Неохазарус

И при первом же визуальном контакте он понял, что нарвался на стадо диких гамадрилов, на людоедское племя, и уже был уверен, что эти рес-пектабельные на вид люди, если будет голод, первым делом обгложут кос-ти его детей. Он понял: ему придется соблюдать их ритуалы и строить в первую очередь их империю, делая ее все больше и сильнее, а о своей по-ка придется забыть. На первый взгляд это были милые, сытые люди, но их неистребимая тяга унизить… «Вероятно, они сами росли в унижении, или, скорее, наоборот: они никогда не испытывали унижения» – думал тогда Иосиф. Он понял, что им доставляет удовольствие, когда их боятся. И как они ловко умеют это сделать: провернуть фокус, нашептать внушение, не прибегая к крайним мерам, а только намекая на них. «Вероятно, это в них доминирует, потому что все в них естественно, непридуманно, все шло прямо из них, из их естества, и после того, как очередной строптивец был безжалостно растоптан, они могли его пожалеть. Не только для того, что-бы он не слал в их адрес проклятья, обращаясь к Всевышнему, они приру-чали его. Доходило до того, что он, будучи жертвой, должен был еще и молиться за них и, оставшись на самом деле без куска хлеба, работать на них не покладая рук, от зари до зари» – с отвращением и презрением к се-бе, к ним, ко всему устройству мира вспоминал Иосиф.

А Али с Салимом радовались, смеялись, топали для острастки, сжимая в карманах крепкими пальцами пренебрежительно скомканные карманные деньги. «Язычники, строящие из себя верующих»– думал он, с грустью по-нимая, что они надолго.

И долго еще после той встречи и многих после взгляд Иосифа был похож на тусклое зимнее солнце. У него было ощущение что его облили масляной краской и теперь он никогда от нее не отмоится. И продолжал смотреть на Солнце клеймящее застывшую кожу неба, и замедленно реагирующие, уже не ропщущие зрачки, покрытые снежными бурунами и накрытые летящими женскими платками трубных дымов, наполняющих жизнь матовыми оттен-ками смирения.

15

НОЧНОЙ ВАКУУМ

В выходные дни Иосиф с Салимом, уже больше по привычке, нежели ра-ди интереса, посещали ночные клубы. Иосиф изучил Салима давно и знал о нем почти все, что помогало ему числиться его другом, потому что об ис-кренней дружбе с его стороны не могло быть и речи. «Фарс, фарс, фарс…» – напевал Иосиф. Он прекрасно знал, что Салим всегда говорил больше, чем делал, и никогда не делал больше, чем говорил. Он знал, что Салим в гневе и Салим в радости – это два разных, непохожих и незнакомых друг с другом человека. Время Салима проходило в обещаниях самому себе, близким и ок-ружающим, но выполнять их он тяготился, скорее не из-за непрактичности и непостоянства характера, а чтобы не создавать прецедент, защелкивая на се-бе наручники обязательств. «Я никому не обязан, пусть отдыхают…»

Иосифу иногда казалось, что, обещая направо и налево, Салим не столько оттачивает мастерство красноречивой, правдоподобной, энергичной лжи, сколько провоцирует собеседников на ответные обещания. А ответные посу-лы он не забывал и даже через месяц мог явиться к обещавшему со словами: «А помнишь, ты… я хочу… сделай, как ты сказал…» Посулы Салима, как правило, никогда не оправдывались и никакого продолжения не имели, только безжизненный вакуум разочарований; а если кто посмеет напомнить ему о сказанном, то может и разбудить спящее в недрах урановое лихо…

«Зачем он так много говорит? – в первое время недопонимал Иосиф. – Ему же от них ничего не надо, у него все есть?» А потом понял, что это фи-зиологическая потребность, такая, как кушать, спать, спариваться. Салим хочет быть известным и уважаемым, торжественно-победоносным незави-симо от отца и брата, и за неимением реальных дел и заслуг ему приходится хитрить, гнать волну и появляться в людных местах. К тому же, будучи от природы прижимистым, он никогда не торопился доставать свои деньги, по-тому что не привык и не хотел, как все, платить по счетам. За все платил ли-бо Иосиф, либо еще кто-то из окружения Салима, и это считалось естествен-ным, к этому все привыкли, ведь он был первым в мире кайфа и развлече-ний.

«Достопочтенный, сиятельный, монсеньор… воздух» – называл его Ио-сиф. «Наследственность»– думал Иосиф, глядя на большие мощные ладони Салима, широкие плечи, узкие бедра, покоящиеся на вросших в землю стол-биках ног. А особенно этот жест, свидетельствующий, что Салим хорошо принял. Правой ладонью он бил по скрученной левой, издавая хлопок, по-добный взорвавшемуся под ногой молочному пакету, и повторял так не-сколько раз, особенно когда видел красивую девушку или злился на кого-то, и это означало: «Всех сделаю!»

Длинноногие красавицы любили его, а он делал вид, что отвечает им вза-имностью, и брал их цинично, мощно, без сантиментов, повелевал ими как всемогущий и ласковый правитель, маг-гипнотизер, так, что они, хапнув прилива крови, уже не знали, как быть дальше, потому что ничего подобного раньше в себе не ощущали. «Он поднимает им планку, навязывает свой уро-вень, торжественно и дерзко дарит им новые ощущения, – тоскливо думал Иосиф. – Или, может, наоборот: опускает, сжигает их навсегда, не оставляя надежды на повторение и даря им разочарование…»

«Смутьян, – думал Иосиф, вспоминая свою супругу, уехавшую с дочкой к отцу на Черное море, в Сочи. – Как они там? Скучают, наверное, надо по-звонить… ночью, – надеясь и помня, что звонил жене утром, но под дейст-вием ударной дозы алкоголя ему казалось, что это было давно, и легкая тень сомнения накрывала его, забирая покой. – А что она там сейчас делает? А вдруг тоже вот с таким же, как Салим, чего-то хапает?– и, немного пораз-мыслив и побеждая схватку с собой, отвечал решительным голосом, заглу-шая в глубине себя дрожащий холодок недоверия: – Не-е-т, о-она по-о-орядо-очная!»

Салим менял девчонок легко, и они не обижались, потому что на него нельзя было обидеться… тем более, когда у него было прекрасное настрое-ние. «А вот Индира тебя зацепила» – говорил, заикаясь и притворяясь пья-ным, Иосиф. «Не грузись, Йося, она замучается мне кайф поломать, я и не таких обламывал.» – с грустью в уголках красных бессонных глаз отвечал Салим. И действительно, было ощущение, что Салим никого не чувствовал вокруг. «Или умело делает вид»– гадали не знающие его. «Делает, делает, но лишь на десять процентов, на девяносто же он и есть собственной персоной легализующийся бандито» – подтвердил бы им Иосиф, знающий, что за Са-лимом множество гангстерских эпизодов, начиная с бомбежки фур и закан-чивая похищением сирийского студента.

А Салим, мокнув кончик пятидесятидолларовой сигары в коньяк, ходил по ночному клубу как хозяин, делая вид, что не замечает сгорающие от лю-бопытства глаза девчонок, случайно забредших в клуб. Салим позволял себе многое, и чаще всего реплики в адрес Иосифа или других коммерсантов. «Еся! – кричал он сквозь децибелы музыки, мерно покачиваясь в такт и вре-менами кренясь, словно парусник под порывом ветра. – Я гляжу, ты на телок тратишь больше, чем на меня. Что за фигня, ты…» И Иосиф, понимая, что это шутка, спешил оправдаться, отмахнуться: «Да ладно, хорош…» «Ты так просто не отмажешься, купи-ка нам коньячка, а то в горле пересохло…» – завуалированно приказывал он. И Иосиф шел, считая это в порядке вещей. «Я привык. – думал он. – Но, в конце-то концов, Салим мне как друг. – те-шил он себя кроткой надеждой. – Друзья познаются в беде, а он меня спас, когда дефолт случился. Я в бега ударился, когда понял, что все потерял и думал – убьют, зарежут. Меня тогда все искали, но, слава Богу, он первый нашел и поверил, что сумма испарилась, ГКО рухнуло, государство отказа-лось платить, а перед этим я разошелся не на шутку, в азарт вошел, просил: дайте, дайте еще, дайте еще, просил у Салима, у Алихана, у всех… Вот жад-ность фраера и сгубила, в глазах доллары мерцали, счетчик крутился, а в го-лове мозги застуденели и превратились в пудинг от такого счастья. В десять лямок зеленью, ух, мама, дух захватывало от перспектив. Если б не Салим, защитивший тогда, то Али с Исой Мухуевым закатали бы в асфальт.» – ус-покаивал себя Иосиф, поднося Салиму пятьдесят Хеннеси.

Иосиф обнаруживал в себе нездоровую, как он считал, ревность и даже ненависть, когда с ними в клуб шел кто-то еще, выше Иосифа в шкале влия-ния и близости к Салиму. Особенно он не переваривал спесь и пафос некого Багира, который ходил рядом с Салимом, распираемый от своей значимости. «Мелкий гнус, шевелит своими тараканьими усами. – язвил Иосиф. – Ну по-думаешь, управляющий алихановским банком, имеющий бобла, много больше, чем по нему можно сказать.» – вспоминал Иосиф, радуясь, что сего-дня Багира с ними нет.

– Эх, надо Багиру позвонить, что-то он от коллектива оторвался, опять, наверное, сам по себе кайфует, тихушник, он это любит… – словно читая мысли Иосифа, заявил Салим.

– Смотри, тебе виднее. – недовольно отвечал Иосиф.

– А ты что, против что-то имеешь?

– Да нет…

– Ну тогда иди еще ко-о-оньяка. А ты знаешь, чем белорус от…

– Знаю, знаю-ю… – прервал Иосиф Салима.

– И-и, – протянул Салим. – Белорусы пьют, як конь, а французы коньяк…

– Все знаешь, пора тебя натурализовать… в хвостопады…

– Что? Что?

В клубе гремела музыка. Пока Иосиф, подстраиваясь в такт ритму, ходил за коньяком, Салим исчез. Иосиф постоял и, не находя в зале, среди трясу-щейся в танце молодежи, знакомый силуэт, присел за свободный столик, ощутив прилив усталости, становящейся особенно заметной в одиночестве, когда он на время выпадал из пространства действия магии Салима. «Сейчас он вернется, и усталость испарится, как не бывало, еще и девчонок повезем, даю сто очков. – устало думал Иосиф, устав озираться, и вибрируя вместе с бюстом одной из многочисленных мисс танцпол. Об этом Иосиф не думал, а просто скучал по жене и дочке. Через какое-то время кто-то потрепал его по плечу.

– Вставай, что сидишь? – спросил незнакомый голос, выведя его из со-стояния оцепенения.

– Что, то случилось?

– Пойдем, там Салим с кем-то зацепился…

– Где?

– Внизу, в туалете. Охрана переживает, как бы чего.

Иосиф бегом спустился по лестнице в фойе, дверь туалета была закрыта, нигде не видно кричащего, рычащего или окровавленного Салима, никого не выносят на носилках, тишина. Иосиф успокоился и незаметно вплыл на тер-риторию беззвучного боя. Салим стоял, гордо подняв голову и расправив плечи. Где-то в глубине туалета виднелся окровавленный парень и бьющий его по лицу, нависая сверху, как зубной хирург, явно профессиональный бо-ец.

– Ладно, хватит с него, оставь его, Тажик, оставь этого черта, пусть жи-вет. – командовал Салим, оглянувшись на Иосифа, державшего коньяк.

– Вот это кстати. – произнес Салим, забирая коньяк. – Тажик, давай мах-ни. – произнес Салим, протягивая коньяк запыхавшемуся Тажику.

– Не, я не пью. – отпрянул тот.

– Что, совсем? Ну сейчас пятьдесят грамм можно.

– Нет, извини, брат, у меня режим, соревнования скоро. – оправдывался Тажик.

– Ах да, ты же боксер по плаванию. – пошутил Салим и, не дождавшись ничьей реакции, зло произнес: – Развелось швали разной, только кайф поло-мал.

– А он хоть живой? – не вовремя спросил Иосиф.

– А ты ему иди еще пульс потрогай. Да пусть хоть сдохнет, раз не умеет себя вести в приличном обществе. – произнес Салим. И, демонстративно раз-вернувшись, двинулся на выход из туалета. Иосиф, подстегиваемый интере-сом, заглянул за перегородку, где лежал окровавленный «черт», упомянутый Салимом. Лицо его окровавлено, но унитаз цел. «Не то, что в прошлый раз…» – подумал Иосиф. Все было не так страшно, как могло показаться ви-девшему такую картину впервые. «Будет жить, – решил Иосиф. – И причем без тяжелых последствий, но пробуждение и протрезвление будет тяжелым – долго будет вспоминать, кто его ударил по голове».

За плечом Иосифа раздалось шуршание, и осторожный голос произнес: «Устал парень, все ходил, мотался – домотался, на Салима нарвался». Иосиф оглянулся, увидев одного из охранников. «Да-а-а» – протянул Иосиф и вы-шел. «Скорее, Салим на него нарвался» – думал Иосиф о способности Сали-ма найти торпеду и, тяжело дыша от выпитого, поднимался по лестнице на второй этаж клуба.

– Ну ты где, Паганель? – пошутил спускавшийся в обнимку с мило улы-бающейся высокой девушкой Салим. – Поехали в каморррку папы Карло, дело делать, Диночка прекрасна. – произнес Салим, озарив лицо своей луче-зарной улыбкой.

– Что, одну? – удивленно вылетело из Иосифа.

– А тебе что, батальон подавай? А так – одна на двоих: и Диночке хоро-шо, и нам по кайфу. Правильно я говорю? – спросил он, заглядывая в непро-ницаемое лицо Дины, одарившей его дежурно-любезной улыбкой с легкими признаками мления. – А как мы ее поделим ? – не унимался Иосиф. – Что как, очень просто как всегда тебе верх, а мне низ. – – А…аааа, опытная… – ртутно вздохнул Иосиф. «Он думает, обрадовал меня, – слабо возмутился он. – Отказаться? С ним не пройдет: он пьян и будет упорствовать в своем же-лании угодить мне, но в два смычка, позвольте, сударь, на фиг, на фиг, я ус-тал.»

Через час он лежал на кровати в номере гостиницы «Южная» в тусклом свете ночника, зажмурившись и притворяясь, что сильно пьян. Для правдо-подобия бубнил себе под нос в надежде, что Салим, сжалившись над ним, оставит его в покое.

– Давай, давай, детка, сделай, Йосе хорошо. – и Иосиф услышал испол-ненный фальши женский шепоток:

Я тебя возбуждаю?

А ты что, не видишь? – пьяно отвечал Иосиф.

. Она что-то кричала, стонала и тихо, но как-то остервенело, с завыва-ниями, выкрикивала, но Иосиф уже через несколько минут ничего не слы-шал, а, вытянув губки, словно просил у мамы конфетку, исполнял симфонию художественного храпа, – Хы – Ху, Хы – Ху… Бррррр Усссс Хуууу- полно-стью отдавшись во власть сна, подсвистывал Иосиф.

– Нет, это надо же, я стараюсь, а он так сладко дрыхнет.  – произнесла удивленная Дина. Салим рассмеялся.

16

ВСТРЕЧА

Светло-зеленая майская листва нежилась под легким прикосновением те-плеющего с каждым ясным днем ветра, и Тимуру казалось, что свет, поде-ленный на дольки, проникнет в такой день даже в самые потаенные блинда-жи и землянки, а в его комнату уж тем более. Утренняя гимнастика сделала его тело гибким и легким, как облака, живущие в высоком прозрачном небе.

И чтобы не думать об отъезде Умы, и особенно Исламчика, Тимур решил загрузить свой день под завязку, решив все же пойти на прием в мэрию в ка-честве гостя со стороны друга семьи политика Гаджи Рамазанова, с которым Тимур был заочно знаком. Утром того дня позвонил Алихан и попросил его поприсутствовать на встрече и поприветствовать Гаджи от его имени. Выхо-да не было. Тимур озаботился просьбой Алихана и по причине обязательно-сти в отношении поручений старших, и из уважения конкретно к Алихану. Он нехотя, скрипя всеми фибрами души, но все же собрался, влезая в такой ненавистный ему своей теснотой, выходной костюм, а особенно галстук, представляя, что приблизительно так же затягивается петля на шее само-убийцы, и раскрываются сфинктеры. «Фигурейшен не стандарт, шея корот-кая… Слушай, вах, как они эти галстуки носят?» – злился Тимур, не нравясь себе.

Прием мало интересовал Тимура с точки зрения извлечения выгоды. Его интересовала сама атмосфера приема, которую в результате он хоть и хотел, но познал не полностью, благодаря своей нелюбви в кавычках, к халявному, и отнюдь не дешевому, спиртному, и оказанному уважению знакомому конь-ячнику, с которым он накачался так, что отдельные нюансы вечера  напрочь ускользали от его погорячевшего взгляда. После седьмой рюмки коньяка, Тимур оживился и полностью забыл, что из вежливости необходимо подой-ти к Гаджи Рамазанову, а вместо этого,  с удвоенной силой принялся знако-миться с молодыми, как он в последствии узнал, чиновницами и журналист-ками.  Светский прием, необычная атмосфера фальши и лицемерия, официоз, не спадающий с лица даже в сильном подпитии. Из кинофильмов, книг и га-зет он знал, что попал в мир света и светского великолепия, лоска, фальши и интриг.

Прекрасные дамы и элегантные мужчины плыли по залу с высокими, как небо потолками, и вокруг лики, полные высоких и благородных мыслей. Ти-мур переживал, сможет ли он говорить членораздельно и убедительно после недельного молчания из за ссоры с Умой, вспомнит ли стремительно ме-няющуюся динамику звуков. Коньячнику предстояло вручать заместителю мэра хрустальную саблю с коньяком, а от этого он мандражировал, и в отли-чие от Тимура, совершенно не пьянел.

Тимур несколько раз ловил на себе заинтересованный взгляд Рамазанова. «Подойти, не подойти, подойти. Обязательно, надо – гадал Тимур. – П-поп-по-о-озжи, еще рано.» И все откладывал и переносил момент знакомства. Коньячник неожиданно исчез из поля зрения Тимура и затем также неожи-данно объявился рядом с Рамазановым. «Вот подхалимская ро-ожа. Любят они перед шишками пре-есмы-ыкаться.» – думал Тимур. «Ну и что Рамаза-нов? И что там мэ-э-эр? Подумаешь, такой же из крови и плоти, как и я чело-век, и что в нем такого, один пафос, легенда, сочиненная придворными ру-баистами, а для горца нет выше авторитетов кроме отца, матери и старших братьев и ВСЕВЫШНЕГО», – прозрев от коньяка, рассуждал Тимур.

То, что затем происходило с ним, Тимур отнес к мистическим процессам, прямым ответом ему самого ВСЕВЫШНЕГО и доказательством, что он есть: «Вот он ответил на мою просьбу именно тогда, когда я попросил, и не позже и не раньше» радовался он. И поэтому, вдохновясь, Тимур впервые в своей жизни зафиксировал на бумаге то, что с ним вступили в контакт тонкие ма-терии, коснувшись его своими неровными влажными марлевыми краями в тот вечер, как следствие его настойчивых просьб к высшим силам. И далее, будучи в дурном настроении и опрометчиво проклиная день, когда встретил Киру, он все равно предпочитал перечитывать написанное своей рукой еще и потому, что больше никогда после  не порывался что-то написать, а напи-санное казалось чем-то недостижимым, как уходящая молодость, догадыва-ясь и надеясь, что пишет скорее в психотерапевтических целях.

Он представил ее как пьесу, назвав себя железным человеком с живым сердцем. Ума – жена-мулатка, Кира – прекрасная дама с белым лицом гей-ши, ее подруга Роксана с красным лицом испанки. В пьесе также присутст-вовал Мексиканец – пожиратель времени, брат мулатки, также в пьесе долж-ны были присутствовать карликовые слоники, мифические существа, убла-жающие прекрасную даму с белым лицом Гейши.

СЦЕНА ПЕРВАЯ

Железный человек входит на светский прием и подмечает про себя: «Я на приеме, и что за дело средь вельмож, людей чиновных, здесь стоять, гру-стить. Чему все это может научить? Вот замглавы, все смотрит с умным ви-дом на картину. Поверить не могу, что он творец в душе, как я, и вот, вме-шайся я – ценительство его пропало б сразу, смущенный отошел бы он, не зная, с кем имеет дело, ранг и чин (во мне отсутствие его в глаза бросалось) Пуглив чиновник ныне и заносчив, взятками живет он испокон веков. А вот мои друзья. Друзья ль, не знаю? Встану к ним, пожалуй, а куда еще? Хотят они главе рог изобилия преподнесть. А я здесь, чтоб поприветствовать от Алихана политика и человека, но еще пока не парохода  Рамазанова. И вот я здесь, – задумываясь. – Эка честь! И закрутилась карусель. Бокал мне нали-вают. Чокаемся. Я пить готов, есть настроение, и закусить есть чем, вне вся-ческих похвал рулетик, черная икра, и хмель в душе запел ветрами жарких стран. Они ж все наливают для храбрости себе. – он говорит. – Уж голова хмельная закипит, и ни до друга Алихана мне, ни до чего уж дела нет, коль в танце полыхала моя душа, желая даму сердца лишь найти, чтоб от мулатки отличалась, и чтобы никакого мексиканца за версту. Я не хочу гремучий Молотов-коктейль опять испить.

Чем больше пью коньяк, тем все ясней и проще, без наносного слоя вижу того, кто хочет меня выкачать, и увлекая танцем в паузах, пощечины мне раздавать из слов обидных, выдуманных обвинений, – а все она, мулатка.  А через это, свою никчемность словно плодородность преподнесть, подняться, стоя на плечах моих, и сверху всем показывая пальцем вниз, мол вот он тип, прелюбодей и грешный неудачник… ату его…

Мулатка же во сне, и вторит, повторяя, как будто не осознавая, что сине-вой ночей зимы сквозит в ее словах.

Ах, как обидно чувствовать сомнений соль на ране, которую в бою за хлеб насущный получил, себя не пожалев трудился, все же ради них, чтобы они сказали, что он празден был и в поте хлеб не добывал, за что же мне та-кая благодарность, свои ж копейки что делами и назвать нельзя они за под-виг и за миллионы выдают.  А Мексиканец, он Тэкилы друг, он пожиратель времени и сновидений, при нем ты правду говорить всегда готов, припом-нив, что был честным из честнейших, а для кого-то может быть и все наобо-рот. И что за дело, пусть вино хмельно, и ложной справедливостью полно, как будто на погибель. И вот уж я кружусь, и дама шепчет мне о перспекти-ве.

Прощай, жена-мулатка, что за грусть я вижу за тобой, в тебе, и в мире, ведь ты же так любима мною, ты была и есть, молчание весны, оревуар.

Я знаю, моих терзаний и падений ты не перервешь, хотя могла б, все бы-ло бы тебе по силам. Теперь же я кружусь один, со мною дамы светские, же-на главы подмигивает мне, а та, что я веду, все шепчет про успех, прекрасное ведь ты же вдалеке. Друзья забыты. Их ищет взгляд, но нет, они все испари-лись, узнав, что из железа я, но есть живое сердце. Я ж поспешу и кинусь провожать, и друга Алихана, и сына своего, и с ним жену-мулатку, к которой в страсти роковой в теченье стольких лет сгорал, а нынче, как весна пришла, неблагодарностью за все она мне отплатила, всем недовольная, схватила и держала Мексиканца знамя, а мое оказывается никогда и близко не держала, все притворство и коварство чернооких вдруг предстало.

Да, пусть я беден, пусть я разорен и те, кого спасал я сам не раз, меня предали, но я же не из стали, я всего лишь из фольги, мне б надо и коням моим живой воды испить и отдохнуть, готовясь к переправе, а в воздухе лишь молнии летали, плоды интриг и зависти цунами. Все разносило в щеп-ки к радости его, и вот как будто говорит он: вот смотри, к чему все привело, и как тебе, ну то бишь мне, мои друзья платили, добром ли за добро? Едва ли, они лишь словно крысы с корабля бежали, и что могли таскали, крича в запале: «Мы бедные, но гордые, мы слабаки, но мы трудяги, и это мы тебя, твой бизнес поддержали, прости нас мы устали, честность тяжела.» – наме-кая, что все делали они, а я лишь кровь сосал, капиталист.»

Вдруг все смолкает. Он прижимается к очередной партнерше.

– О пой, сирена, пой.-

И остается лицом к лицу с прекрасной дамой с белым лицом гейши.

– Вы откуда? – восклицает дама тихо. – О, я поражена увидев Вас.

Он в смущенье отвечает, но прочь смущенье, хмель вперед.

– А что я? Впрочем, ладно, хотели б вы со мной друзей моих искать, вер-ней отца? – .

– О да, наверное, об этом я мечтала почти всю жизнь, с мечтою засыпала. – тихо и нереально говорит она.

– Что, что? Я глуховат, когда я пьяный…

И не хочу мулатку провожать, а надо, все в мозгу свербит, а уж тоска вся наперед бежит, но знать мулатке я не дам свое горенье. Она не гейша, высо-ка япона мама, как погибель тянет.

– Ну что, решайтесь?

– Зачем, все решено уже давно, как только вас мы окружали с расспроса-ми о коньяке, тогда я все решила

– Ах да. Не помню, но.

«Глаза ее пылают, еще сильней чем у мулатки, – сравниваю я. – Сомне-нья раздирают. Вот сын, живет во мне внушаемый мулаткой страх. А ладно, все пустяк, гуляем до утра.-

– Какой мужик, Наполеон, хмельной передо мной при Ватерлоо, я чувст-вую, я знаю, получу его…и вот уж рта трилистник заалеет и неминуемо пусть близорукое, но губ с друг другом столкновение, приблизимся по мил-лиметру лицами и вот уж носа – молния его и вот я испытала, счастье.

– Что ж, прошу Вас. – и она торжественно берет его под локоть, и они идут вокруг фонтана.

Чуть позже.

– Я не хочу нескромным быть, но Вас ли небо мне послало, чтобы укра-сить скучный быт.

– Пожалуй, почему бы нет, – заигрывающе. – Вы смело предлагайте, тем более я вами очарована.

Замолкает.

Он размышляет вслух: «Что ж, откладывать нет смысла, такой вот лако-мый кусок, просящий видом аппетитным, чтоб съел его, попробовал чуток. Поэтому ее я отпущу едва ли, такое бы себе я не простил, тем более, пока хмельной и смелости хватает, развязности, мне несвойственной, моря и океаны. Она ж, хоть и крупней меня, но есть в ней красота, и крупных форм объем я не умел ценить всегда, но вот пришел момент, разжечь костер, и сде-лав похотливый вид, атаковать видавших виды гейш, но разве я о ней. Ведь я мужик фольгированый, стучит во мне живое сердце, которому уж не указ пронзительный мулатки вскрик, испуг. Она идет в молчании, как будто на заклание, рабыня, ее имя.