Песни жаворонка. Утренняя

Песни жаворонка. Утренняя

Алексей Исаев

Посвящаю жене моей Тамаре Васильевне

Алексей Исаев

Дизайнер обложки Виктор Карепов

© Алексей Исаев, 2024

© Виктор Карепов, дизайн обложки, 2024

ISBN 978-5-0064-6312-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Все, что сберечь мне удалось,Надежды, веры и любви,В одну молитву все слилось:Переживи, переживи!Федор Тютчев

С душой нараспашку

Предисловие

Вчитываюсь и удивляюсь, даже восторгаюсь, с какой простотой и легкой непосредственностью наш автор манипулирует сложными сюжетными построениями и образами, которые то и дело меняются в ходе повествования. Наверняка он задумал сосредоточиться на автобиографических моментах своей долгой жизни, но чуть ли не с первых страниц его начинают преследовать картины космического порядка, подчас он надолго уходит в подробности переосмысления отдельных жизненных ситуаций, пускается в опасные дискуссии. Однако такая авторская манера не раздражает, напротив, вызывает неподдельный интерес. Хочется присоединиться к философствующим мужам, ибо их разговоры глубоко содержательны, тематика их у многих на слуху, поэтому мне доставляет удовольствие услышать неординарные суждения.

Очередная рукопись «начинающего» писателя очаровала названием: «Песни жаворонка» – утренняя и вечерняя; как тут не сострить: душа всегда молода, потому и поет! Полистав, и тут же углубившись в рукопись, я понял, что имею дело не с рядовой, а особой работой. Редкий писатель, философ, журналист, политик не оставил после себя книжку «мудрых мыслей». В. В. Розанов, например, их издавал «коробами». Вчитавшись в новое сочинение А. Исаева, я убедился, что оно из этого ряда. Разрозненные, на первый взгляд, заметки, по сути дела, составили завершенную книгу нравственно-философского характера: искренние, осторожные и в то же время во многом неожиданно смелые мысли. Да, в книге нет даже пунктирно намеченного сюжета, но это и не сборник случайных рассказов. По приему подачи собранного материала – это близко к «потоку сознания». Чувствую, непросто было отсеять жизненно важные факты для сборника. Теперь-то они не дают покоя помудревшей душе. Вот один из тех, который зацепил меня. Однажды подросток Алеша влез по стене почти отвесного яра до самого верха, а слезть оказалось много труднее, причем, весьма опасно. Полюбовавшись речными пейзажами (ради них он и взбирался на кручу), осторожно спустился, избежав падения на камни. И вот теперь, много десятков лет спустя, он так переосмыслил это происшествие: оно «столкнуло два великих подвига – подвиги Прометея и Иисуса Христа. Зная, что за похищение божественного огня не поздоровится, Прометей все же передал огонь людям, в наказание был прикован к скале на поживу хищным птицам. Размышляя над подвигом Иисуса Христа, пытаюсь понять, чей подвиг выше? Пока же с выбором не определился. Возможно, и не стоило ставить их рядом. Огонь и Вера – чему отдать предпочтение? Огонь согревает тело, Вера греет душу. Мы, люди практичные, однако, приняв дар Прометея, напрочь забываем молвить слово благодарности античному герою, даже тогда, когда возжигаем свечу в память о подвиге Христа». Не знаю, размышлял ли кто в такой плоскости?

Во время нечастых встреч Алексей то и дело касался тем, которые теперь я вижу развернутыми и обкатанными, и с шуткой просил не очень придираться к написанному: «Я не писатель, я журналист-борзописец». Журналистом он был и остался бы, если бы вдруг уже в очень серьезном возрасте не стал издавать одну за другой книги с разножанровыми вещами – как документальными, так и литературно-художественными. Сейчас с полным правом могу утверждать: Алексей Исаев сформировался как писатель редкого в наше время тонкого лирико-философского склада; доказательство тому – очередное издание – двухтомник «Песни жаворонка». Полагаю, в ее названии – память о коллеге по журналу «Дружба» поэте-лирике Владимире Фирсове, стихотворение которого «Звездная песня неба» легло в основу многолетнего хита.

Алексей как-то сравнил свое сочинение с любимым фирменным продуктом – кофе с черным перцем. Для него, возможно, это и так, а для читателя гамма ощущений от прочитанного, наверное, окажется и мягче, и парадоксальнее, и в итоге он посмотрит на окружающий мир с добрым ощущением света и справедливости. Исаев подкупает честностью и убедительностью монолога, уважительным подходом к своим персонажам, даже к таким, кого прежде мы без раздумий назвали бы отрицательными.

Только к концу повествования начинаешь понимать, что на сложный и неожиданный финал «Утренней песни» сориентированы все авторские размышления, которые сюжетно сливаются вместе. Но уже по пути нас ожидают оптимистические утверждения автора: конца света не будет, о чем так сожалеют участники всяческих ток-шоу, ибо развитие нашей планеты со всеми ее обитателями запрограммировано на прогресс, достижение всеобщей гармонии, совершенства, идеала. Вселенские «программисты» не позволят силам зла помешать этому движению. Бесспорно, он целиком поддерживает Достоевского: красота спасет мир. Приведу его доводы.

«Стоит только оглянуться, посмотреть ввысь, вширь, на растения, на животных и не можем не видеть их красоты, грациозности движений, а насколько гармонична земная природа! Кто ее создает, на каком компьютере рассчитывает?.. Разве не на этих постулатах создан и образ Иисуса Христа и его учение? Добавим еще понятия того же порядка: свет, любовь, благородство. К этому идеалу движется все человечество, преодолевая дьявольские нагромождения зла, подлости, грубости и религиозного устрашения тотальной греховностью. Значит, идея христианства заложена в человеке самой природой? Неминуемо человек должен был преодолеть нелегкий путь от дикости к разуму, к гуманизму… Это – чудо из чудес, видеть неописуемую красоту мира, чувствовать ласковое дыхание Природы, ощущать реальную строгость и опасность Космоса, пусть и мыслящего. Познавая себя, познаем всё, в том числе то. что названо Богом. Самый большой грех – упустить такую возможность… Жаль, что понимание этого приходит слишком поздно. Счастье в жизни и в дарованной тебе редчайшей возможности дать жизнь детям, а затем передать ее внукам. Правильно сказано: не ищи Бога на небе, он на Земле, в тебе, в окружающем тебя мире. Поэтому он так прекрасен и гармоничен. Не бойтесь Бога, он всемилостив, щедр, только, поняв это, будешь счастлив… Не надо бояться смерти, желание бессмертия – глупость, грех, эгоизм».

Все книги А. Исаева наполнены энергией духовного поиска. Правда, он немного лукавит, говоря, что не хотел касаться религиозной тематики: «О, куда меня занесло!» Или: «Я всеми копытами сопротивлялся, однако…» и т. д. Нет, все это не случайно и, больше того, его религиозные изыскания, по моему глубокому убеждению, завершились не случайным авторским открытием: «сценарий» распятия Иисуса Христа разработан и воплощен властями и религиозными кругами Иудеи с одобрения римского наместника, что превратило традиционную мистерию в кровавую трагедию. Однако режиссеры и постановщики просчитались: христианство стало достоянием всего человечества. Вижу, в новое издание автор внес еще одно принципиально важное утверждение: Иисус Христос после распятия остался жив и продолжил подвижническую деятельность. Но этот период остался «за кадром», ибо за три года своей духовной жизни он сполна отработал предназначенное Судьбой.

Казалось бы, автор на этом трагическом открытии поставит логическую точку. Однако неожиданно он обратился к мессианской деятельности Л. Н. Толстого. Иисус Христос и Лев Толстой свои жизни посвятили одному и тому же: один – созданию нового религиозного учения, другой – его воссозданию в изначальной чистоте. За свои подвиги оба заплатили очень дорого.

Завершающим главам, посвященным геополитике послереволюционной и современной России, писатель предпослал парадоксальный эпиграф – финальные строфы поэмы А. Блока «Двенадцать» с Иисусом Христом во главе революционного отряда. По-своему интересно трактует он назначение поэтом на эту «должность» библейского героя. Исходные данные он по-прежнему видит в тех же разлагающих лучшие намерения ветхозаветных иудейских догмах. В значительной степени они были реализованы в феврале-октябре 20 столетия, но снова, утверждает он, ожидания восставшего народа России не осуществились. Разочарование приводит поэта к смерти. Иисус также глубоко страдал, что его не понимают ни друзья, ни иудейские религиозные власти.

Я мог бы по-дружески наговорить еще много лестных слов в адрес человека, который не только по-своему душевно воспринял смысл «песен жаворонка», но и открыл «Закон жаворонка», по которому силы Неба и силы Земли в равной степени поддерживают человека в вертикальном и во всех других положениях, в том числе и в духовно-нравственном. Теперь он соседствует в книге с Ньютоновым Законом всемирного тяготения. Оставим это сравнение без комментария, но без слов восхищения тем, с какой любовью он пишет о матери, отце, братьях, друзьях, сельских учителях, университетских педагогах, обойтись нельзя. Откуда это у него, выходца из крошечной сибирской деревни? Да потому, что ему не надо было что-то искать, чему-то подражать. Он этим жил тогда. Живет и сейчас, перебравшись из Москвы в заволжские леса. Поэтому без большой натяжки книгу в жанровом плане можно отнести и к поэме в прозе. С первых страниц автор насыщает ее лирическими этюдами и стихами русских поэтов о природе, о несчастной нашей деревне и ее жителях. Взгляд самого писателя на эти трогательные картины полон сострадания и надежд на грядущую эпоху подлинного Возрождения, ибо деревня – была и будет прочной опорой государства. Лирический настрой вообще свойствен А. Исаеву. Читатель найдет немало страниц с отсылкой к поэтам Серебряного века. Вызывает улыбку находка, которую не могу не отметить. Автору надоело чинить крышу дачного домика; чтобы избавиться от протечек, он сменил гвозди на шурупы-саморезы. «Пусть бушуют теперь бури, – радуется он, – содрогаются стены, гибнут страны и континенты – в нашем домике тепло и сухо, на полках моим книгам ничто не угрожает. Ни поэзия, ни проза не должны плесневеть!»

Познакомились мы на первых лекциях на факультете журналистики МГУ. Тесными друзьями не были, друг другу в душу не лезли, учились в разных группах: он осваивал телевизионное искусство, я – газетное. Иногда наш курс называют уникальным, но во время учебы мы не замечали ничего особенного. Единственное, чем мы могли отличаться, – некоторым житейским опытом: вчерашние школьники на факультете не приветствовались. Основной костяк – люди с армейским и трудовым стажем, достаточно отесанные, самостоятельные. Мы были среди таких. После университета наши пути разошлись, пока случайно не встретились на мосту возле Белорусского вокзала. Алексей шел к себе, в «Советскую Россию», я в редакцию «Ленинского знамени», где тогда работал. Поговорили, я обмолвился, что начинаю искать работу: в московской областной газете становилось как-то тесновато. Скоро он позвонил мне и пригласил к руководству издания на «смотрины». С той поры остаемся близкими друзьями, и я, находясь вдали от него, не перестаю радоваться его писательскому таланту.

Валерий Лысенко

Переходы и лестницы

Пишу уже третью книгу, а всё не могу определиться: для чего? Конечно, надо добить время дожития хотя бы с какой-то пользой, вдруг кто-то, прочитав, призадумается, ведь не сплошная лабуда приходит старикам в голову. Тогда-то вовремя, как школьная подсказка, пришла рукопись от моего друга и коллеги по советско-болгарскому журналу «Дружба» Александра Полещука, где он приводит беспощадно точную фразу писателя Виктора Лихоносова: «Если хочешь почувствовать, как прошла твоя жизнь, навести свою родину, узнай со скорбью, как мало там помнят тебя». Я не безнадежно тщеславен, чтобы предпринять какие-либо усилия для «увековечивания» своей личности в памяти земляков, однако грустно осознавать, что твое появление на земле – факт необязательный, возможно даже ошибочный. Успокаивает только то, что неподалеку от моей малой родины жили и сделали первые шаги большие советские литераторы Галина Николаева и Георгий Марков. Но кто знает их сегодня, еще недавно увенчанных звездами, премиями, славой? Вот ляпнул и не покраснел! Конъюнктурные оценочные времена пройдут, а их имена по-прежнему будут олицетворять наши литературные высоты. С Георгием Мокеевичем познакомился я почти 60 лет назад, в пересчете на социальные отметины времени, сменилось, по крайней мере, три поколения, а в моей судьбе рождением правнуков обозначилась четвертая генерация! Медленно строится лестница в будущее – от поколения в поколение. И я уверенно ставлю ногу на ступени, помеченные именами моих земляков. Сожалею, что моя природная скромность не позволила сдружиться с этим незаурядным человеком. Возможно, моя судьба сложилась бы иначе, не надо было топтаться по второстепенным лестничным пролетам. Из той встречи с первым секретарем Союза писателей СССР – вспоминается лишь незаданный вопрос: как ему удалось в 24 года написать большой роман «Строговы» в строгих классических формах? Потом, уже на факультете, мы расспрашивали педагогов, но и они лишь пожимали плечами, мол, такое было время – время быстрого созревания мальчиков в мужчин, тому яркий пример Шолохов. Сегодня же его творчество вызывает ряд вопросов: математическая проработка показала, что первые два с половиной тома «Тихого Дона» написаны не шолоховской рукой. Для меня этот факт не важен: кто бы ни написал его, все равно это – великое произведение.

Вспомнился эпизод из давнего далека, что называется – «мои истоки». По таежке, окаймлявшей с южной стороны нашу деревню, струился прозрачный ручеек с ключевой водой. Небольшой мосток постоянно разрушался под копытами скота и стальными колесами техники. Один из мужиков, будучи в подпитии, решил раз и навсегда устроить переправу: подогнал тракторную телегу с навозом и завалил ручеек. Разгневанная общественность едва не закопала тракториста там же. Ручей освободили, заодно расчистили русло от коряг, кочек, углубили, перекинули новый мосток, и наш студенец резво побежал к речке, чтобы километров через пять раствориться в ней бесследно. Всякий раз, когда усталые колхозники возвращались с полей, останавливались на его берегу и пили живую воду – кто зачерпывал кружкой, а кто припадал к воде губами, став в молитвенной позе на колени. Глядишь, и мой «ручеек» воспоминаний и размышлений кого-то обрадует. Я не буду спрямлять его русло, мой рассказ без сюжета, поэтому читать его можно с любой главки…

Мысль уехать из Томска вызревала долго, но созрела неожиданно. Сначала, решил я, посмотрю Москву, повидаю брата, потолкуем за жизнь. Попробую поступить, куда – придумать пока не мог. Я уже учился в военном училище, в политехническом институте – там и там не получилось. Не потому, что тупой или понял, что это не мое. Причина в хрущевской дури: придумал связать учебу с производственной практикой. Вместо того, чтобы осваивать военную педагогику, нас отправили на целый год в воинскую часть с целью прочувствовать вкус солдатской каши. В политехническом я поступил на радиотехнический факультет, специальность – диэлектрики и полупроводники. Сплошная математика, наскоком не осилить, надо проявлять усидчивость. Но и тут настигла идея Никиты Сергеевича: в течение двух курсов мы должны были учиться по вечерней системе, а познавать смысл жизни трудящегося человека определили на завод – осваивать рабочую профессию. Три месяца я был учеником фрезеровщика. Сначала не знал, что это такое, но вскоре понял, насколько интересная, с элементами творчества специальность. Однако совместить институт со сложной учебной программой и работу на заводе было выше моих сил.

Не поступлю – не беда, думал я под стук колес поезда. С моей специальностью фрезеровщика меня и в столице с руками оторвут. Даже зацепившись в какой-нибудь деревне, не пропал бы, так как еще в школе освоил специальность комбайнера. Кроме того, нас, людей Страны Советов, поддерживала уверенность в том, что советская власть всегда поможет с поиском работы, безработных в СССР не было. Сейчас такой опоры нет, ее вытравили из нашего сознания.

Ехал я налегке – с двумя сотнями рублей, без запаса одежды и без какой-либо надежды на успех. Брат Ваня, будучи глухим с детства, сам влачил жалкое существование, заканчивая машиностроительный техникум.

По большому счету, я был глуп и наивен, хотя не без основания считал, что кое-что повидал, кое-что пережил, испытал. А что, разве это не в счет? На заводе мужики, узнав о моем увольнении, крутили пальцем у виска: до трехсот рублей заколачиваешь! У начальника цеха меньше!

Поздним вечером, перед отъездом в Москву, я возвращался из города в поселок, где жил у старшего брата Анатолия, вышел из автобуса и замер: над нами, еще в светлом небе, распластавшись огромным колесом, висело НЛО, медленно вращавшееся по часовой стрелке. В центре конструкции было нечто похожее на осевую втулку, от нее к ободу отходило шесть «спиц». Народу было много, поэтому галлюцинация исключалась. Примерно треть «колеса» прикрывало жиденькое облако. Минут пять я наблюдал за явлением, никаких интересных эффектов не было, но картина все равно впечатляла. Люди стали расходиться, я тоже пошел домой. Увиденное можно было бы принять за какой-нибудь символический знак, но так и не нашел, с чем связать. Впрочем, колесо – дорога, поездка, вот тебе и напутствие.

В Томск съездил, чтобы попрощаться с дорогими мне людьми, с которыми был связан с детских лет. Жили они возле Белого озера, в 18-метровой комнатушке втроем – мама Мария Ильинична, дочь Людмила, на полтора года старше меня и сын – Сережа, паренек лет десяти. Познакомились мы в деревне, куда был назначен директором МТС их отец Иннокентий Васильевич для подъема сельского хозяйства. В Томске он руководил Электромеханическим техникумом, видно, хорошо руководил, и партия решила, что он справится на новой должности. То, что он ни разу не был на селе, не вникал в его проблемы, – не в счет. В итоге Иннокентий Васильевич потерялся, запил. Приехал он один (был в разводе), моя мама стирала ему бельишко, что-то варила. Толя, мой старший брат, состоял при нем шофером. Летом какое-то время у него гостили его ребята. Года через два директора отозвали. Теперь и в городе он никому не был нужен.

Я сразу сдался на милость горожанки, но с достопримечательностями деревни и ее окрестностей познакомил так, что до сих пор вспоминает некоторые моменты. Недавно напомнила, как я подарил ей целое поле ромашек. Незабываема также ковровая картина из огоньков-жарков на опушке леса; там росли могучие березы, сучья почти касались травы. Я подсадил Люсю на один из них и качал. Она до сих пор в восторге. Сам я был на седьмом небе, хотя Люсе казалось, что проявляю равнодушие к природной красоте, в которой мы вели будничную жизнь. Для меня это было обыденным явлением. Я мог бы показать ей также поляну ландышей, но до ее приезда успел скосить, не зная, что ландыши станут краснокнижными, а сеном с их примесью нельзя кормить домашних животных. А может быть, Люся ждала иных проявлений радости, она уже была юной девушкой, по-городскому зрелой, а я – робкий деревенский пацан, боявшийся взять ее за руку.

Отношения, заложенные в детстве, превратились в дружеские на все времена. Людмила с мамой опекали меня, когда приезжал в город, кормили, хотя сами жили впроголодь, иногда ночевал. Мария Ильинична, – человек своеобразный, любила поговорить, была остроумна, не стеснялась осудить любого, кто казался ей несимпатичным. Доставалось, как обычно, Люсиным кавалерам – университетским однокурсникам. В любимчиках никто не значился. Тетя Маруся была бесподобной портнихой. Люся всегда меняла наряды, удивляя подруг. Старые платья, кофточки перелицовывались, покрывались аппликациями, девочки только ахали, восхищаясь. Мария Ильинична излучала удовольствие от дочкиных похвал и вдохновенно дымила «беломориной», зажатой между двумя последними зубами, будто специально сохранившимися – один сверху, другой – снизу.

С особым чувством вспоминается эпизод моего пребывания в больнице, куда я попал после девятого класса с приступом аппендицита. После операции Люся принесла гостинец – бутылку клюквенного киселя и книжку «Собака Баскервилей». Позднее признавалась: было так стыдно за тот кисель, но ничего более существенного позволить не могла, сами еле сводили концы с концами, папа редко приносил алименты. Для меня ее передачка была первой и последней, а потому несказанно радостной. Выписавшись, я с трудом дошел до их дома. Бинты промокли от крови. Тетя Маруся, отложив папиросу, сделала перевязку из полотенца и, покормив, чем Бог послал, уложила в кровать. К вечеру за мной заехал Толя.

Под Новый год я решил сделать им подарок. Неподалеку от нашего поселка отыскал елку с шишками, взобрался как можно выше и срубил вершинку. Люся всплеснула руками от восторга и расцеловала меня в обе щеки. Я, как говорится, оказался на седьмом небе, румянец долго не сходил с щек, с ним я и уехал в Москву.

Тогда я предположить не мог,  что девушка Люся, окончив престижный Политех, получит от его ректората приглашение читать лекции по курсу квантовой физики. Гордилась, что читала, не заглядывая в конспект. Однако радовалась недолго: либеральное руководство вуза упразднило курс вместе с педагогом. Сорос посчитал, что россиянам  такие науки ни к чему. Людмила не страдала синдромом гордыни: устроилась работать медсестрой в больнице. Неисповедимы пути Господни.

«Фирменный поезд „Томич“ прибывает в столицу нашей Родины город-Герой Москву!» – так извещали тогда пассажиров под бравурную музыку. Грудь переполняла гордость за страну, за себя, достигшего невероятного. Таким, как я, в то время надо бы учредить медаль «За безрассудство и отвагу».

В Москве стояла жара, солнце слепило глаза, а они врастопырку от неожиданной картины: по высокой насыпи на фоне гостиницы «Ленинградская» идет электричка, то ли извещая гудками о своем беге, то ли приветствуя меня; из тоннеля, пробитого в насыпи, вылетает красно-белый трамвай и тоже дает знать о себе настойчивым трезвоном. Для полноты картины не хватало лишь биплана с картины Дейнеки. Но и этого мне было достаточно, чтобы задохнуться от ощущения величавости города и собственного присутствия на этом торжестве.

Когда-то десятилетним парнишкой я, впервые оказавшись в Томске, также был ошеломлен его грандиозностью. Теперь вспоминаю то время с улыбкой.

Даже сейчас не знаю, как сформулировать то, что манит молодого человека в светлую или туманную даль. Кто – за запахом тайги, кто от любви (обычно девочки), а кому просто негде жить. Так бывало в детстве, когда заводь с предполагаемыми окунями всегда находилась у противоположного берега. Однако, чтобы туда добраться, надо было решиться преодолеть стремительное стрежевое течение. Вот и тогда, ступив на московскую улицу, я ощутил тот холодок на загривке, как некогда, делая отчаянный шажок в сторону вызывающе привлекательной и опасной речной стремнины.

Москва встретила меня, как классическая тетушка навязанного ей племянника. Я не сразу почувствовал ее покровительственную поддержку, но она не была и равнодушна к смельчаку, она как бы распахнула свои улицы, приглашая по-библейски: иди и смотри, не только вперед и вверх, но и под ноги! Конечно, излишек пафосности в моем повествовании найти нетрудно, однако, поверьте, я не слишком преувеличиваю. Не пытайтесь представить мое состояние, когда впервые открыл дверь в здании на проспекте Карла Маркса (позднее улице вернули историческое название: Моховая) и шагнул к мраморной лестнице, – тогда я почувствовал себя суворовцем Ваней Солнцевым, героем повести Катаева. Только одежка моя была унизительно бедная… Не этого ли триумфа я ожидал, всматриваясь вдаль с вершины елки или вжавшись в отвесный берег речки? Нет, конечно, горизонт был тогда далеко, а сейчас я реально стоял на мраморной лестнице, которую с обеих сторон окаймляли ряды изящных колонн, подпиравших второй этаж.

На перроне я поискал глазами брата и не нашел. Вышел на улицу, соображая, что делать? Увидев на углу киоск с надписью «Справочное бюро», устремился к нему, как к спасительному буйку на реке. Отчетливо помню, что перед отъездом держал в руках Ванин адрес, но, обшарив карманы и чемоданчик, так и не нашел бумажки. «Найти человека в Москве нелегко, когда не известна прописка», – пели герои фильма. Пели, перевирая факты: они искали девушку по приметам. Как найти человека, проблемы в то время не было, если знал его имя-отчество. Всех делов-то на 15 копеек – и получай адрес со схемой проезда. Улица Богородская, трамвай №7. Где это? А трамвай уже бежал в мою сторону, оповещая звоном о своем появлении. Я поспешил к нему, чувствуя, что где-то здесь должна быть остановка. Интересно, никто не стремится к нему, да и как подойти, если автомобили мчались в четыре ряда! Значит, подход к остановке где-то в другом месте. Отправился на поиск. Пока обошел по периметру всю Комсомольскую площадь от Казанского до Ленинградского вокзала, устал, но подхода к трамваю не обнаружил. И тут заметил: люди выходили из вагона и куда-то исчезали. Наконец-то дошло! Они спускались в тоннель, его-то я и не приметил. В Томске не было подземных переходов. Слово «дошло» я буду не раз ещё использовать в моих записках.