Ванина комнатка 3 на 3 м, не более. Чтобы получить ее, ему пришлось устроиться дворником. Кто из советских писателей не вошел в большую литературу с метлой или лопатой в руках, создавая свои шедевры в таких же скромных закутках!

На следующий день пошли знакомиться со столицей. На трамвае тряслись минут двадцать, спустились в метро, еще минут двадцать. Вынырнул на свет – обомлел: с одной стороны – узнаваемый Кремль, с другой – бело-желтый ансамбль университетского комплекса. Тогда я еще не знал, что это он – МГУ, альма-матер многих выдающихся россиян. Черт возьми! – неужели и мне «бысть причислену» к их сообществу! Если бы на мой внутренний возглас восторга объявился бы сам сатана и поинтересовался: «Ты кого имеешь ввиду?» – не удивился бы и указал на себя.

За помпезностью московского фасада, как за дорогой драпировкой, во дворах, даже не окраинных, всё то же, что и в Томске. Я говорю о Москве моего юного времени. Сериал «Москва и москвичи», начатый Гиляровским, нельзя завершить, я тоже мог бы предложить несколько сюжетов.

Поэт Дон—Аминадо (Аминад Шполянский): «Москва не география, а симфония».

Москва в целом, как и ее храм знаний МГУ, не требовали от меня самоуничижения. Напротив, они настраивали на раскрытие таланта. Наши выдающиеся педагоги с одинаковым вниманием и усердием возились с каждым студентом. Однако не каждый откликался на их подвижничество. Я застал еще первого декана факультета Евгения Лазаревича Худякова, фронтовика, война сделала его инвалидом, отняла правую, пишущую руку, но он, как острили мы на капустниках, наши начинания поддерживал обеими руками».

Елизавета Петровна Кучборская, легенда университета, вдруг вычленила студента Исаева, едва связывающего слова в предложения, и однажды предложила мне в течение семестра внимательно прочитать роман Мопассана «Жизнь» и поделиться мыслями относительно его содержания. Почему она соединила меня с этим породистым самцом – писателем очень свободного мышления. Я был тогда скромен как карамзинская бедная Лиза; зачем она заставила меня проанализировать тривиальные отношения любовников? Неужели ей было интересно услышать, как неопытный во всех отношениях юноша, краснея и заикаясь, мямлит о возвышенных идеалах, которыми прикрывают любовники свою нравственную несостоятельность. Именно так я понял тогда суть романа.

Самым нравственным и по-мужски сильной натурой я признал мужа предавшей его жены и без сожаления представлял, как домик на колесах, где парочка занималась любовью, летит в пропасть. Елизавете Петровне понравилось мое прочтение романа, однако выразила недоумение по поводу предположения о неравнодушии Мопассана к Наполеону Бонапарту, которое я обнаружил в каком-то пассаже. «Помилуйте, где же это вы увидели?» – подняла брови Елизавета Петровна. Я стал объяснять, получалось неубедительно, однако нашелся: «Мне кажется, не только французские, но и вообще все европейские и русские писатели были бонапартистами. Елизавета Петровна открыла мою зачетку, что-то черканула и с улыбкой вручила мне. Откинув голову на плечо, она лукаво глядела на меня, пока я машинально смотрел в зачетку, убеждаясь, что так легко отделался от того курса европейской литературы, на котором мой друг Сережа Г. погорел со страшной силой. Не веря, что в графе «оценка» стоит 5 (пять), не зная, как отблагодарить педагога, неожиданно спросил:

– Скажите, как вы освоили такой объем литературы – от древнегреческой, до современной западной? – Елизавета Петровна польщенно улыбнулась и ладонью левой руки похлопала себя по шее: – Только так!

А теперь сообщу «интимные» подробности этого экзамена: беседовали мы с ней в факультетском скверике, в присутствии каменного Герцена. Все аудитории были заняты, и Елизавета Петровна предложила выйти на пленэр. Интересно было бы понаблюдать за нами: пожилая дама в черном платье (несколько лет после смерти мужа она соблюдала траур) внимательно вглядывается в лицо юноши, то по-детски улыбается, то задумчиво смотрит куда-то далеко через его голову. Кучборская прежде была драматической актрисой и так не вышла из роли. Сейчас сплетни были бы неизбежны, даже желательны.

Там же, под равнодушным взглядом Герцена, мучил меня сушностными проблемами диалектического материализма дотемна Эдуард Христофорович Степанян, пытаясь добиться от меня ответа, который потянул бы непременно на пятерку. Весь курс я был у него в любимчиках, а на итоговом экзамене срезался: не вспомнил, откуда появилась мера длины – метр. Экзамен начался утром, а кончился вечером, без перерыва на обед. Чего добивался уважаемый профессор? Все равно я вытянул только четверку. Таковы были наши университетские педагоги! Да, почему сушностными? Это не ошибка, именно так произносил армянин Степанян важнейшее в философии понятие сущность. Люблю вас и помню!

Не могу без улыбки помянуть добрейшего интеллектуала, заведующего кафедрой стилистики русского языка Д. Э. Розенталя. Мне казалось, он боялся бывать на экзамене: поставить «удовлетворительно» куда ни шло, а если студент не вытягивал и этот минимум, Дитмар Эльяшевич сам переживал больше сдающего. Я только что взял билет, как в аудиторию, мелко семеня, вошел Розенталь. Сел за стол, оглядел присутствующих, облизал губы, убедился в наличии собственного носа, похожего на клюв утконоса, и со свойственным ему польско-еврейским выговором спросил:

– Возможно, кто-то желает побеседовать со мной?

Я сорвался с места, не дожидаясь второго приглашения. Все мы знали слабость профессора: он никогда не срезал студентов на экзаменах, к тому же вопросы билета не были трудными.

– Без подготовки? Браво, браво!

Что нашло на меня, не могу понять, наверное, переволновался и поплыл. речь шла о количественных числительных. На практических занятиях я четко разобрался, сколько было женщин – три или трое и сколько мужчин, а перед знаменитым профессором как бы оробел и запутался в трех грамматических соснах.

– Скажите, пожалуйста, – помогал Дитмар Эльяшевич выйти мне на правильную дорогу, – можно ли сказать: группу составили трое женщин и трое мужчин?

– А почему нельзя? – осмелел я, – говорят же…

– Мне хотелось бы знать, как правильно говорить.

Я призадумался, и совсем запутавшись, произнес: трое женщин и три мужчины.

Профессор сочувственно покачал головой, мне показалось, что его длинный, расширенный книзу нос качнулся из стороны в сторону, как маятник. Я усмехнулся. Что подумал в тот момент Дитмар Эльяшевич, не знаю, но мучить меня дальше не стал.

– Оценка «удовлетворительно» не повлияет на вашу стипендию? – участливо спросил он.

– Нет-нет, конечно, – залепетал я, еще больше заливаясь краской стыда.

– Не понял… Может быть, вы придете в следующий раз? – Именно этого я не хотел.

– Ваша оценка на мою стипендию не повлияет, – собрался я с духом.

– Ну что ж, пусть будет по-вашему…

Неподалеку сидела Людмила Игоревна Рахманина, наш преподаватель русского языка, страдальческое выражение не сходило с ее лица. Я был у нее на хорошем счету. В первом диктанте под ее диктовку я допустил 22 ошибки – грамматических и пунктуационных, однако довольно скоро исправился и вышел в устойчивые хорошисты, но «отлично» никогда не получал. После экзамена я повинился перед Людмилой Игоревной, что так самонадеянно подвел ее перед самим Розенталем.

Дитмар Эльяшевич знал более десятка языков, создал несколько учебников. Долгое время руководил группой дикторов телевидения и радио. Упразднив институт дикторов, новые владельцы «каналов и пароходов» отказались от безупречно грамотной русской речи. Современные ведущие за словом в словарь не лезут, для них, как мне кажется, доставляет удовольствие общаться с зрителями на каком-то искусственном русско-английском «суржике». Вот один из образчиков: «Перформанс проявляет свой бэграунд, чтобы выпустить эго наружу». А такие перлы с привлечением оборота «в хорошем смысле» воспринимаются участниками глубокомысленного разговора даже без тени улыбки: «От этих слов ваши студенты, наверное, писают кипятком… в хорошем смысле этого слова».

«Отлично» чуть ли не с первого диктанта стал получать Сережа Г., он же года два проработал в районной газете. Однако на итоговом диктанте он получил только три балла, а я четыре. В простом слове эшелон он допустил две (!) ошибки: ашилон, придумать нельзя, не то что написать. Описка?

– Да нет, даже не усомнился, – оправдывался он. – Кажется, никогда раньше слово не попадало мне на глаза, запомнил бы.

Ко всем студентам педагоги относились ровно, разве что некоторые с большим пристрастием экзаменовали заносчивых вундеркиндов. Знаменитый шекспировед Юрий Филиппович Шведов позволял себе «дополнительные вопросы» девочкам, которые недостаточно полно отвечали по билету. Мы уже знали, что без «Декамерона» Боккаччо не обойдется. «Жертва», как могла, пыталась обойти смелые сюжетные факты, но Юрий Филиппович настойчиво требовал быть ближе к тексту. Такой номер можно с успехом показывать на сцене. Мы с ухмылкой наблюдали за происходящим. Отпустив наконец испытуемую, раздавал остальным по вопросу, а сам отправлялся в кафе гостиницы «Националь». Через полчаса возвращался в приподнятом настроении с легким запахом коньяка, садился за стол, придвигал зачетки и заполнял их, не вслушиваясь в ответы. Иногда Юрий Филиппович пропадал недели на две, а то и на месяц. Мы знали: выдающийся шекспировед приглашен на подготовку спектакля или на его контрольный прогон, а затем на премьеру в качестве почетного гостя.

Настоящей нашей воспитательницей и нянькой была Элеонора Анатольевна Лазаревич. Помнится вопрос, прозвучавший на капустнике: «Кто главный на факультете?». – «Как кто? Евгений Лазаревич Худяков!» Хотя Элеонора Анатольевна занимала много «места» на факультете (была замдекана, зав. учебной частью, заведовала кафедрой газетной техники), причем по всем статьям была женщиной крупной, доброй и привлекательной; я практически с ней не контактовал, но многие мои коллеги не давали ей прохода – старались понравиться. Однажды я попросил помочь деньгами, и она без каких-либо расспросов подписала заявление. Все мы знали, что в любом случае Элеонора защитит и поможет. Отпечатался в памяти День Советской конституции 1965 года. Факультет вдруг забурлил, задвигался, захлопали двери аудиторий и кабинетов, громкие голоса сменились приглушенным говором, по коридору – туда-сюда – сновала Элеонора Анатольевна, взволнованная, раскрасневшаяся, с повышенными интонациями в голосе, особенно досталось ее любимчику Саше З., тот отчаянно отбивался. Я не понимал, в чем дело, так как не был участником происшествия, Бог миловал. Вскоре всё прояснилось. Накануне праздника тот же Саша настойчиво распространял билеты на какой-то иностранный фильм, идущий в кинотеатре «Россия», что на Пушкинской площади. Я не поддался искушению – у меня не было денег даже на манную кашу. Это спасло меня от неприятностей. После сеанса, когда киноманы заполнили сквер, неожиданно появились плакаты с призывами к правительству освободить недавно арестованных писателей Андрея Синявского и Юлия Даниэля. Пока толпа соображала, что к чему, милиция и дружинники затолкали всех в автобусы, заранее подогнанные к скверу. Студентов в тот же день освободили, но их фамилии передали на факультет для проработки. Страх быть изгнанным из университета ощутимо навис над многими однокурсниками, в том числе над Сашей З. Однако костер удалось потушить без ритуальных жертв. И Элеонора Анатольевна, и молодой декан Ясен Николаевич Засурский сумели погасить инцидент. За все пять лет учебы я ни разу не общался напрямую с новым деканом. Как всегда, я побаивался общаться с начальниками. Да у меня и не было причин напрашиваться на разговор. А вот лекции Ясеня Николаевича по зарубежной журналистике посещал с большим удовольствием, поражался объективностью и глубиной их содержания. Последнюю его «лекцию» я прослушал в зале Консерватории в 2005 году. Возможно, тогда он произнес точную фразу, о сути журналистики: «Журналистика – не в том, чтобы побыстрее сказать, что произошло. Важнее объяснить, почему это случилось». Незадолго до смерти в интервью западному журналисту он подвел нерадостный итог свободной журналистике в России, которую создавал в непростые годы, в которой находились советские СМИ: «Журналистика в беде… Смотреть [российское] телевидение, чтобы узнать, что происходит в мире, – бесполезно… Вы оказываетесь человеком, у которого глаза зашорены». Я сам окончил отделение телевидения, правда, проработал на ТВ немного, но всегда считал и считаю его возможности несравнимыми с газетными. Но газета – документ, а телесюжет только эмоциональная картинка. Это сейчас появилась возможность пересматривать программы, одна беда: как их отыскать в горах телемусора?

Я не назвал многих достойных педагогов, да недостойных и не было; были необязательные дисциплины, отнимавшие огромное учебное время. Однако базовые предметы подавались замечательно. На лекции Александра Васильевича Калинина мы шли с особым настроением, как на встречу с добрым магом, который покажет нечто такое, что раскроет в нас какие-то новые качества, и мы сами станем чародеями. А читал Александр Васильевич курс «Лексики русского языка»! И это не только мое восприятие – все сокурсники были в восторге от его лекций; вернее будет сказать: он собирал нас не на лекции, а на откровенные беседы, он передавал нам свои новаторские методы чтения как литературных вещей, так и газетных публикаций. Думается, он активно создавал язык современной журналистики – без оглядки на официоз.

Не могу не вспомнить курьезный случай с моим непосредственным участием. Я поджидал Сергея Г., который отлучился на зачет по курсу русской литературы 19 века. Зачет принимал сам Владимир Александрович Архипов – еще один гигант из группы факультетских полубогов-олимпийцев. Не знаю, с чем можно сравнить его лекции: это и спектакль одного актера с остроумными мизансценами, неожиданными поворотами мысли, порой с хохотом и долгими паузами переваривания сказанного. Меня не впечатлило начало «Мертвых душ». Владимир Александрович с первых слов в корне изменил мнение, я даже устыдился за неумение читать. Архипов наизусть и как бы равнодушно представил нам картину въезда экипажа – эка невидаль! И тут наш лектор оживился: «… два русские мужика, стоявшие у дверей кабака против гостиницы, сделали кое-какие замечания, относившиеся, впрочем, более к экипажу, чем к сидевшему в нем. „Вишь ты, – сказал один другому, – вон какое колесо! что ты думаешь, доедет то колесо, если б случилось, в Москву или не доедет?“ – „Доедет“, – отвечал другой. „А в Казань-то, я думаю, не доедет?“ – „В Казань не доедет“, – отвечал другой. Этим разговор и кончился». Лекция же Архипова только началась. Заметьте: не простые мужики у кабака, а русские! – примерно так Владимир Александрович начал раскручивать мысль, которую никто из нас наверняка не отметил: русские мужики даже в подпитии озаботились не здоровьем хозяина экипажа – нет! Колесом! Несколько раз подступал он к этому колесу уже не сдерживая эмоций, вслед за ним стали заводиться и мы. Наконец вся аудитория расхохоталась. После лекции я перечитал главу уже по-архиповски. Теперь я по-иному воспринял реакцию Пушкина на чтение Гоголем глав поэмы: поэт хохотал до слез. Потом и у Пушкина, у его друзей, и у меня смех сменился глубокими и далеко не радостными раздумьями.

Однако вернусь к зачету. Вдруг выбегает Сережа и, не давая опомниться, тащит меня в аудиторию, по пути поясняя: «Архипов через полчаса куда-то уезжает, значит, гонять не будет». Пытаюсь сопротивляться, говорю, что не все любимые архиповские вещи прочитал. По расписанию наша группа сдавала зачет на следующий день. Владимир Александрович цепким взглядом оценил мое состояние отчаянного воробья, готового к драке без какого-либо шанса выйти из доя непотрепанным: «Вопросы искусства в творчестве Гоголя», – примерно так сформулировал он свой вопрос. Я уже готов был сбежать, чтобы завтра прийти более вооруженным. Не тут-то было: «Итак, докладывайте», – колючий взгляд педагога не сулил ничего хорошего. Заготовленная фраза, не содержавшая ничего умного, застряла во рту. Однако я решился. «Николай Васильевич Гоголь был не только великий писатель, но и… и…» – «Но и?..» – деликатно подтолкнул меня Владимир Александрович. Тут-то я и брякнул: «…и здорово разбирался в вопросах искусства. Повесть «Портрет»…

«Как, как? Здо́рово, говорите?» – издевался Архипов, ребята ответили дружным хохотом. Владимир Александрович еще что-то проговаривал себе под нос, но уже зачетка была заполнена и подвинута ко мне. «Да-да, – проговорил Владимир Александрович, – это очень точно: здорово! Не иначе». Вышел я «вареного рака краснее», как сказал пародист. Сергей успокоил: «Что я тебе говорил: ему же некогда было выслушивать каждого. А то, что ляпнул с кем не бывает! Пройдет и забудется. Пятнадцать минут позора – и на всю жизнь инженер, говорят студенты-технари». Несмотря на то, что зачет был получен, я тут же прочитал искомые вещи Гоголя и получил огромное удовольствие. Ой и хитрый был хохол! Войдя в круг друзей Пушкина, он так поставил себя, что напрямую попросил быть редактором своих сочинений самого Пушкина. Александр Сергеевич прохладно отнесся к предложению, но щедро одарил молодого писателя сюжетами, которые и сделали малоросса большим русским писателем. Не так давно я осилил семитомное собрание его сочинений – в память о выдающемся педагоге.

Студентов гуманитарных факультетов нередко привлекали к массовым мероприятиям. Мы встречали на Красной площади космонавтов Валентину Терешкову и Валерия Быковского, несколько часов выслушивая речь Хрущева, в которой «наша Валя показала всему миру кузькину мать»; из студентов формировали спортивные группы. В памяти осталась встреча Фиделя Кастро 1 мая 1963 года, прибывшего в СССР с первым визитом. Было очень холодно, дул сильный ветер, а Фидель в шапке-ушанке, подаренной Хрущевым, не думал сворачивать речь. Когда он в порыве экстаза оторвал руки от текста, и ветер смел листы с трибуны мавзолея, мы обрадовались. Но Фидель не мог угомониться еще часа полтора. С нами была и Элеонора Анатольевна, несмотря на то, что 1 мая – ее день рождения.

«Нет Московского университета без России, но и Россия без Московского университета – не Россия». В. А. Садовничий, ректор МГУ.

Какое-то время меня угнетала моя деревенская непосредственность. Хорошо, что однажды открылись глаза, и я понял преимущества моей рабоче-крестьянской корневой системы: в любых ситуациях она позволяла сохранять равновесие. А Марксов «идиотизм деревенской жизни» обратился реальным преимуществом жизни в городе. Город – камень, деревня – растение. У камня нет души, растение – живой организм, поэтому оно от природы наделено красотой и одухотворенностью. Даже беднота деревенская преисполнена доброты, всепрощения, понимания и христианского сочувствия. Эти природные основы я пытался вытравить, стать жестким, прагматичным, бесстрастным, но ничего не получалось, отчего становился противным самому себе. До сих пор мне стыдно за некоторые проступки по отношению к моей по-деревенски ранимой совести.

Позднее я пришел к важному пониманию: у русского всегда, при всех катаклизмах перевешивают нравственные категории: совестливость, честность, правда. Видно, эти качества пробивали зачерствевшие души моих будущих начальников. Решающим для зачисления стажером в газету «Советская Россия» стал тот факт, что в биографии я упомянул свою первую профессию – комбайнер, о которой никогда не заикался, стыдясь. Первый зам. главного редактора Виктор Яковлевич в молодости тоже работал на комбайне. Мы профессионально поговорили о делах минувших лет, и понял, что в его лице нашел покровителя. Остальное – за малым: два месяца стажировки должны были показать мои потенциальные возможности. Газета не резиновая, а конкуренция за право публикации была жесткая даже среди ведущих «перьев». Вклиниться в их ряды – задача не из простых. Как мне удалось? Думаю, дело не только в моем таланте – все молодые люди по-своему талантливы и амбициозны. Важно, чтобы их разглядел кто-то из признанных и взял под свою опеку. Можно сказать, мне повезло: на публикацию обратил внимание сам председатель правительства России (РСФСР).

Удивляюсь, как я не потерялся в мегаполисе, не оступился, хотя возможностей для этого было предостаточно. Смотрю сейчас в ту даль и вижу… А вижу скромно одетого, голодного парня, ступившего на первую ступень бесконечной лестницы с картины Ильи Глазунова. Подумалось – и холодок в груди остудил сердце до перебоя: как же долго придется мне топать наверх, а что ожидает там? Художник оставил этот вопрос открытым, его лестница вела хотя и вверх, но в никуда. Однако пойти на попятную не собирался; поддавшись молодому азарту познания, решил-таки подняться на самую верхнюю площадку лестницы, а там – хоть трава не расти! – что-то придет в голову. Побывать на верхотуре, оглядеться, поймать кураж – разве мало? Зачем же люди лезут на Эверест? Полная бессмыслица, но лезут. Калечатся и даже умирают.

Нечто подобное я испытал в детстве. Чтобы искупаться, мы, ребятня, напрашивались в грузчики гравия. Загружали его в 15-ти километрах от села на реке Китат возле села Мазалово, где родилась Галина Николаева. Шофер успел к обеду изрядно набраться, что было тогда в порядке вещей, поставил машину под загрузку, а сам развалился на песке. Скоро речную гладь зарябило от богатырского храпа. Разбудить шофера после загрузки не удалось, и мы помчались к воде. Теплая, прозрачная, с пескарями, пытавшимися ухватить за пальцы ног, она не отпускала нас, а мы и не спешили. Бравады ради, я решил взобраться на противоположный берег – яр, высотой метров десять. Оставалось одолеть метра два, когда понял, что без специальных приспособлений подняться не получится. Посмотрел вниз – душа замерла от высоты и открывшегося вида: серебрящаяся, словно большая рыба, река с резвящимися над ней стрижами, светло-бежевая полоса песка с нашим грузовиком и шофером, раскинувшим руки-ноги, дальше – изумруд травы и глубокая до горизонта пойма, поросшая ярко-зеленым кустарником и более темным лесным многообразием. Наверное, такое ощущение восторга вскружило голову легендарному Икару полететь к солнцу. Известно, чем закончился его полет. В тот момент я не был таким отчаянным романтиком. Лихорадочно соображая, как мне без особого вреда для здоровья спуститься, я еле держался, вцепившись в глинистую стену, одно неловкое движение – и полетишь не к солнцу, а к подножию яра на закаменевшие глыбы глины. Вжимаясь всем существом в стену, стал нащупывать ногами отметины, по которым взбирался. Помогли стрижиные норки и собственные ногти, которые мы никогда не обстригали.

Позднее, на выставке Глазунова в Манеже, я был поражен безумным видом «русского Икара», летящего над Ивановской площадью Кремля. Тот полет реальному мастеру Никитке стоил головы, царь Иван Грозный был скор на расправу за любой вызов Богу. По другой легенде, царь велел посадить грешника на бочку с порохом и поджег фитиль. «Пусть полетает!» – съязвил он.

То незначительное приключение, пришедшее на ум сейчас, неожиданно столкнуло два великих подвига – подвиги Прометея и Иисуса Христа. Зная, что за похищение божественного огня не поздоровится, Прометей все же передал огонь людям, в наказание был прикован к скале на поживу хищным птицам. Размышляя над их подвигами, пытаюсь понять, чей выше? Пока же с выбором не определился. Возможно, и не стоило сравнивать. Огонь и Вера – чему отдать предпочтение? Огонь согревает тело, Вера греет душу. Мы, люди практичные, однако, приняв дар Прометея, забываем молвить слово благодарности античному герою, даже тогда, когда возжигаем свечу в память о подвиге Христа». Мой опыт был кое в чем полезен. Убедился, например, что лезть вверх легче, чем спускаться. И я лез, интуитивно понимая, что это интересный путь, хотя и не всегда безопасный. Обычно мы влезали на высоченные кедры за шишками. Созревшие легко отпадали при стуке колотушкой по стволу. Но разве мы могли ждать! Однажды я взобрался на кедр, сплошь усыпанный крупными плодами. На самых концах красовались особенно породистые, похожие на фонарики. Вытянувшись в струнку, я все-таки ухватил одну и потянул на себя. И в этот момент сук, за который держался другой рукой, хрустнул.

Как удержался, до сих пор понять не могу, холодок прокатывается с головы до пят. Потом долго перед глазами маячила та шишка, как укор глупой браваде. Вид сверху всегда завораживал меня, и я не упускал возможности получить лишний глоток адреналина. Поэтому не понимаю молодого человека, который не стремится подняться над землей и посмотреть на нее – со всех ракурсов она необыкновенно красивая. В детские годы увидеть всё это позволяли походы на рыбалку за десяток километров от дома, причем с ночевкой. Ночь на реке у костра диковинная, одновременно она и торжественная, и жуткая: металлическую гладь воды то и дело разрывали глухим всплеском незримые чудовища, обычно под самые страшные моменты рассказов взрослых ребят; от уханья филинов, переклички выпей, пулеметными перестрелками деркачей, сопровождаемые соловьиными трелями. Детская душонка то замирала в страхе, то наполнялась смелостью, поднимая тебя с нагретого места.

<1 2 3 4 5 >

На страницу:

Перейти

2 из 5