Неохазарус

– Что тебе понятно? – переспросил Марат.

– Что, что? В связи с занятием историей тайную надежду питаешь: найти древний клад, разбогатеть и затем покупать самых охренительных сосок, и так их, и так… Угадал, а? – загорелся Виталик.

«Угадал. Угадал… и сокровища нибелунгов, золотой город или еще что… Интересно… И правда, неплохая идея-фикс: а лучше вообще не искать, тратя драгоценное время, а найти случайно, ненароком наткнуться, зарыться но-сом в волну, в почву, в следы древних цивилизаций рядом с домом, заняться хазарами, рахдонитами, йогой, кодэксом Бусидо, Тарикатским путем… Но сам пойми чтобы расфасовать только лишь одну тему из этого списка… Це-лой жизни не хватит…» – думал Марат.

А Виталик тоскливо посмотрел на ослепительно крахмально-белую мед-сестру Машу.

– Завтра ту-ту домой – воодушевлено произнес Виталик. – А там отдох-нем, кайфанем. Вот только жаль Машенька-девочка не согретая осталась разочарована она в нас. Ты бы мог…

– Да нет,  пока не по силам. – парировал Марат.

– Да не все ли равно. Прижал, иди сюда родная, но думаю обидится от моего напора. Да и не интересуют их раненые солдаты, врачи, сам понима-ешь, попривычней будут. Хотя солдаты знаешь тоже разные бывают, вот ра-ди двухметрового гренадера она бы расщедрилась, сто процентов. – вещал Виталик, прицениваясь хватило бы его для Маши.

На следующий день Виталий и Марат уезжали. Маша махала из окна ор-динаторской и даже, как показалось Марату, пустила слезу. Виталик и в ва-гоне все хохмил на тему неудовлетворенной Маши.

Марат автоматически, в один голос с Виталиком, произнес:

– Прощай, Кавказ.

Они переглянулись, и поезд тронулся, громыхнув цепной реакцией столкнувшихся вагонов. Сердце Марата заскрипело, словно было встроено одним из вагоном в железнодорожный состав, и заскрежетало при мысли, что Расул где-то в беде, и он ничем не может ему помочь, кроме как пере-дать вещи Индире. При мысли о ней что-то в нем урегулировалось, словно, получив уже максимум напряжения, но наткнувшись на резиновую прослой-ку, погасило бесполезный скрежет и гул.

11

РАССТРЕЛ

План-перехват результатов не дал. Расул, понимая, что кольцо сжимает-ся, решил отпустить водителя, пожелав ему благополучно вернуться домой и посоветовав лучше переждать у родственников, совершенно не представляя, что вечером того же дня его машина подвергнется обстрелу из танкового пу-лемета боевой машины, и тяжело раненый водитель сгорит в машине. Расул, будучи в полном неведении, решил продвигаться пешком, точно не зная ни маршрута, ни своего места нахождения. Расул шел вперед, не выбирая пути, через перелески и поля, обходя дороги, становясь похожим на лесного жите-ля, не зная, куда идет, зачем идет и что с ним будет.

По прошествии трех дней, ближе к вечеру, Расул, сидя под орешником в одной из многочисленных лесополос, был обнаружен людьми в камуфлиро-ванной форме. От апатии и усталости он не оказал сопротивления, да и что он мог противопоставить группе из пяти автоматчиков. По густым черным бородам Расул догадался, кто они. После первых слов он понял, что попал к боевикам. Расул не ждал, что его примут как своего, и, ничего не скрывая, рассказал все, что произошло три дня назад, назвал имя Султана и водителя Салмана, которые смогут подтвердить сказанное. Но чем больше и красно-речивее  рассказывал, тем более темнело и без того непроницаемое, ожесто-ченное лицо командира боевиков.

– Я тебе не верю– коротко произнес он, выслушав Расула и взглянув на стоящих у входа в землянку бойцов, равнодушно и как-то устало, вероятно, специально, чтобы Расул понял, приказал: – Расстрелять.

Расула внутренне тряхнуло и покорежило, словно он попал под взрыв пе-хотной мины, но он никак этого не показал подумав: «Хорошо хоть не заре-зать.» – и молча встал, покорившийся судьбе, и пошел на выход, вслед за стражниками. Расул заметил, что лес как-то стих, все ветра утихли и затаи-лись, словно кто-то могущественный хотел прислушаться к каждому шороху в нем, имея желание ничего не пропустить: ни одного случайного вздоха со-жаления, ни одного грохочущего звука, ни одного слова, мелочи и оттенка происходящего.

Командир же, выходя за Расулом и смотря ему в спину, словно готов был, никуда не отходя, выстрелить ему в затылок, но, видя такое молчаливо-смиренное согласие с приговором, подняв было, все же опустил пистолет.

Расула отвели в неглубокий овраг неподалеку от стоянки. В голову ниче-го не лезло, кроме, по сути, детской мысли: «Индира, тебе не будет за меня стыдно: я ничего не прошу у них, я не боюсь их. Наверное, только миг, толь-ко шаг в пропасть и дальше…полуприкрытые кровяные глаза не промытые чаем».

Расулу одели на голову мешок и прислонили к дереву. Он услышал, что командир что-то читал. «Молитву», – пронеслось у него в мозгу.

– А намаз? – тихо произнес Расул.

В ответ молчание.

– И мешок снимите: дышать трудно. Я хочу посмотреть смерти в лицо. Или боитесь, что на том свете я вас узнаю? А вас и без меня узнают и с вас спросят за то, что вы убили правоверного, – резко, но без злобы предупредил Расул. В ответ он услышал насмешливое- Мешок, это чтоб твои мозги по ле-су не разлетались!– – Понятно!-

Затем наступила пауза. Расулу даже показалось, что в лесу он один, что его оставили, подшутили, разыграли и расстрела не будет, и в этот момент он услышал пару фраз на чеченском. Затем «АЛЛАХУ АКБАР, ТАГБИР…» Расул весь напрягся, представляя всевышнего и затем летящего Архангела  и сквозь него свинцовые пули со смещенным центром, и что есть сил закри-чал:

– АЛЛАХУ АКБАР!

Раздался ураганный огонь, на голову Расула что-то посыпалось, а он все стоял, не понимая жив или мертв. Из преисподней голос командира:

– Пока живи.

12

ПЕСНЯ

Через несколько дней командир по имени Сулейман убедился, что Расул тот, за кого себя выдает. Рассказ Расула полностью подтвердился. Расул медленно и мучительно начал входить в их ряды, будучи тренированным, опытным бойцом, но осознание того, что его ждут дома и ждет Индира, до-водило его душу до исступления. В моменты передышек, когда отряд отды-хал от боевых выходов, Расул думал о доме и все больше об Индире. Он час-то вспоминал море перед бурей – взбурленное, песчаного цвета на грязном, зеленом водорослевом фоне и фиолетово-синее вверху и он с ней, застигну-тые врасплох, сырые от дождя, бегущие по набережной. Свежесть после душного марева, кафе, и дети танцуют лезгинку, мужчины влюблено смот-рят на женщин, кушают жаренное мясо и запивают Рычал су. Индира пре-красна на фоне песочного моря, расстилающегося рядом под ними, бьюще-гося волной о невысокий скальный берег. Они на возвышении.

Свободные минуты также малы и редки, как сахаринки на дне желез-ной кружки, размешанные ножом в горячем чае, обжигающем руку Расула, а сейчас слушающего, как Наби негромко, с хрипотцой, поет песню про Абре-ка из Надтеречных аулов прошлого века, храбром Хамзате.

Догоняет на крыльях и ловит свою добычу белый ястреб. Он ловит ее и тут же клюет. На резвых ногах своих догоняет и рвет крепкими когтями пе-стрый барс красного зверя.

Оставляет за собой Терек и переправляется на левый берег с храбрыми Гихинскими наездниками смелый Хамзат. Переправился через Терек смелый Хамзат и отправился в Ногайские степи. Захватил он табун белых коней и снова переплыл Терек, перегнал белый табун.

Опасно днем было ехать, да и устали наездники. Остановились они на Шиван-Кули и в лесу скрыли добычу свою.

Скрывши в лесу добычу и товарищей, пошел Хамзат на высокий курган на Черкесской горе и стал смотреть, не идет ли за ним русский отряд. Смот-рит Хамзат и видит: на том месте, где он через Терек переправился, чернеет большая толпа. Как быстро гонит ветер черные тучи, так быстро скакала толпа по его следам. Увидев толпу, он спустился с кургана и сказал товари-щам: «За нами гонятся так шибко, как летит туча, гонимая ветром. Не бой-тесь: будем драться мы как голодные барсы». Еще сказал он им: «Мы теперь перережем угнанный скот и окружим себя им как высоким забором. Если мы это сделаем, то будем в состоянии защитить себя».

На это согласились его товарищи и обрадовались. Зарезали лошадей, за-кололи быков и сделали крепкий завал вокруг себя.

Опять стал говорить Хамзат своим товарищам: «Гихинский наиб, Ах-Верды-Магома, верно, также стоит на горе со своей партией. Услыхавши шум нашей драки с русскими, Магома как воздушная птица прилетит на по-мощь нам». А сказал он для того это, чтобы ободрить товарищей.

Сел Хамзат с своими наездниками за кровавый завал и велел одному из них наблюдать за отрядом. Стоит часовой и пристально смотрит, и видит: впереди толпы скачет всадник – князь Кагерман.

– Какого князя вы люди – он спросил, подскакавши.

Не давши ему никакого ответа, передал караульный вопрос Хамзату:

– Князь Кагерман хочет знать, какого князя мы люди.

Вышел из-за завала смелый Хамзат и подошел к всаднику.

– Что ты хочешь от нас? – так спросил он его.

– Я спросил, какого князя вы люди?

Засмеялся Хамзат.

– Никаких князей мы и знать не хотим. Мы – наездники из Гихов и прие-хали за добычею.

– Не Хамзат ли ты? – спросил Кегерман.

– Да, я Хамзат – отвечал он ему.

– Напрасно же, Хамзат, приезжал ты сюда. Вас догнал теперь русский отряд, догнал и окружил он вас весь. Если у вас не вырастут крылья пере-летной птицы, и не улетите вы вверх, вы не сможете скрыться. Меня прислал русский начальник. Пощадит он вас, если не будете драться.

Отвечал ему на это Хамзат:

– Приехал я сюда, Кагерман, не по бедности. Я приехал сюда, чтобы за-служить смерть газзавата. И сдайся я тебе – надо мной посмеется весь Ги-хинский народ. Как волк, усталый и голодный, хочет скорее добраться до ле-су, как горячий ненасытный конь рвется в чистое поле, так товарищи мои жаждут смертного боя. И не боюсь я тебя, Кагерман, и смеюсь над всем ва-шим отрядом. Наша надежда – на всемогущего БОГА.

И снова сказал Хамзат Кагерману:

– Мы искали всегда добычи и золота, а для такого дня, как нынешний, лучше красивого, черного пороху нет драгоценней добычи.

И опять он сказал:

– Для нынешнего дня золото – не деньги. Для такого дня крымский на-дежный кремень – чистое золото.

Воротился Кагерман к русскому начальнику и сказал ему, что не хочет сдаваться Хамзат. А Хамзат воротился в завал и сел к своим товарищам.

Подошел отряд и стал стрелять. Стрелял и Хамзат со своими наездника-ми.

Стал густой дым от их выстрелов, и сказал Хамзат: «Да погибнет отец этого дня. Такой жаркий день, что на одну лишь тень от наших шашек мы и можем надеяться».

Опять сказал Хамзат: «Какой дым густой, какой мрачный день, лишь один нам свет – ружейные выстрелы».

Опять сказал Хамзат своим товарищам: «В этот день гурии райские смотрят из окон с неба на нас и любуются. Они ссорятся, выбирая из нас се-бе мужа. И тем из нас, кто будет храбрый, каждая пред подругой своей будет хвастаться. А избранного боязливей других она будет совеститься и закроет от него окно, отворотится. Кто из всех будет трус, будет стыдно ему перед богом».

И в душе тогда подумал Хамзат, что настал час его смерти, и что нет им больше надежды.

Высоко в небе увидал он перелетных птиц и сказал он им: «О, воздушные птицы, передайте вы наш последний привет, наш последний поклон гихин-скому наибу Ах-Верды-Магома. Передайте и поклон красавицам, белым де-вушкам, и скажите вы им, что наши крепкие плечи стеной служат теперь для русских пуль, что желали мы по смерти лежать на родном кладбище в Гихах, где бы поплакали над нашей могилой, и пожалел бы народ, но что не дал нам БОГ этой радости: вместо плача сестер будет слышен над нами вой голод-ных волков. А на место толпы родственников соберется стая черных воро-нов. И скажите вы всем, что на Черкесской горе, на земле христиан, с голой шашкой в руках мы лежим мертвые. Наши очи выпьют вороны, наше тело съедят волки жадные.

Песня с жалостным концом, но никто этого не показывал, не реагировал. Сам же Расул плохо понимал язык, и поэтому рядом сидящий Джабраил по-яснял ему смысл песни, как бы оправдывая свою грусть.

Углубясь в моменты и меряя отрезки звуков, Расул, сидящий в двух метрах от костра, ощущал подобие озноба от внутренней духоты, и ему хо-телось идти не по зеленому летнему лесу, а по морозному воздуху, и чтобы по щекам его хлестали не гибкие ветки и ладошки листьев, а, обжигая, бод-рил морозец и радовал искрящийся на солнце снег. Они идут друг за дру-гом, след в след, некоторые в белых маскировочных халатах. И в нем двой-ное чувство радости, похожее на отчаяние – и что в цинке не запаянный, и что зороастрийскими стервятниками не выклеванный, и что живой, еще живой и пока живой, благодаря ей и ВСЕВЫШНЕМУ. Но сейчас только она одна могла найти тропинку в его отожженную, исписанную невидимы-ми чернилами папирусную душу, а ему хотелось просить у нее прощение и перед родителями, за то что не выдержал, не унизился ради встречи с ними, и никто бы не узнал, что упал, а смотреть в глаза смог бы чуть позже, когда все позабылось… А теперь еще больше и еще хуже, ночью, перекрестный огонь. «И слава Богу я не снайпер. Злая шутка – судьбы: метится в тех, с кем раньше воевал, бок о бок. И иметь терпение ждать: минуты как дни, а дни как года…» И когда он шел на задание, ему было все равно на чьей он стороне, ему было все равно – лето, весна, зима, осень, он знал одно: он должен вернуться к ней, и он будет терпеть это обманчивое лицо снега, хо-тя голова плавится в лучах июльского солнца.

Он не был одинок на влажной траве, пока с ним, в его мечтах, была она, и готов был изрыть тонны ссохшейся земли, чтобы пережить одиноче-ство времени, в которое попал. Расул стремился навстречу теплому ветру, иногда заглядывая в мертвые лица товарищей. Его виски в один миг посе-дели, когда он понял, что грызет ее образ, как голодный человек сухарь, ко-гда думает, что Марат заберет ее у него, и у них родится сын. И тогда он кричал и убивал их в себе, пока приступ ревности не стихал, и он понимал, что все напрасно. Голова его побелела в думах о ней, и он заглушал боль и тоску, пробегая не один километр по горным, лесным тропам, и, резко ос-танавливаясь, смотрел, как лес еще бежит навстречу ему меж падающих снежинок тополиного пуха, и он не хотел больше ничего понимать в этой жизни. Он запутался и плутал, находя себя и ее только там, весной, пус-кающих в весенние ручьи спичинки, и они бежали за ними, теряя их, как и друг друга, где-то в сумерках, подо льдом. И она – весенняя, блестящая, а он, зимний, наблюдал за ней, держа в руке нож и медленно срезая шкурку у яблока, и слагая о ней песню без слов…

13

КРОВНЫЕ УЗЫ

У Алихана было два сына и дочь: старший, Али, и, на два года младше его, Салим, и самая младшая дочь, Шума, живущая с мужем в Москве. В детстве Али, как старший, защищал Салима хотя тот и не просил, и не отста-вал от старшего в дерзости и всячески устранялся от опеки и помощи стар-шего брата. Проводя большую часть своего свободного после школы време-ни на спортивной площадке они в добавок к природной крепости добавили тренированной,  самозабвенно предаваясь игре в футбол, и предпочитая вы-игрывать любой ценой и поэтому когда все же изредка проигрывали матч, то всегда оспаривали поражение, как правило, доводя дело до драки. А случа-лись они часто, и происходили независимо от выигрыша или проигрыша и рассматривались как третий тайм,  либо как послематчевые пенальти…

Стремление любой ценой быть первыми перешло с ними и во взрослую жизнь. Они не умели и не хотели проигрывать, и поэтому, будучи уже взрослыми, в моменты спора становились похожи на маленьких но совсем не безопасных жильдунов, которые, проигрывая, зажимались, краснели, впадали в истерику, чем то похожую на психический припадок. Не желая признать себя побежденными, они упрямо твердили, что они лучшие, го-товые, если надо, и закуситься, а на самом деле их засудили, и победите-лям часто, во избежание побоев, ничего не оставалось, как признать ни-чью, а порой и поражение. Если же они выигрывали, что случалось гораз-до чаще, а в команде они, естественно, были не одни, то утверждали (и все безропотно соглашались), что только благодаря им команда выиграла, и их настойчивость и упорство в навязывании своего мнения вызывали страх у соперников и боязливое уважение у своих. «А, лучше не связываться…» – думали и свои и чужие, что было братьям только на руку. Проигрывая матч, Али, с усмешкой на лице, мог дать сзади по ногам отобравшему мяч сопернику или любому бегущему с мячом противнику, или уже сейчас, во взрослой жизни, сделать резкое замечание повышающему при нем голос коммерсанту и поставить, как он считал, его на место.

Салим же был чуть менее жесток и чуть более предсказуем, чем старший брат, но чернота в душе присутствовала и у него. И чтобы, не дай бог, похвалить кого-то в сравнении с собой или со своей семьей, похва-лить равного себе или кому-то за что-то сказать спасибо было выше их сил: они боялись принизить себя, они не обязаны, и только так, и никак иначе. Вот снисходительно похлопать, словно пса, прихвостня, человека ниже себя – это пожалуйста, это легко, но равного никогда; если только он сам не выдержит и прогнется перед ними, тогда, может быть… Приблизи-тельно в таком контексте обсуждали их высокомерие и гордость одно-сельчане и многочисленные знакомые. «Откуда в них эта дерзость?» – га-дали сельчане.

Становясь старше, они чуть смягчили свое отношение к миру, понимая, что везде буром не пройдешь, хотя Али долго не мог понизить планку до общего уровня и подавить в себе свербящую жажду агрессии, являющейся, как ему казалось, его мужской сутью. Еще будучи четырнадцатилетним под-ростком, он отличился, сломав руку телефонисту, который не хотел по зако-ну, бесплатно установить телефон их деду, инвалиду войны, живущему в по-селке на окраине города. Телефонист впрямую не отказывался провести те-лефон, но всячески затягивал дело, по-тихому вымогая у деда деньги. Али пришел к нему и как бы шутя предупредил: «Если не поставишь деду теле-фон через два дня, сломаю тебе руку, ты понял?..» – и, прощаясь, улыбнулся своей неотразимой хищной улыбкой. Телефонист же подумал: «кишка у па-цана тонка» – и только смеялся, попивая прохладное янтарное пивко с друзьями и рассказывая им об этом. В назначенный срок пришел молчали-вый Али и без лишних слов провел болевой на руку и тянул, пока в локте те-лефониста не раздался характерный костный хруст… «Сказал, сломаю, – и сломал», – объяснял он озабоченному отцу, смиренно потупившись, чтобы отец не видел садистского смешка в его глазах.

Алихана такое поведение озаботило, но не так сильно, чтобы подымать панику: он знал, откуда у его сыновей зубы растут, и понимал, что бороться с этим не будет – бесполезно. «Лучше уж сразу, при рождении, убить, уто-пить и в первую очередь начать с самого себя, а вот сгладить, завуалировать, смягчить – это в моих силах, чтобы сами поняли, что не все в мире решается физической силой, но многое духом и смелостью…а еще хитростью…»

Раньше успокоился Салим, Али же, занимаясь борьбой, почти до во-семнадцати лет бил всех, кто косо на него смотрел. Позже чуть остепе-нился, но все равно в городе его знали и рядом с ним были начеку. Поя-вились друзья по спорту, но не каждый из них выдерживал его непред-сказуемый характер. Всем своим видом Али показывал, что ему терять нечего, он как бы говорил: вот он я, я и только я, и сзади меня ничего нет, ни родственников, ни денег, я сам по себе, личность… По такому же принципу он подбирал  друзей, которые на первом этапе подвергались оголтелому прессингу с его стороны, не говоря уже о коммерсантах, ко-торых он начал крышевать в семнадцать лет. Новый друг мог получить удар по печени, или в челюсть, или затрещину. И упаси его бог показать боль или страх – это означало только одно: в ближайшее время нападе-ния продолжаться, пока Али со своей фирменной улыбкой не прекратит, убедившись, что крепкий орешек не поддается, или продолжит добивать, пока тот не даст задний ход и не исчезнет с его орбиты, незабывая конеч-но откупиться либо продолжая присылать отступные… вообщем Али умел извлечь выгоду из своего преимущества.

Отношения к отцу, матери, братьям, сестрам у него было трогательно нежное; из уважения к отцу Али не курил, в отличие от Салима, которого он в детстве, поймав за курением, заставил съесть окурок сигареты, но ничего в итоге не добился: Салим был уперт, как осел, и назло все равно курил, пре-кратив лишь на три дня после экзекуции, так как вкус бычка никак не желал выветриваться из его памяти, с каждой новой затяжкой вызывая рвотные по-зывы, но он все же заставил себя курить. «Что у шайтана отсасываешь?» – ранил Али Салима за его дружбу с сигаретой, но тот упорно отмалчивался, зная с детства, что с Али шутки плохи, можно схлопотать, и если заклинит, то не посмотрит, что родной брат. Салим, хоть и был менее крутым, чем Али, уже подростком знал, что не хочет быть никаким юристом, экономи-стом или, не дай бог, менеджером. Он понял, что все эти люди должны рабо-тать на него так же, как они работают на его отца – тихо, усердно и безро-потно, довольствуясь малым и ни в коем случае не позволяя себе своровать у хозяина, потому что за это бывает потом очень больно.

Али, как примерный сын, женился на девушке, предложенной отцом и матерью, Салим же не торопился. «Что-то ты темнишь, раньше у тебя каж-дую неделю новая была, а теперь?» – спрашивал Али. – И теперь также, только еще больше. – Салим предпочитал отмолчаться. «Знаю я твое также : дел наворочаешь, потом нам с отцом разгребай. Лучше сразу скажи; если помощь нужна – помогу» – неожиданно предложил Али. «Да твоя помощь – только кости ломать»– подумал Салим и, ничего не ответив, распрощался с братом.

14

ЭХО

Иосиф по образованию был радиофизиком, хорошо разбирался в компь-ютерах и работал в почтовом ящике, связанном с оборонкой. В недрах этой конторы производили электронные штучки для самолетов, без которых они не могли летать.

Как считал Иосиф, прибыли от продажи этих деталей были огромными. Он видел это по финансовым отчетам, попадавшимся ему на глаза: в силу его невысокой, но очень важной должности в конторе он был зам. главного бухгалтера. Карьерный рост ему не светил, большие деньги пока тоже не до-ходили, и его постоянно мучил вопрос: «До каких пор я здесь сижу?» А си-дел он в конторе, питая надежду, что его наконец приблизят и дадут поуча-ствовать в прибылях, о которых, в связи с закрытостью предприятия, никто не знал и до которых никто не допускался. Он хотел от конторы только од-ного: припасть к кормушке и заиметь со временем, как руководители, плати-новые кредитные карты (или хотя бы золотую), и ради этого он терпел, ус-миряя свою тягу к действиям и честолюбие.

Но в один из жарких летних дней его натура не выдержала, и он решил уйти, поняв наконец, что и сам, без конторы, сможет заработать на хлеб с икрой. И с головой окунулся в зарождающийся рынок ценных бумаг, пони-мая, что ГКО – это то, что ему нужно для достижения успеха. Уже через полтора года он заработал свой первый миллион долларов. Он забыл о кра-савице жене Анне, о дочке Соне, о брате Игоре и целиком окунулся в клони-рование зеленых бумажек. Он был доволен собой. И, увлекшись самолюбо-ванием, он потерял бдительность и привлек к себе внимание тех, кто тоже всегда был в числе первых и желал таковым оставаться. Пути их – парал-лельные – нарушая законы математики, пересеклись: вероятно, у его оппо-нентов пути были не слишком, а точнее, совсем не прямые.

Он вспоминал то время всякий раз, окунаясь в тихие воды водохранили-ща, где он тогда, перед встречей с ними, лежал на воде и смотрел на стригу-щих лучи стрижей. Слепило солнце, и, не в силах смотреть, он прикрывал веки. Так и лежал на воде: без движения, поражаясь звукопроводимости во-ды, и ему казалось, что он слышит голос ангелов и видит их броуновское движение, на самом деле слыша свое дыхание и стук своего сердца, казав-шийся ему эхом чужого, слишком огромного и громкого существа, чтобы быть реальностью.– Быть может это сердце богини утра Авроры. Но ведь нельзя же человека заставить делать то что он не хочет.  – убеждал себя он.

Уплыв недалеко от берега, в бело-теплое, застывшее взглядом все той же Богини Авроры, утро, зная, что под ним глубина девятиэтажки – он почувст-вовал себя маленьким мальчиком; его вдруг охватила паника, ему показа-лось: еще мгновение – и острие, возникшее и пущенное из арбалета бездны, вонзится под лопатку. С первобытным ужасом, жужжащей мухой метав-шимся в нем, вспоминал те моменты жизни, когда  сводило ноги и чуть ли не все тело, и он усиленно погреб к берегу, затем остановился, словно одумался уговаривая себя что так нельзя срываться, нельзя поддаваться панике, коря себя за то что неожиданно для себя как будто вдруг начинал бояться собст-венной тени, и терпел… «Все боятся, на спине страшно, но нужно – уговари-вал он себя, – только одни перебарывают, преодолевают, а другие нет, вот и вся разница». Неспешно гребя, он успокаивался, ощущая приближение бере-га. «У меня нет подобного опыта общения. Вечером встреча с… – он не знал, как их назвать: гангстеры, бандиты, жулики… и обрадовался, что почти не почувствовал волнения при мысли о встрече с ними. – Вот и хорошо, страх перед глубиной подобен страху перед смертью. Ощутив его, я приобрел опыт, повысил свой порог, и теперь  почти не боюсь встретиться с их свире-пыми, непреклонными бусинками взглядов. Единственно – быстрее бы уж…»