Неохазарус

Мурат Юсупов

Неохазарус

Я верю, что высшая любовь – это тайная любовь.

Будучи однажды облеченной в слова, любовь теряет свое достоинство. Всю жизнь тосковать по возлюбленному и умереть от неразделенной любви, ни разу не произнеся его имени, – вот в чем подлинный смысл любви.

Книга Вторая

«Хагакурэ»

Дзете Ямамото

1

ДЕНЬ СВЯТОГО ВАЛЕНТИНА

– Ты ночью выходил?

– Да, в подвал, прогонять бомжей… в два ночи, они без комплексов, смеются,Б и три гнома… – примерным пасынком рассказывал он  строгой, жене… И, чтоб не посчитала за слабость, умалчивал, что всё же прихватил для них подсохший кусок  пирога и пару вялых, польских яблок, а за спиной, на всякий случай, обрезок клюшки… еще умолчал, что чувствовал себя палачом, глядя, как,те выходя из подвала, ступают по хрустящим морозным снегом ступенькам, смиренно подымаясь на эшафот зимы: "Я всегда с ней не договариваю, смотрю по ситуации, хитрю, вспоминая, что не любит, когда выдавливают лимон,разбавляют заварку, а уж остальное."

Она, не в силах увернуться от  реалий  подвальных проблем, по ходу рассказа тускнела. «Раньше ты почитал меня как принцессу, а сейчас такое ,лучше б молчал» – сожалели  глаза. Он спешно менял тему,увеличивал количество эпитетов, искал развлечений, подбирал боулинг,поощрял шопинг, йогу специально для неё,чтоб ещё улучшить и так  нереально красивое тело, отвлеченное, вырывающее с корнем из повседневности,но что греха таить всё равно не перебивающее  лукавства в глазах,так что на миг вносила смуту и ощущение брезгливости, от мысли что  думает не о нём и здесь лишь отбывает номер – аншлаговый спектакль театра Ленинского комсомола или любой студии Петра Фоменко…

«Ей пора из привычной среды окунуться в непривычную: из города в лес или из зимней Москвы в южное лето, от мужа в ежовые рукавицы к начальнику, начальнице, иезуитам…» – неохотно признавал ,что то в чём сам ничего не ведал,как то о чём то догадываясь,но всё не  то, что для отдыха и развлечения ей вполне хватило б финансово обеспеченно-го шопинга,опять он и хорошо прожаренного, молотого и сваренного в медной турке,  кофе.

Тимур придумывал, как отвлечь, а меж тем всё происходило  само по себе без его участия. Ей как воздух нужна ласка, похвала, комплимент, цветок, улыбка, а он ей – кляксу обыденной критики на изнеженное розовое тельце самомнения и стальной кнопкой в голову за многолетний труд на благо семьи,что может быть хуже,только безразличие. И еще к тому же ритуально татуирую ее лицо,иногда колко принижая этническую принадлежность, словно сам с Луны свалился, – в результате отношения притянуты за уши и напряжены, как пластиковые  цветы вместо живых в красивой богемской вазе. Повода для щенячьих восторгов нет,только бронетранспортером вперёд, была не была, по клумбам памяти к бесследно ушедшему переизбытку чувств, к его призраку, блестящему стразами Сваровски,странно, а ведь  её  люблю,почему так,что мне ещё ,  штиль на некоторое время, до попадания нового коммулятивного, в виде очередного замечания в её адрес. Что поделать, ну не любит она этого!

– Туфли испачкал? – вздохнула Ума. – Тебе это надо? Что ты за весь дом мечешься!?

Все это он знал наизусть и поэтому, увидев на кухонном столе открытую баночку оливок, понял – белочка хочет полакомиться отложенными на зиму орешками: «Ну уж нет, гха, гха, гха…» Она сделала невинный вид. Дразня,провел перед ней баночку с оливками и как робототехникс инжинеринг, знающий не одну тональность, медленно засмеялся: «Гха, гха, гха, гха», имитируя поедание  неприкасаемого деликатеса. До Умы ,дошли звуки и она, медленно поворачиваясь из-за боли между лопатками, произнесла:

– Мама-а-а-а, шея!

– Ясно, – поддержал Тимур. – Не, Мама мия.

– Болит же.

– Как ты вообще умудряешься спать на животе?

 Ответила она а он опять задумался о бомжах. А куда им деваться, тетеревятникам? Мы на первом этаже,и жалко выгонять, зимой, но они – пепельные остовы, чудовища, все пропитали кислятиной и рушатся на ходу. А если пожар? Вот неделю назад, нашел двоих – женщина лежала в яме к верх ногами и вякала, а мужик сидел и  курил. Вероятно она что то вякает, ему достается, это  понял по  опухшему синему лицу, и представляешь, скромно так обессилено курил, ну я им говорю: «Выходи –  закрываю», они долго собирались и наконец вышли. Подвал закрыл, чтоб не слышать и не видеть пластиковую кишку дома, повесил третий по счету, сторожевой замок, а аварийка спиливает, но она всё может.

 Так общаешься с чиновниками всех рангов и мастей: налоговиками, ментами, банкирами, работниками пенсионного фонда, а особенно с работниками социальных органов, – и понимаешь, что в нашей стране ничего хорошего не спеет, не зреет, не растет; и возникает неумолимое, нарастающее лавинообразное желание бежать прочь, или помочь кому-то разгрести огромную груду рудиментов вперемешку с экскрементами, текущую из, затхлых чердаков высокопоставленных рыб. А пострадают невинные агнцы, и хоть один, а скорее тысячи, да окропят битумные пространства. А те набивают тексты, прячут шпаргалки в карманы, запасаются широкой правовой базой, прикрывая заднее место по которому уже ох как многие хотят приложить пинка, все делая супротив народных нужд, кивая в лучшем случае на бомжей, с намеком на рабский характер,показывая неисправимую подлость и изворотливость. Библия, бутик Библос, белые туфли, белая сумка, белые брюки,чёрные очки всё смешалось. Возлюби ближнего своего, как самого себя. А за что возлюбить? Да, пожалуйста, возлюблю, даже по-французски, только не плачьте навзрыд от умиления, бреешься, стираешься, гладишь брюки, а им вроде как все равно – они, мутным осадком осыпаются на дно жизни, конкуренция наказаний, кто круче вне законов рынка, естественный пробор, отбор, отъем, перебор победившими проигравших, влетевших на деньги, предпосылки не в мою пользу,но надеюсь на лучшее

Ума  не ругала, а тихо урчала льющейся в ванной ржавой тэцовской водой, отмывая ботинки Мура и утопая в запахах чьего-то организма, и уже не слушала его надоевшие пасторские проповеди: «Моральный садист иногда,чаще надоел со своими рассуждениями. Чем ходить по пятам как прилипшая паутина, лучше б денег дал побольше. Пусть там все лопнет, в этом подвале, но ты туда не пойдешь. Надоело. Стал хуже сантехника. В следующий раз выкину туфли».

– Они тебе не жмут? Купил бы что-то новое, а то уже пятый год носишь.

– Сказала б спасибо, что так аккуратно ношу, и что в подвале сухо, и канализация не отрыгается через унитаз, и комары с крысами плодятся не в нашем секторе подвала, подумаешь, леди Чатерлей.

Тимур примолк, резко устав от её крика. Лучше б у нее на закате клыки выросли, а я их пилил, но сначала деревянным молотом по затылку, и вся анестезия, а она целуя шею незаметно для себя прикусила б жилу и лакает и не замечает, что брызнула красным на тёмно белую скатерть закатного неба, превратив его в кроваво красный предвестник ночной бури и теперь уже никак не выловить из сна это красное небо если только проснуться,  да и лучше уж так, чем отбивать у меня желание фантазировать а тем более у ребенка.

Держась правой стены, он вошел в зал, где рядом с телевизором играл Исламка, строя дом из видеокассет… Увидев Тимура, он заявил:

– Папа, я буду строителем. Они миллионы зарабатывают.

– Будешь, будешь. – поддержал Тимур. – Еще учиться надо много-много, долго-долго и желательно, чтоб папа мэром стал или хотя бы замом главного архитектора. Лучше б ты кинорежиссером вырос, если из Ким Ки Дука, Джармуша, Карвая, Кустурицы дом строишь… Строй, строй: все равно выкидывать, а то все уже на DVD перешли, кассеты не меняют – красная цена 5 рублей – грабеж, а покупал за сто. Он сжал веки и втянул в себя слепого самурая Такеши Китано и великолепную Эмму Суарез и Мэрил Стрип: «И они здесь в качестве кирпича, целое созвездие красных гигантов и белых карликов, в твоем доме, сынок будет ой как весело».

Тимур разбирал Уму, как конструкцию: в ней много мужского гормона, затаенного, и судя по всему, в ее не бесспорно строгой маме, которая, по рассказам, во время уборки не разрешала смотреться в зеркало,с чего бы. А братья, выросшие в её кармашках, любили и преданно любят, немного диковато, гортанными командными нотками; старший обычно наматывал на руку ее упругую косу и кричал: «Смерть стукачке!» «Подожди, папа придет, все расскажу» – покрываясь болью, не сдавалась юная пионерка Ума. «Ах так», – по-самурайски угрожающе кричал бритый в наказание отцом наголо, клешевый стиляга Хасан и тянул, растягивал её до треска, для устрашения скалясь оборотнем, и таскал её,и наматывал как карусель, больше для того, чтобы сверстники через рабицу видели суровость расправы,кружась и раскручивая по сухому бетонному двору за крепкую девичью косу,свою значимость.

А Казбек тем временем старательно уничтожал плоды ее труда, бегая в грязных земляных кирзачах по блестящему, мытому полу. «Месть стукачкам!» –  вторил младший за рассказ отцу о прокуренном  туалете.

– «Папа, да-да, это не мы, дада. Она врет»

– «У-у-у, нюни распустили, у-у-у-у», – передразнивала она их, вспоминая свои прыснувшие под треск косы слезы.

«Бумажки не резать, тряпки не шить, нитки не крошить, книжки взрослые не читать.  Девочке не обязательно». В Уме встречным скорым проскальзывали нотки раздраженности, пугая вдогонку белыми зубками клавиш на черном лице фортепьяно, но совсем не страшно, а она совсем и не для то-го чтобы запугать, а лишь для того чтобы привить им тягу к чистоте и порядку, чтобы запомнили.

Иногда, увидев уставшие от уборки колючие Умины глаза, Тимур брал Исламку и, от греха, набрав в рот воды, выходил из дома. Он догадывался, что ее колючий взгляд был рафинированным ядом кураре, тогда как он в ответ изредка брызгался ядовитой слюной гюрзы, от попадания которой она слепла и частично глохла, истошным воем прося противоядие. И оно находилось для нее в слепящем зимнем солнце, отраженном в засыпанных альпийским снегом дворах и реках, расчищаемых северным ветром, окон речного ледяного горизонтоскрёба. В качестве антидота ей требовалось его кратковременное отсутствие и присутствие магазинов. Отсутствие последних будило в ней ощущение распада материи и погибшего урожая. На первый взгляд она была просто устроена,и могла умереть от шопингового голодания, ее зрачки расширялись до разрыва сетчатки, и, если в праздники все магазины враз закрывались и их двери переставали открываться, она, ни живая ни мертвая, в истощении, не смогла б вернуться очистившись от скверны непрактичности и заняться с прежним энтузиазмом стахановки домашним урбанизмом: загрузкой резервуаров пылесоса и дышащей на ладан семилетней стиралки Индезит. Но на её счастье, магазины были открыты всегда и некоторые даже сутки напролёт.

В наших краях,зимнее солнце редкий гость на небесном плацдарме. Ему становилось легко, все вставало на свои места, микроны входили в пазы, когда он видел диск, но не видел дискобола. Не открывая глаз, через просвечивающую кожу упругих батутов век, он черствел, вздыбившись переносицей, по напряжённой немоте подозревая о ее присутствии в непосредственной близи к замерзшим окнам и к зиме.

Главное что оттает думал он то ли о ней то ли о улицах и природе. Не важно, как и когда, и не так тревожно,уговаривал себя. Зачем нагнетать, если даже рядом снуют обледенелые жлобы с приклеенным на лобовике мерса рашен флагом – хозяева фриона, поддерживающего температурный режим в морозилке, трупик почти как живехонький, а их оголтелые упакованные тетки – белые грибы, черные грузди, дуньки, похожие среди средне-статистических, замордованных действительностью российских женщин-опяток, на написанных с натуры в технике алла прима, обитательниц других планет,самок животных.

 Подтанцовка и дрожание силиконовых вставок и вкладышей, я приказал смотреть, произойдет нечто вульгарно-сосущее. Не забыть их общие на всех, восхитительно, блаженно расширенные глаза Нефертити на спине у разнуз-данного Аписа, случайные свидетели, жертвы жрецов, стерших в них впечатление о всплывших на поверхность бассейна двух речных бакенах грудей, покачивающихся на волнах и дрейфующих против течения к полюсу забвения.

Жрецы стерилизовали и стерли ключевой момент ритуала инициации в касту, не людей, не богов, момент вставания на четвереньки, когда пред ними предстала не царица Египта, а готовая к спячке и вырывшая под большой тропой берлогу медведица. Повинуясь закону природы, к началу зимы малость разжиревшая и все также косолапая, родная, новая порода, метисация всей страны, бело-бурая медведица, прыгающая за добычей на 19 метров. Ух, силища, сказали б свидетели, если б остались целы, веря, что дрессированная мишка еще даст фору любым Чужим из одноименного фильма, как зарычит, ослепив взлохмаченностью бюстгалтера, и никакой гладкой, как капустный лист, кожей не перебить местные разносолы, не одолеть жреческих заклятий. И хочется рычать, подражая дикому зверю тайги.

Космические медведицы вечны, ведь они маде ин Раша, и думаешь уж лучше уж были б маде ин Хина, вон у них панды смирные побегами молодого бамбука питаются, а наши всеядные. И мгновения пронзительно яркого зимнего неба, напоенного солнцем. Он вспоминал только хорошее, подобие прошлогоднего Дня Святого Валентина. Тогда, как и сейчас, Тимуру дышалось.

Знакомый скрип под ногой придавал уверенность, и колыбельная песня тридцать первой зимы окатила привычными звуками лопающегося льда, заиндевевшими волосками в носу и горящими огнем оладушек щек. Тогда Тимуру хотелось подарить Уме что-то наобум, необычное, но фантазия, ни на что не сетуя, запропастилась при виде соломенной мглы, тени, исходящей от гигантских эквадорских роз.

«Дэнь Валэнтина… а я не загримирован,да и зачем не то время,наших суровых предков. Э, зачем так, да. Увидев цветы для жены, горцы засмеют. Снова и снова нужен веский аргумент. Сегодня День влюбленных, Ромео и Джульетт, Валентинов и Валентин. Легче не стало: я запружен старением,что за глупости» – Тимур пошел меж цветочных ларей, с пробивающимся сквозь неведомое, подёрнутое по углам озорником морозцем, с расписанными стеклами и неугасимым огнем стеариновых свечей. «Можно подумать, нам больше чем цветам надо, чтобы заснуть в рассыпчатом сугробе. – вылетело в Тимуре. – Зеленый колор, листья, бутоны, стебли-колючки. Исхлестать букетом по лицу. Барахлишком, даже самым изысканным, не отделаешься, а уж любовь не спасешь и не сохранишь: она пуглива и сгорает за неопределенный срок, когда как, и либо есть, либо. От лукавого…»

Вином запиваешь как кровью и на время остается послевкусие,пьянящие грезы сменятся протрезвлением. Вино поймает интонацию, захватит горло. Молчащий виночерпий не жаждет солнцепека, неискренних похвал, и оживление выветрится  когда то неминуемо,обязательно, рано или поздно, тогда поймешь о человеке, по силам ли быть рядом без любви, с прибитым канделябром горбиться и имитировать озаренье, его папье маше, сможешь, какой же смысл в любви, коль кронос-смерть своих детей пожрет, всенепременно.Давно пора задать себе такой вопрос.Любовь не что иное как обезболивающее и глаза туманящая вещь вслед за разумом, чтобы всё ж спариться,родить создание,когда вокруг такое пожирание и лязги челюстей вокруг и рядом умирающий целует новорождённого как следующая часть цепи. Душу же в надежде утаить от челюстей, живем,храним!Всё тщётно рулят здесь бактерии,которых в каждом триллиона три. И, одурев, от малокровья не чахнет и не сыплется в труху сей ритуал, он миллионы худо-сочных Ромео и Джульет глотал, и ничего, живехонек, не чахнет выродок. Где ж их души!? Спят во тьме сырой!?Их нет вообще они всё выдумка досужих разговоров.

Впереди, слева по ходу движения,увидел набросок пастелью – мохнатый, сильно пахнущий цветок, как будто выдолбленный из камня, вытянувшийся из луковицы на зов лучей силой хлорофилла, виднеющийся в наполненной землей орденской петлице, квадрате пластикового горшка.

– Очень хорошо пахнет, вот, нюхайте– уговаривала замерзшая девушка, приютившаяся на фанерном ящике, на самом отшибе цветочных рядов. У нее цветы двух видов, совсем не похожие на все остальное розово-хризантемное царство.

«В День влюбленных нужно что-то свеженькое», – думает Тимур и спрашивает:

– А какое у цветов название?

– Вот синенький – крокус, а розовый – гиацинт, – пояснила она.

– А давайте оба, – решился Тимур. – А жене какой подарить? – неожиданно даже для себя,спросил он.

– Для жены? – переспросила девушка-цветочница. – Для жены лучше гиацинт, а.

– Спасибо, понял. Приятно, когда кто-то в этот век бобла,занимается таким полезным для настроения делом. Цветы и стужа без прикрас. – расчувствовался Тимур.

– Да только хлопотное дело и холодно – пояснил Тимуру муж цветочницы, принесший из еще не успевшей остыть машины, очередную партию гиацинтов и крокусов.

Тимур привычным движением нажал пульт сигнализации и услышал, как поддались невидимой силе синхронные вылезшие из дырочек защелки. «Как хорошо, когда  работает в такой мороз– подумал он, привычным движением заводя машину и делая разворот на привокзальной площади». Проскочив шумную людскую кутерьму, ожидавшую зеленого светофора, в спешке готовую кинуться на амбразуру красного света, и весь нахрап и сжатие челюстей ради нежности и того, чтобы поздравить своих любимых.

Три года или почти тысяча сто дней назад. «А в этом году все стихло и онемело, особенно наш дом. – думал Тимур, представляя вместо живых людей шебуршащихся серых мышек,как облетающую сухую штукатурку, забитый строительными отходами мусоросборник. – А всего-то семь лет, как заселились».

Может сейчас год за три, а может и за пять – все как-то разом устали и постарели от засланных казачков с улыбчивыми лицами джокеров. А сами они те помолодели, отцедили плацентных сливок, поели всходы, хапнули, утянулись, подтянулись и хотели опрометью бежать, оглянулись – тишина. И показалось мало, мало, мало, а хочется по максимуму, декорации окупились и вернулись, вторая серия,третья серия,четвёртая,пятая,десятая – «попрание попранных», дощатый пол, благовония – чтоб не смердило, и рассчитаться, главное фасон держать, хорошую мину. Поквитаться за голодную впалость и долготерпение, а тактика та же – подороже продать ключи от городских ворот, а что проще, без видимой крови, по-тихому, все равно не наше,но станет наше.

А фырчать вздорно, пристыжать бесполезно. Хватит плакаться! Хорошо-о-о. А вы в женские консультации сходите, смотрите расценки,к стоматологу, в очереди часа четыре посидите с бесполезным медполисом, можете его дома бабушке показать. С полисом, без полиса, а цены увидишь и не то что человека, кошку рожать расхочется. А аптечные сети – целые бредни по икромету, и всего лишь льготнику не завезли вовремя лекарства, жизненно важные лекарства. Занемог… Душок из квартиры… А дети давно не навещали, а ему по барабану, он уже мумифицировался… А родственники на поминках бух-нули… Кайф,так мы живём братья.

А ребята-циники только радуются. – никаких обуз, старики, как шоколадные зайчики в жару расползлись, дети крикливые не родились – ничего страшного, скоро клонируем, вы в очереди. После овец-мериносов шерсть, польза, долларс, валюта для страны, извините, госзаказ уже сформирован, тезис прозвучал.

Вроде, вы поживите как люди, для себя, а дети только гул и гвалт, и мы слышали президентское слово – все будет хорошо, посыл поняли, но нас вокруг него ого-го, каждый гадает, кого конкретно он имел в виду.

Вы предохраняйтесь, вот вам акция – бесплатные кондомы. Внимательней, не дай бог, залетите, и тогда абортация, абордаж, чистить, выскабливать плодородный слой. А что делать? Предупреждали же: по живому выжигать, прижигать, резать. Милые девушки, не ходите к нам,мы лечим всерьёз и надолго.

Доживайте, доживайте, а потом, когда народу поубавится, а кислорода прибавится, тогда и поговорим по душам, в резервации. А зачем так далеко ходить? Здесь у оврага,присыпем землицей. Опыт есть, заодно и всех остальных, наивно верящих в демократический плюрализм, помассируем в соленой воде и расплавим бронзовым бюстом. Гитлера ругают, а он в каждом из них, намокший, сидит, кадык чешет, паразитирует на их амбициях, спит до поры до времени, заспанный, еще невинный, художник Гитлер, а в некоторых, особо его не переваривающих так в тройном размере, и копит обиду на критикующих и запрещающих. Он живее всех живых, колотится и бегает в  алгоритмических мозгах как таракан, маленький Адольф в рогатом шлеме, в обнимку с панцирным клопом Хаббардом, ищущим молодую кровь в детских постелях, и как ни крути, а прорывается, как только голая материя, нигилизм, захолодит, затмит всё,здесь и держи ухо в остро.

И думают некоторые: «Нет, мы не такие как все. Мы особенные, избранные, лучше, сильнее всех остальных. Ах, как приятно быть избранным, но в открытую сказать – не поймут, и это уже было с немцами и японцами, значит надо другим способом, не привлекая внимания, тихой сапой, и померкнет свет в предвкушении сверхприбылей, и покажется мираж полновластного господства над стремительно и обильно деградирующей Россией, так тут все средства хороши, игра стоит свеч! Но не так все просто, в России с этого упрямого но почти всегда все и начинается, как будто из ничего, из небытия из непроницаемых глаз мишки косолапого и хочется им заметить вы что в зоопарк не ходили Мишке в маленькие кроваво мутные глазки не смотрели, а вот и зря, а у наших людей с похмелья такие же. Это они потом добреют, но захватчики как правило до того момента не доживают, ух как громко сказал.

Неохотное пробуждение, и начинают выпирать изо всех щелей, усики и свастика, и зиг. Но нам только скинхедов пихают, мол нате, жрите, пока не испортились. Вот они уроды, порожденцы, какие жирные, отъевшиеся наци, генетически модифицированные, с незамерзающим рыбным геном в гландах, ни дать ни взять – прямые наследники фашизма.

Режут иногда, и на самом деле режут всё реже, сначала их, а потом и нас начнут, порезы тел и шестерни на цепях размахивая и демонстрируя, а кому-то только и надо, – есть на кого спихнуть. И как извращаются и прикрывают красивым словцом, попсой и колбасой, а хочется крикнуть: «Вы победили уже, и возможно надолго, пока не дососетесь кровушки до кожной сыпи. Что, довольны? Но мы вам не индейцы, господа из породы призраков-конкистадоров, мы вместо маиса мясо пока кушаем, и в нас агрессии еще предостаточно, чтобы как всегда, после того как петух клюнет, упереться рогом, а уж если фронтовые сто грамм нальют, то никто против нас не устоит.

И ведь хочется вас уважать, но нет сил, ощущение морально невыносимое, как будто хвалишь преступника, который, надев маску, ограбил, а сейчас снял ее и дает тебе щепоть из того, что твое же. И видишь, что масок у него целый чемодан, для разных времен и народов.

Нет, господа, похвалы не дождетесь. А вам и не треба. Зачем она вам? Баксы – ваш кумир и в этом как таковом нет ничего страшного. Просто мне обидно за дедов и прадедов, которые нормально не ели, не спали. Выходит, ради вас пахали и баланду хлебали, а не ради всех, и как бы не воспевали вы себя, и не будировали к себе интерес, все равно топот презрения вместо аплодисментов, и понимаешь, за что таким как вы не нравилось российское дворянство – там берегли честь смолоду, и за такие штучки могли и по роже отхлестать, и всего лишить, а сейчас политкорректность с душком.

И прожектора выхватывают не заверандный упадок, а хайтековский павильон, евроремонт для избранных. – распалялся Тимур, все глубже проникая в изображение одной из сторон медали. – А в нашем доме положительная энергетика как-будто иссякла, выветрилась, выморозилась и утекла в атмосферу, вместе с неуловимой уборщицей подъездов, сантехниками, ремонтниками, аккуратно внесенными строчками в простыню платежной ведомости.

Там, где раньше жила чистюля тетя Нина, сейчас повар-квартирант с осеннее-весенними обострениями, по ночам странно лечится, пирожки печет, брагу на продажу ставит, а тетя Нина в гробу переворачивается, видя хаос там, где она пылинки сдувала.

Соседка-бухгалтер с дочерью крепко держатся крестьянских корней, как дедка за репку, и живут, подчеркивая, что вышли из деревни не говором или крестьянской сметкой, а исключительным, дезодорированным кисловатым, хлевным запахом из приоткрытой двери,но это кажется в прошлом. Над нами полковник медслужбы, тишайший человек с женой и двумя дочерьми, воспитанный, деликатный, неконфликтный. В отличие от своей жены и дочерей, при встрече здоровается и она кажется начала. Еще выше – женщина с бультерьером, к которой приезжает азербайджанец, на проверку оказывающийся армянином, и которая каждый раз умиляется моим страхом перед ее животиной, видно, что ей приятно ощущать себя не лицензированной владелицей смертельного оружия ввиде челюстей. Еще выше старички, отметившие в прошлом году золотую свадьбу. Телевидение приезжало. Еще выше, на пороге чердака и плоской мягкой крыши, бывший фсбшник – неожиданно совестливый, депрессивный и пьющий. Следуя знакам, посланным свыше, как-то раз случайно спас его от неминуемой смерти, когда малолетние отморозки тюкнули его по затылку и поиграли им в футбол так, что в итоге он лежал в сугробе под моими окнами, раздетый и с окровавленным лицом, похожий на забитого и освежеванного ненцами моржа. – вспоминал Тимур.