Неохазарус

И он знал, что играет с ней в поддавки, но как только привыкнет к ее командам, все кончится, и он постарается бежать или как трус, или как ге-рой – не имеет значения и, возможно, как все бежавшие до него. Но он отку-да-то знал, что все будет неожиданно, и он разрушит их идиллию раньше, чем Ума поймет, что он уже не тот как прежде, и даже не стоящий дыбом, а, скорее, вырванный коготь зверя, висящий на груди Гойки Митича. «Семья важней, а Кира – не семейный человек. А что ж ты здесь делаешь, похотли-вец?» – спрашивая, корил он себя, слушая, как она пренебрежительно рас-сказывает про шаловливых племянников сестры.

– Ох, не люблю я этих озорников: от них одни проблемы. Глупыши. – от-кровенничала она.

Он, уподобляясь Макиавелевским цезарям Борджия, улыбался, считая, что это не его дело: объяснять ей всю прелесть материнства и все же выска-зывался.

– Потому что у тебя их нет – вот ты их и не любишь.

– Да, возможно, но это же такая ответственность. Я не из тех, кто так рис-кует.

Тимур любил лежать на ее синем плюшевом диванчике, протянув ноги, слушая Крейга Армстронга и Джо Кокера и ему слышались мавританские мелодии, похожие на импульсы в осциллографе, которые своим всплеском настраивали его начать наконец действовать. Он был Робинзоном, а она его Пятницей, помогающая собрать мозаику бытия, кому-то что-то рассказать о здоровом питании, о том, что нельзя запивать после, а только до, о спаси-тельном грейпфруте. А под Френка Синатру он думал: «Родить бы тебе, Ки-ра, от Дольче и Габаны такого вот, как Фрэнк, и тогда ты в миг бы подобре-ла, стала терпимее и мудрее». А она, благодарная и счастливая, не догадыва-ясь, о чем он думает, подносила ему бокал с холодным пивом или фужер красного вина к глазунье или к салату и рыбе, и они кушали вместе, разгова-ривая тем сумбурнее и громогласней, чем больше выпито. Она разрешала ему курить в комнате, словно хотела навсегда или только на время пропитать комнату мужским духом, задымить, затопить, и чтоб он впитался так сильно в поры ткани, чтобы никакой Тайд не вытравил даже после неизбежного, как в тайне они оба но не сговариваясь по отдельности предчувствовали, расста-вания. Одинокими долгими днями и вечерами, нет-нет да и прижавшись к голубому флоку, обернувшись в штору на голое тело, уловить поглаживание ярко-желтых всполохов организма, глядя сквозь стекло в солнечный, похо-жий на зимний, день и на быстрый закат, ощущая как по лицу, преломляясь хлебной соломкой, стекают густые лучи.

 И он с удовольствием, полусидя-полулежа, с небольшими проме-жутками выкуривал пару сигарет «КЕNТ» и понимал, что так вольготно он себя никогда и нигде не чувствовал, и скорее не ее, а именно этого чувства свободы ему будет хронически не хватать. Дома он никогда не курил в при-сутствии семьи, переживая за здоровье Исламки, за самочувствие Умы – все-гда выходил в коридор и уже там, пуская сизые колечки, переживал за здо-ровье соседей. «Всю жизнь я наступаю на горло собственной песне, делаю все до пресности правильно, сопереживаю, а потом, понимаю что неинте-ресно и скучсно.» – догадываясь, что большинство людей на этом свете вы-нуждены поступать точно также, а иначе бы все развалилось и сгинуло в ка-тастрофе. И, глядя на гарцующую по комнате Киру, он понимал, что не уй-дет из семьи, если даже Ума попросит его уйти: не ради Киры, не ради себя, а только ради сына. «Мой мальчик… Мой сын… Мужчина… И-с-лам-ка…» – на вдохе, блаженно прикрывая веки, тепло произносил он.

Через две недели Тимур, не горя особым желанием, познакомился с Кириной подругой Светой, лишь изредка вспоминая сладкоголосую Рокса-ну. После знакомства с ней в Тимура начали заползать сомнения. Глядя на Киру, он представлял ее неким андрогином, несущим в себе признаки дву-полости, впрочем, достаточно эстетичным по сравнению с гермафродитиз-мом червей. И это ощущение постепенно укреплялось, но на его удивление не вызывало в нем никакого резкого отторжения, как у врача. «У меня была пятерка по анатомии и биологии» – уязвленный Кириными переменами к нему, объяснял он себе. Судя по высказываниям Киры, Тимур Свете не по-нравился, и это было связано якобы с частым использовании им в устной ре-чи жаргонизмов, от которых Свету коробило. «Отмазка. О, еще один жарго-низм»– заметил Тимур. – «Она говорит, что кавказцы – бандито, гангстери-то, убиванто и плюванто на законо» – рассказывала Кира. – «Вот это похоже на действительную причину, но все равно не она»– оценивал Тимур. С каж-дым днем Тимур ощущал, что интрига Светы против него зреет и матереет. Он чувствовал это через Киру, которая стала к нему более настороженной и все чаще намекала, что Тимур хочет ей попользоваться и затем выкинуть. Ему начало надоедать, и он все больше думал и уже собирался оставить Ки-ру на попечение ее ненаглядной подруги. Но Кира, как китиха, уловила сво-им эхолотом напряжение и нарастающий гул в глубинной системе их отно-шений и неожиданно предложила на несколько дней смотаться в Питер. «Светка привяжется и тянет, и стонет, и ноет. Близнецы – это страшные лю-ди. Я тебя прошу, никогда не имей с ними дела» – просила Кира, словно это не она устроила их знакомство.

Питер представлялся Тимуру сосредоточением российской культуры, пропитанный неторопливой северной прохладой Балтики, Блоком, ушедши-ми царями, гранитными набережными, насыщенный разводными арочными мостами и отраженными в холодной Неве облаками.  Город не благодаря, а вопреки. Отказать, как ему казалось, значило расстаться, но смутное ощуще-ние телеграфировало, что еще рано, что она еще не все передала ему и не всему научила, не за все наказала. Ощущение недоиспитости не покидало его лжевампирскую концепцию и заставляло запихивать поглубже внутрь себя свою обывательскую требуху и с улыбкой на лице соглашаться на лю-бые ее авантюры. Она не знает, что на высокой башне много печального вет-ра за раскрашенным витражом. И ему все хотелось стереть краску и увидеть Киру на просвет, догадываясь, что это не поверхностные, вколотые в кожу чернила, и как не кричи. «Прочь матовая непроницаемость стен! Милости прошу прозрачность стекла! А результата не будет. – думал он, терпя непре-кращающиеся фотосессии. – Мне не привыкать: я и раньше участвовал в авантюрах своих менее интеллектуальных друзей и все только ради того, как я сейчас понимаю, чтобы не слышать жалобливый ной мещанско-крестьянского нутра, не дающего прорости ничему светлому и живому.

В Питере ходим, бродим, купаемся в неглубоком песчанно-каменистом Финском заливе, в районе Петродворца, сидим перед Исакием и Медным всадником, исследуем Петропавловскую крепость и Эрмитаж и каждый раз, возвращаясь усталые, проходим мимо квартиры Александра Блока. Ей не-ожиданно понравилось, как я поругался с кассиршей в метро, до смешного круто. Я нравлюсь ей мелким хамом. Гостиница находится где-то на отшибе, а в номере. Три дня пролетели как один. С финансами не рассчитали – день-ги кончились. Студенческая голодная романтика. За семь часов до отъезда поезда сидели под деревом и пили кефир с питой. Тимур думал, что почему-то, находясь с ней, ему все время хочется выдумать и сказать что-то умное, не ординарное, но в голову ничего не приходит, кроме «Так хочется горяче-го». «А ты знаешь, монахи дают обет не прикасаться к деньгам». – «Не зна-ла». – «Ты феминистка?» – провоцировал голодный Тимур. – «Ой, не то сло-во, что ты. Я не люблю женщин.» – «Не знаю, не знаю. А Света?» – «Липуч-ка». –

 «Я так одинок, но это ничего: я обрил голову и я не грущу. И, может быть, меня следует порицать за все, что я слышал. И я чувствую себя неуве-ренно. Я так взволнован и не могу дождаться встречи с тобой. И мне все равно. Я так возбужден, но это ничего. У меня нет дурных намерений. Хей, хей, хей, хей, хей, хей, о е-е-е». – «Что, что это за слова?» – «Курт Кобейн. Ва, ты все равно кроме Погудина никого не знаешь». Кира задумалась: «Может быть, может быть.  Но то что я не переношу Дельфина, так это чисто физиологически». Всю поездку Кира не расставалась с фотоаппаратом «Canon», купленным в командировке в Италию по сниженной цене из-за не-большой трещинки в видоискателе. Ее третий глаз постоянно был в готовно-сти открыться и зафиксировать моменты бытия Тимура, и чаще попадало так, что он был недоволен, что она его не оставляет и постоянно щелкает, и заставляет его замереть, задуматься о вечности и бесполезной роли личности в истории человечества, о роли слова в успешности дела и еще на какие-то абстрактные темы. И он делал вид, что сейчас, уже вот-вот, должен выдать гениальную строчку, от которой что-то дрогнет и треснет в общественном сознании, и оно наконец-то устыдится и из рабско-завистливо-подобострастного превратится в уважительно-достойное, не халуйское, в распыленную светящуюся точку, готовую к великодушию победителя. Миф… Да куда уж там после веков крепостничества. Есть где разгуляться негодяям разных мастей: обобранный, оболганный, развращенный народ, думающий, что умом можно все. А душа, душа, душа. А было же все наобо-рот. А было ли? Душегубство поощрялось – замкнутый круг, насмешка им-перии, которую расширили на север.

Фотосессия начала его раздражать. «Я не ручной, я не желаю, ос-тавь меня» – разговаривал он с ней все настойчивее, проявляя здоровое уп-рямство. И она отступала, чтобы затем с новой, какой-то маниакально на-стойчивой силой, продолжать фиксировать. «Я ничего не могу с собой сде-лать: у тебя гениальная задумчивость» – объясняла она. А он делал вид, что верит ей, и объяснял себе ее настойчивость потребностью сделать как можно больше его фотографий, чтобы после расставания.  А если будет иголками колоть и ножницами резать? А, так мне и надо. И единожды озаботившись, скидывал дымку подозрений в волны жизни, уговаривая себя, что она на та-кое не способна: она настоящая, пусть и не стандартная журналистка.

После приезда из Питера они не виделись два дня. Через двое суток, при-дя к ней, Тимур ахнул, увидев комнату, увешенную множеством его с ней питерских, черно-белых фотографий. Он замер, не зная как реагировать. Смотрел на пестреющие размноженным ликом стены и со стен, в радиусе трех метров, он был везде. На его глазах произошло магическое размноже-ние, таинство заполнения пространства собой или, скорее заполнив ее собой, я сделал так, что она заполнила меня мной. В нем шла борьба между естест-венной жаждой и потребностью человека во внимании и явным перебором с ее стороны. «Класс! Удивила! Здорово! Вот только не пойму.» Она загадоч-но улыбалась. И он вдруг понял, что сознательно или бессознательно, но она делает из него культ.

– Зачем все это, к чему? – стараясь сохранять спокойствие и улыбаться, спросил Тимур. – Мне правда не по себе – это культ личности, калейдоскоп событий, все натянуто за уши, искусственно, а вдруг кто-то увидит? Не пой-мут же тонкости твоей задумки, Кира?

Она молчала, не зная, что ответить. По ней было видно, что она ожидала реакцию благодарности.

– А вдруг кто-то из твоих друзей или родственников увидит? Им же бу-дет больно, им будет завидно и вызовет у них неприязнь ко мне: для них я не являюсь культовой фигурой. Они разозлятся, а я этого не хочу. Неправильно злить близких людей.

– Да ладно, что ты так переживаешь, так нервничаешь – ничего они не скажут. – оправдывалась Кира.

– Да-а, а особенно Света.

– А мне так нравится, мне хорошо. Ты – мой кумир. А они, эти бабы, все под себя гребут. – словно сама не являясь женщиной, вещала она.

Тимур вспомнил слова песни Курта Кобейна из Нирваны: «Я так счаст-лив, ведь сегодня я нашел друзей. Они в моей голове. Я так безобразен, но это ничего, ведь и ты такой же. Мы разбили наши зеркала. Что до меня, то у меня каждый день воскресное утро, и я ничего не боюсь. Пораженный, я за-жигаю свечи – ведь я нашел Бога. Хей, хей, хей…»

– Нет, мое мнение, если оно тебя интересует, – все это лучше снять. А лучше всего повесь фото папы с мамой – им будет приятно и всем будет приятно, в том числе и мне.

– А я не хочу.

– Ну, как знаешь, я свое мнение сказал.

И Тимур замолчал, тоскливо глядя на книжные полки в ее квартире, заполненные, в том числе, и многочисленной литературой по психологии, подумав: «Лукавит» «Опыты на мне проводит, психологические приемы отрабатывает. Хорошо, прекрасно, нечего сказать. Только зря, не на того напала, со мной не срастется» – удивился своей догадке Тимур. – Перед культом и поклонением со стороны женщины не устоит ни один женатый мужчина, тем более погрязший в трясине бытовых неполадок и социаль-ных тонкостей различных групп. Создать культ – это беспроигрышный ва-риант. Внушить свою незаменимость мужчине средних лет, оказавшемуся на распутье и не имеющему ярко выраженного желания вписаться хотя бы в одну из обеспеченных социальных групп. Я для всех не такой. Я сторон-ник скорейшей энтропии, не подходящий под шаблон и отвергнутый все-ми, медленно, но верно становящийся изгоем общества, но упрямо про-должающий верить, что, наоборот, общество отвержено мной, а не я об-ществом.Что ж констатирую- Я упрямый глупец ! И , стараюсь ни перед кем не заискивать и не унижаться, а она это чувствует, она считает, что ни один мужчина не откажется хлебнуть ее чудодейственного варева.

Ойеей ! Болтать можно без умолку и при этом не совершить ни одного мало-мальски доброго дела. Стоп! Надоело.»  А она думала. «Он только что отказался и не по-книжному упрямствует в своей некомпетент-ности, и доказывает, что он нестандарт, некондиция или просто не при-выкший к повышенному вниманию и всего лишь испугался, и лезет, лезет опять в свой обывательский хомут, а возможно действительно чужд пуб-личному самолюбованию и нарциссизму. Он настоящий или фальшивый? А что если он ощущает себя ниже меня? Тогда нет никакого смысла за не-го держаться. Мой мужчина должен быть недостижимым примером для меня или, как минимум, притворяться таковым, лукавила Кира, понимая что самое главное для нее это их сэкс и все, все, все, я просто хочу чтобы он меня…» – с трудом признавалась она.

20

КАЙФАРИК

Казбек уверенной, неторопливой борцовской походкой шел по Кисловод-ску, мысленно, кистевым резиновым экспандером, сжимая упругое время и подгоняя упорно не приближающийся вечер. Уже ближе к отправке он по-дошел к вокзалу и сразу приметил на привокзальной площади, недалеко от входа в вокзал, до банальности очаровательную блондинку. Пройти мимо он не смог.

– Здравствуйте. – с выражением, не мудрствуя лукаво, произнес Казбек.

Вблизи она выглядела еще свежее и притягательнее.

– Поезда ждете?

– Да, – робко отвечала она.

– Вах! Представляете, я тоже. Может нам по пути?

Она, как-то сразу доверившись, сказала куда едет.

– И я туда же, землячка. Вы верите в совпадения? – спросил он, не скры-вая объявшую его радость.

– Я во все верю: и в судьбу, и в хиромантию, и в астрологию, и в вызыва-телей духов…

Казбек слушал ее застенчивые объяснения, понимая, что все получится: «Ах, как я люблю наших женщин! Вах! При одном их виде все зажигается. Простые, добродушные, не то что сороки-москвички». И через двадцать ми-нут они уже сидели в прохладном привокзальном кафе и пили красное вино Алаверди. Даму звали Настя, и по ее рассказу Казбек узнал, что она заму-жем, имеет ребенка, но это не смущало Казбека, а, наоборот, подстегивало. Он, мысленно прижался ладонями, к складкам ее просвечивающей юбки, по-чувствовав антипатию ко всяческим условностям. Глотнув красного вина, Настя, благоухая, разговорилась. Застенчиво улыбаясь, жаловалась, что с трудом достала билет и, оставив сына у родителей в Сочи, едет домой.

– А вот посмотришь, вагон будет полупустой. Это они специально разво-дят, шабашку делают. – объяснял Казбек, перейдя на «ты».

Выпив еще по фужеру, они отправились на посадку. Невдалеке виднел-ся набросок их поезда. Настя, готовая на приключение, уловила в себе мощнейший зов, плотно перекрывающий слабеющие с каждой секундой сигналы, угрызения перед Игорем. Казбек ей понравился и низким, ли-шающим воли, тембром голоса вызывал симпатию. Как он и говорил, ва-гон оказался полупустой. Казбек, перекинувшись с проводником парой слов, занял отдельное купе. Настя под действием вина осмелела и была го-това к ухаживаниям со стороны Казбека. Но Казбек не торопил события, хотя в других обстоятельствах он брал на себя смелость решать с женщи-ной быстро и сразу. Но только не сейчас, когда он столько натерпелся, решив подзаработать и отправившись для этого в Ферганскую долину. Ку-пив там двадцать коробков с мацанкой и спрятав их на себе, он почувство-вал, что, если полетит обратно, его схватят, и, унимая страх, исколесил 700 км, чтобы улететь с другого аэропорта. Больше всего он боялся спа-ниелеподобных собак, нюхачей, но их, на его счастье, в этот раз не оказа-лось. В самолете один из коробков на глазах у удивленного попутчика предательски выскользнул из связки и, скользнув из брючины, упал под ноги. Казбек так оскалился в улыбке, что попутчик все понял что он ниче-го не видел. В Краснодаре не проверяли. Казбек, подпрыгнув от радости, покинул аэропорт, не дожидаясь возможности нарваться на инспектора с собакой. И вот теперь он сидел расслабленный с красивой женщиной и чувствовал, что жизнь прекрасна. «Сейчас обкурим нашу встречу» – думал он. Подойдя к проводнику, он спросил:

– Курнешь?

– Да нет, брат, я на работе.

– Да ладно, хорош. Какая работа – в вагоне три человека.

Проводник замялся.

– А что есть?

– Есть. Валом, убиться можно.

– Ну, это не желательно. Я же на работе… – заметил проводник.

– Для начала как тебя?

– Басыр.

– Я – Казбек. Так что не стесняйся, заходи закусить, выпить – все есть. Будем отдыхать.

– И дама треф есть – хитро улыбнулся Басыр.

– Этого, брат, не обещаю. Сам еще в непонятках. Ай, жулык, катала, ско-рее, она червонный э-э. – подмигнул Казбек.

Через полчаса компания из трех человек уже зажигала в полный рост. Мацанка, размешанная с анашой и выкуренная после двух бутылок путинки на троих, имела ошеломляющее действие. Ближе к ночи проводник Басыр вышел из купе и потерялся в собственном вагоне. Настя спьянилась еще раньше, но держалась, голова ее кружилась как искусственный спутник во-круг земли. Она напрочь забыла о желаемом приключении с кружащимся в брачном павлиньем танце Казбеком. Его красные маслянистые глаза показа-лись ей лупами чудовища, и она, обезвоженная наркотиком и водкой, обуре-ваемая страхом, кинулась к нему в ноги и словно дизельный манипулятор, намертво обхватив их, кряхтела и стонала «энц, эээнц, энц, энц», взмокшая от льющихся в жалости к себе слез.

– Что с тобой, девочка? В туалэт хочешь? – не понимал Казбек.

– Я тебя прошу, а-а-а-а-а-а-а, я умоляю, не надо, а-а-а-а, не-е-е-е выкиды-вай меня-я-я-я с поезда-а-а-а, у меня-я-я-я ребенок, не убивай его мать, я его мать, прошу тебя. – Ты, ба-ра-ра-ба… – ее заклинило.

Казбек удивился таким просьбам Насти.

– Планку от мацанки снесло напрочь…

– Не хуби, не выбрасывай… Я все сделаю… Я-я-я, – рыдала Настя.

– Да успокойся, милая. Я ничего тебе не сделаю. – гладя по горячей и сы-рой от пота голове Насти, приговаривал Казбек. – Вах, вставай с пола, да, пол грязный.

– Не губи, христом прошу. Не выкинешь мать рэбенка?

– Нет, нет, я женщин люблю, а… – Казбеку показалось, что Настя, все поняла.

– Тогда полюби меня, забери меня… – с трудом сменила она заевшую пластинку и коверкая язык, потому что ей казалось будто так он лучше пой-мет и сжалится, приняв ее за свою.

Казбек почувствовал, что птица готова вылететь из гнезда и уже собрался ответить на ее просьбу, задрал юбку, но в этот решающий для него момент Настя почувствовала себя плохо и ее стошнило под купейный столик.

– Та-а-а-ак, сказал бэдняк. – обречено произнес Казбек и, оставив Настю, вышел из купе.

Закурив, он из далека, не приближаясь, смотрел на сидящего в проходе с другого конца вагона, обкуренного и до зависти сладко, спящего, проводни-ка.

– Вот их вставило… Убились, бродяги… Увах, дурман-трава, налей яда… Сейчас ему никакой ревизор не страшен.– заметил Казбек и пошел по вагону, чтобы лечь спать в соседнем с Настей купе.

Утром Настя не знала, куда деться от сковавшего ее стыда, и призналась Казбеку, что совсем ничего не помнит… Казбек уверил ее, что ничего страшного не произошло – со всеми бывает – и оставил ей номер своего мо-бильника, на который она через несколько дней и позвонила.

21

ТАЙНА

С работы Алихан ушел раньше обычного. Вагап отвез его до непримет-ного места среди элитных кварталов частных домов, с высокими, из красно-го кирпича, стенами и не менее высокими, в основном двухэтажными, част-ными домами, где Алихана ждал Иса, его закадычный друг и приятель. Они вышли навстречу друг другу, обнялись в приветствии, словно не виделись много лет, и затем, избегая любопытных взглядов, но и особо не перебарщи-вая с конспирацией спешно сели в черную волгу Исы, в которой он сам сел за руль, хотя имел личного водителя.

– Ну что, Алихан, расслабимся, ты как, не против по сто грамм?..

– А что, нам здоровье позволяет. – бодро отвечал Алихан.

– Что там москвичи? – спросил Иса.

– А что, прикрытие им сделаем, пусть делают и бегут, а мы (при этом Алихан имел в виду Ису) пару человек примем. И если что к этому делу привяжем, и нам хорошо, и москвичам спокойно. Есть у тебя пара отморо-женных на примете? – переспросил Алихан.

– Да даже если нет, найдем, не проблема, все будет нормально… – заве-рил Иса. – А сейчас…

– Ну как скажешь… – одобрил Алихан. И они поехали, петляя по улицам города, пока не остановились у одного из десятков похожих друг на друга особняков.

– Они уже там? – спросил Алихан.

– Нет, скоро подойдут, а мы пока по сто грамм сделаем, расслабимся… – пояснил Иса, – ну как всегда, куда нам спешить…

Где, помимо семьи, проводил время Алихан, знал только его друг Иса. Их интимная компания сформировалась давно, еще лет двадцать назад. Ве-селый, любвеобильный Иса притянул серьезного Алихана своей нескудею-щей жизнерадостностью.

– На этой работе с ума можно сойти, если не расслабляться, а голова, сам знаешь, после 12, как у Талыша, не работает…

Иса был моложе Алихана на десять лет. Алихан держал себя в форме, чему способствовала хорошая наследственность, и сейчас, в свои пятьдесят пять, он был все так же подтянут, как и двадцать лет назад, когда сдружился с Исой, приехавшим после учебы из Ленинграда.

Уже тогда Иса был с сединой на висках и выглядел старше своих лет. Иса сразу понял и признал Алихана за лидера и подстроился под него, и, будучи в обществе, он даже сейчас, после стольких лет дружбы и сумасшедших де-вяностых, соблюдал субординацию, показывая пример окружающим, как бы говоря: «Несмотря на дружбу, старший есть старший и работа есть работа, а дом есть дом, и каждый должен об этом помнить», несмотря на то, что Иса и Алихан являлись и дальними родственниками по отцовской линии…

– Ненавижу панибратство – ревниво говорил Иса Алихану после третьей стопки водки. – Они что, не видят, что Мухуев относится к этому серьезно и ничего подобного себе не позволяет – говорил он о себе во втором лице и добавлял: – Другое дело на отдыхе… – здесь Иса был раскрепощен и свобо-ден.

Алихан пил виски, Иса же предпочитал водку. Но сейчас шел священный месяц, и Алихан, соблюдавший пост, отказался выпивать. Иса, раскрутив было пробку, спешно закрутил ее обратно.

– Что, и девушек не приглашать? – спросил Иса.

– Почему? Позвал же, пусть потанцуют… – одобрил Алихан. Он снял бо-тинки и прилег на тахту, не заметив, как уснул. Иса отвел вызванных деву-шек в другую комнату и там, глотнув виски, попросил их танцевать танец живота, украшенный и озвученный поясом из серебряных монет, весившим несколько тысяч грамм.

– Давайте, делайте, девочки, хай гуй…

Алихану снилась шестнадцатилетняя Алина. Он лежал с ней на огромной кровати и слушал, как ее робкий голос рисует ему его юность, шедшую сквозь дремучий гностический лес, меж стволов вековых деревьев, а она шла за ним, юная фея утра, и они шли в радостный, счастливый рассвет, раздви-гая ветки и не боясь нового дня. «На кого же она похожа?» – думал он. Али-на чеканила слова, словно на уроке, и отвечала ему урок, подбрасывая дрова слов в костер его души, как тогда, тридцать пять лет назад, когда он встретил свою будущую жену на своем уроке. «Казалось, это было в другой жизни. Я был учителем… недолго, всего год и…» Он и без виски был пьян от юной Алины. «И зачем я ем креветки: чтобы получить еще больше мужской силы? – спрашивал он себя, обнюхивая пропахшие рыбным запахом пальцы. – Эта мимоза – все, что мне сейчас надо». Он пристально смотрел на нее, лишь из-редка соскальзывая с глаз-магнитов, и ему казалось, что ее изящный пальчик вот-вот утонет в сверкающем меде губ, и, сглотнув слюну, он с силой щип-нул себя за кадык. «Она меня соблазняет… а сама, что она, сама не догады-вается об этом? – думал он, омывая пальцы в лимонной воде и не переставая любоваться ее бирюзовыми оттенками, от голубого до белого, лунного в священных танцах Востока, и смеялся вместе с ней, но взять в заглот не мог: рука бессильно лежала, не в силах преодолеть сопротивление сильфов.