очень прочные нервы, чтобы не упасть в обморок, рассматривая ее. Даже смерть злодея – не предмет искусства. Искусство, как и поэзия, должны возвышать.
Поэзия – не только красивые слова, образы, мысли, чувства, которые люди ощущают, хотят высказать, но не хватает образного мышления и языковой гибкости. Хулить поэта – всё равно, что ругать солнце, когда у тебя на душе пасмурно. Действительно, за что же его преследовать? Ведь и блошки необходимы собакам, чтобы те не жирели. Цари содержали юродивых и слушали их бредни. Но, выслушав, поступали по-своему – кого выносили без головы, а кто-то уходил по-прежнему босой, но с сумой денег. Бесспорно, поэт в России – больше, чем поэт, он громоотвод. Иногда – всех поднимающий набат. Русское просвещение привело Россию к революции. Мысль не моя, ее по-разному высказывали многие российские мыслители. Я ее только подхватил.
«Мы услышим ангелов, мы увидим всё небо в алмазах, мы увидим, как всё зло земное, все наши страдания потонут в милосердии». Вся проза Чехова поэтично страдает в сторону милосердия, великодушно сочувствуя обиженным, которые не устают говорить, говорить, говорить, сотрясая разве что воздух на расстоянии протянутой руки… Ну и что из того? Кому от этих слов становилось плохо? Как сказать! От ветра и других вибраций на моем дачном домике постоянно отходили 120—миллиметровые шиферные гвозди, я регулярно подбивал их, чтобы не допустить протечки. Наконец мне это надоело, и я поступил революционно: купил оцинкованные листы профнастила и притянул их шурупами-саморезами. Пусть бушуют теперь бури, содрогаются стены, гибнут страны и континенты – в нашем домике тепло и сухо, на полках моим книгам ничто не угрожает. Ни поэзия, ни проза не должны плесневеть!
На Руси всегда боялись слова, точно заметил Даниил Гранин, осмысливая «Медного всадника» Пушкина. У меня нет под рукой той статьи из «Нового мира», кажись, 1967 года. Герой поэмы, плюгавенький чиновник Евгений, свихнувшийся после того, как наводнение разлучило его с любимой Парашей; оказавшись перед памятником Петру и признав императора виновным в беде, вдруг осмелел и погрозил пальчиком: «Ужо тебе!» Петр возмутился и, вонзив коню в бронзовые боки такие же бронзовые шпоры, бросил его с пьедестала на жалкого наглеца. Чего же он напугался? Сло́ва, такого же ничтожного, как и сам грозивший.
За что мордовали поэтов-символистов, вообще – писателей? Что они такое сотворили беззаконное, за что их надо было казнить? Боялись слова. Время спустя, я купил книгу публицистики Гранина. Перечитал новомирскую статью по слогам – той фразы уже не нашел. Статья лишилась стержня. Так боевой жеребец после кастрации превращается в смирного мерина. Убери с пилотки звездочку – и головной убор солдата потеряет свой воинский символ, превратившись в кошелку для яиц или зерна.
Тяжелозвонкое скаканье, сопровождаемое стрельбой и ночными облавами, продолжалось почти весь 20—й век. Пожалуй, никогда в истории ни одной страны не было уничтожено столько поэтов и прозаиков. Век просвещения, изящной словесности, высоких чувств и идеалов сменился деградацией чувств и морали. Многие жертвы даже пальчиком не успели погрозить узурпатору.
Да, Гранин смирился с потерей фразы, образующей статью, мне же было неприятно, что такой гигант не сумел ее отстоять – свою идейную жемчужину. Зато я нашел другую фразу, которая предопределила его дальнейшую судьбу: «Я думаю, что советская литература была великой, советское кино было великим кинематографом, то же можно сказать и о театре, музыке». Впрочем, я готов поддержать эту мысль. На эту реальность хорошо ложатся строки «кузнеца» советской поэзии Николая Тихонова:
Гвозди бы делать из этих людей:
Крепче б не было в мире гвоздей.
Хотя он и профессионал, но не знал, что гвозди делают из мягкой, незакаленной, т.е. низкосортной стали. «Крестный отец» поэта Вани Исаева Анатолий Софронов в молодости работал молотобойцем, этим фактом он гордился. Удивительно, как из-под его кувалды вышел гимн советским партизанам – «Шумел сурово брянский лес…». Видно, настоящая поэзия рождается в экстремальных условиях. Вспомним для подтверждения знаменитую «Землянку» А. А. Суркова. Да, для памяти поэта достаточно одного стихотворения. Если честно, и у Тихонова есть тонкая поэзия:
Когда же за нами в лесу густом
Пускают собак в погоню,
Мы тоже кусаться умеем – притом
Кусаться с оттенком иронии.
Так пусть непогодами был омыт —
Сердца поставим отвесней.
А если деревья не пляшут – мы
Сегодня им спляшем песней.
«Листопад»Хорошо, правда ведь?
«Человек создан для счастья, как птица для полета», – говорил Владимир Короленко, выходя на охоту.
От нас требовали не кривить душой, не бояться признавать ошибки, говорить прямо, откровенно, критиковать, невзирая на лица, – как настраивает партия, однако резать правду-матку находилось не много смельчаков. Я не говорю о диссидентствующих, я говорю о честных перед собой и обществом. Такими принципалами выполнялись планы по лесозаготовкам. Если кому повезло вернуться, возвращались большими литераторами, учеными, добрыми людьми. Добрые не злобствуют. Они всегда патриоты: из зоны рвались на фронт, в штрафбаты – лишь бы защитить страну, родной дом.
Либерал же генетически не изменился с прошлых веков. Даже стал более изощренным и агрессивным в способах насолить руководству страны даже тогда, когда возникает реальная опасность.
Н. С. Лесков: «Около 30—ти лет вся русская журналистика была одного направления, и была очень скверна. Теперь начинается партийность, выходят способные люди того и другого направления: дайте же им выговориться! Кто ошибается и кто прав – толкач муку покажет, но измените лозунг, дающий право обществу, которое вы поучаете гражданским добродетелям, засмеяться вам в глаза и сказать: врачу! исцелися сам! А потеряв кредит в обществе, подумайте: кому вы его отдадите? – злу и неправде, с которыми сражались, «и будет последняя вещь горче первой».
Е. И. Мартынов (генерал майор царского генштаба, военный историк): «Попробуйте задать нашим интеллигентам вопросы: что такое война, патриотизм, армия, военная специальность, воинская доблесть? Девяносто из ста ответят вам: война – преступление, патриотизм – пережиток старины, армия – главный тормоз прогресса, военная специальность – позорное ремесло, воинская доблесть – проявление глупости и зверства…»
Ближе к нам Л. Н. Гумилёв: в ответ на вопрос «Вы интеллигент?» ответил: «Боже меня сохрани! Нынешняя интеллигенция – это такая духовная секта. Что характерно: ничего не знают, ничего не умеют, но обо всем судят и совершенно не приемлют инакомыслия».