Все мои дороги ведут к тебе. Книга третья

Она чувствовала, что он пару секунд медлил, словно раздумывая, а затем решительно последовал за ней в подъезд, велев водителю возвращаться за Мясниковым.

Здесь темень стояла страшная. В подъезде многоквартирного жилого дома нестерпимо воняло грязью и мочой. И в голову невольно лезли мысли о том, как быстро и отчаянно портились нравы вокруг, стоило провозгласить свободу! О, глупцы все те, кто верят в высокие качества человека! Он путает свободу и вседозволенность и пускается во все тяжкие при малейшей возможности, с наслаждением ломая все прежние порядки и устои, что держали его в уезде. Выпущенные на волю, человеческие страсти превращают его в раба, в животное, омерзительнее которого нет на всем белом свете. Содом и Гоморра, не иначе! Что может спасти нас? Чья-то жестокая рука? Бога? Или палача? Да не все ли равно? Этот гнойник необходимо оперировать, хоть огнем, хоть потопом вымывать всю эту грязь и порчу, иначе тьма, пропасть, гибель…

Никита тяжело сглотнул и вытащил спички. Поджигая одну за другой, пытался подсветить обшарпанный подъезд, прислушиваясь к неясным шорохам и приглушенным голосам где-то наверху. Ольга испуганно замедлила шаг. Никита притянул ее к себе, пытаясь подсветить и понять, что это был за шум. Послышался скрип и звук закрывшейся двери. Ольга облегченно вздохнула, останавливаясь у одной из многочисленных коричневых дверей длинного темного коридора второго этажа.

– Вам не стоит ходить одной по ночам. Здесь крайне небезопасно, – произнес Никита, держа горящей спичку, пока Ольга искала ключ в сумочке.

Из темной небольшой комнаты пахнуло старой мебелью и затхлостью. Комната производила тягостное впечатление серыми стенами и тусклым светом керосинки. В ней было тихо. В углу на узкой кровати спала малышка, обложенная подушками, чтобы не скатилась на пол. У окна, на стуле за столом, сидел Григорий в светлой рубахе и темных штанах, вытянув единственную ногу и уронив голову на руку. Он явно дремал. Однако звук открывшейся двери заставил его вздрогнуть и повернуть израненное лицо, которое в тусклом свете лампы казалось особенно страшным. Тяжело опираясь руками о стол, а здоровой ногой об пол, он долго неповоротливо вытаскивал искалеченную ногу, пытаясь опереться на подвязанную к ней деревянную культю.

– Гришенька, это я. Не вставай, – Ольга быстро скинула пальто, перчатки, шляпку с головы и, не глядя на Шацкого, стремительно подошла к Грише, обнимая за плечи и касаясь губами его обожженной щеки. – Соседка ушла? Как Анечка? Не капризничала?

– С кем ты? – проронил он глухо, тревожно прислушиваясь и не отвечая на ее вопросы. – Где ты была так долго?

Никита стоял возле двери, наблюдая за представшей картиной. Вид безногого обезображенного человека производил неизгладимое впечатление. Ольга что-то тихо ему говорила, явно ощущая неловкость в присутствии Шацкого, пытаясь успокоить, но Григорий явно злился своей немощности и постороннего человека. Он тяжело дышал, с трудом удерживая тело на одной ноге, сильно корчил лицо, когда приходилось опираться на деревянную культю, и все пытался рукой обнаружить постороннего.

Никита сделал шаг в его сторону и, поймав руку Григория, негромко произнес:

– Добрый вечер. Никита Васильевич Шацкий, я – друг вашей семьи, – голос его стал глух. Никита перевел взгляд на Ольгу, которая в некотором замешательстве во все глаза смотрела на него. – Ольга Павловна сказала, что вы собираетесь в Европу? – добавил он, снова переводя взгляд на калеку, не вынимая своей руки из его ладони.

– Друг? – переспросил Григорий, нервно передернув плечами и шеей. – Откуда вы? Что она вам пообещала за помощь? – он выпустил его руку и судорожно принялся водить рукой в воздухе, явно пытаясь отыскать Ольгу.

Она быстро приблизилась, обхватив его за торс, и тихо заговорила, боясь разбудить ребенка:

– Успокойся, Гриша. Мы давно знакомы с Никитой Васильевичем, он знаком с моей Сашей. Помнишь мою сестру?

– Александра?

– Именно. Ложись, милый, прошу тебя, твоя нога опять начнет кровить, ложись, – она пыталась потянуть его на диван, но он с силой упирался о спинку стула, снова поворачивая голову в сторону Шацкого. Ольга неловко взглянула на Никиту.

– Это мой муж, Григорий Иванович, – сказала она тихо, продолжая держать Григория за торс. – Он подорвался на мине, в автомобиле. За свою отвагу получил орден. Он герой, да, Гриша? Ты – мой герой?

– Она верит брехне врачей, что мои глаза и лицо можно вылечить, – не отвечая ей, довольно грубо произнес Григорий, усаживаясь обратно на стул, отворачиваясь от гостя. – Втемяшила себе в голову, что во Франции могут сделать операцию. Может, мне и ногу новую вырастят? – он поднял лицо в ее сторону, и едкая улыбка устрашающе исказила его. – Если вы и, правда, друг, скажите ей правду. Объясните, что это брехня! Пусть оставит меня в покое и живет нормальной жизнью, – голос его стал резким и громким, от чего Ольга похлопала его по спине и тихо попросила:

– Тише, родной мой. Анечку разбудишь, – бросив на Никиту взгляд, она с плохо скрываемой неловкостью спросила: – Будете чаю?

Никита, с мрачным лицом глядя на все это, покачал головой. Хмель окончательно выветрился, его лицо и взгляд были чрезвычайно напряжены, пока он наблюдал за Ольгой, когда она не видела, потом переводил взгляд на одноногого калеку. Григорий все больше и больше злился, не сильно церемонясь в присутствии постороннего, отталкивал ее руки и говорил:

– Не надо жить бесплотными надеждами! Мне и так тошно, еще ты со своими идеями. Как мы там будем жить? Я тебя спрашиваю! На что? На улицу пойдешь? Торговать собой? А мне как жить с этим? Лучше уж здесь, на родине, издохнуть, чем там жрать булки, которые ты купила, продавая себя!

– Тише, тише, – шептала Ольга, пытаясь обнять его и притянуть к себе его руки. – Там хорошие больницы. Хорошие врачи. Они помогут. Ты снова будешь видеть. Гриша, надо верить…

– Не будь дурой! – ворчал Григорий, отворачиваясь от ее поцелуев и отстраняясь от ее объятий. – Все это стоит огромных денег. Вот во что я верю. Тебе надо подумать о себе и Анечке. Этим твоя голова должна быть забита!

Он тяжело отвернулся. Ольга быстро подошла к столу, где стоял старый примус, разожгла огонь и поставила чайник, в упор взглянув на Шацкого. Он стоял на расстоянии руки, не спуская с нее глаз. Ольга достала из шкафчика чистое полотенце и, смочив его в ведре с холодной водой, протянула Никите. Он принял и, оттирая кровь с губы и лица, прошел в сторону Григория.

– Послушайте, – Никита присел на соседний стул, от чего Гриша неловко повернул голову в его сторону. – Григорий Иванович, в Европе есть хорошие врачи. Здесь вы обречены, тем более в нынешних условиях. А там у вас действительно есть шанс.

– Вот видишь! – Ольга быстро подошла и, обняв Гришу сзади за плечи, благодарно взглянула на Шацкого. – Никита Васильевич много, где бывал. Он знает, что говорит.

– Пусть так. На что? Врачи, клиники, дорога – это деньги! Когда ты поймешь, что в этом мире без денег ничего не бывает, – он тронул рукой ее волосы и, прижавшись к ней изуродованным лицом, мягче прошептал: – Оленька, чудес не бывает. Тебе надо подумать о себе и Анечке. Со мной все кончено.

– Не смей так говорить! – вскрикнула Ольга, в отчаянии толкая его руками в спину. – Не смей! – из глаз ее потекли слезы, от чего она резко отвернулась, не желая, чтобы их увидел Шацкий, пытаясь взять себя в руки, оттирая щеки, но было видно, как затряслись ее плечи от всхлипываний.

Никита тяжело смотрел на Григория, разглядывая чудовищные ожоговые шрамы на его лице, короткую часть оторванной ноги, к которой топорно была приделана деревянная культя. Ольга снова развернулась, обхватывая руками Гришу за плечи, и уткнулась лицом в его темные, местами еще растущие клочками волосы, и, глядя на Никиту, тихо прошептала:

– Понимаете теперь?

Он долго смотрел на нее и Гришу, молча, машинально покручивая черную пуговицу пальто. Его темные глаза скользили по ее красивым серо-голубым глазам, по выбившимся золотистым прядям волос вдоль лица, по линии шеи, переходящей в покатые, заметно похудевшие плечи, некогда сводившие с ума стольких мужчин. Он вдруг вспомнил тот вечер в Майском, когда впервые увидел ее рядом с Сашей. Она тогда показалась ему пустой и заносчивой, что-то змеиное было в той, другой Ольге, отравленное и отталкивающее. Теперь перед ним стояла совсем другая женщина. Несмотря на усталость и худобу, и первые морщинки у глаз, взгляд ее был нежен и прям, пока она обнимала шершавыми ладонями своего изуродованного нареченного, словно ей была теперь известна какая-то тайна. Она давала ей силы и надежду, наполняла ее глаза какой-то иной красотой – красотой любви и поразительной смелости. Однако рядом с ней изувеченный калека внушал еще большую тоску и сожаление.

Никита тяжело сглотнул, снова скользнув глазами по топорно примотанной деревянной культе к огрызку ноги, и решительно встал.

– Григорий Иванович, рад был познакомиться. Ольга Павловна, проводите меня. Мне пора, – с этими словами он снова скользнул взглядом по ее глазам, надевая шляпу, и быстро шагнул в сторону двери.

– Всего доброго, – бросил Гриша довольно сдержанно, держа Ольгу за руку и слегка склонив голову в бок, прислушиваясь к шагам гостя.

Никита, стоя у самой двери, терпеливо ожидал, когда Ольга, целуя Гришу, подойдет.

– Ольга Павловна, я глубоко сожалею за все гадости, что наговорил вам, – тихо, чтобы Гриша не слышал, произнес Никита, с досадой на себя глядя ей в глаза.

– Не стоит, – она мягко улыбнулась, тревожно бросая взгляд на мужа. – Вы правы, я не должна была туда приходить.

– Не ищете встреч с Мясниковым. Поверьте, это плохо закончится. Положитесь на меня, я попробую вам помочь.

Она вскинула на него глаза, не в силах скрыть удивление. Но столкнувшись с его прямым и уверенным взглядом, пару раз торопливо кивнула, чувствуя, как щеки невольно вспыхнули не то от благодарности, не то от хрупкой надежды. Ее прекрасные серо-голубые глаза прямо и без смущения смотрели на него. И вдруг Ольга осторожно взяла его за руку и тихо прошептала:

– Послушайте, Никита, мы с вами мало знакомы, но мне очень знаком ваш раненый взгляд. Поверьте, обида – это змея, которая своим ядом отравляет нашу жизнь. Я знаю, она причиняет страшную боль, сердце истекает кровью, капля за каплей. И, кажется, что спасение в том, чтобы скорее не осталось нисколько. Мы сами ковыряем эту рану больше и больше, предаваясь болезненным воспоминаниям и горечи, – она вдруг иначе улыбнулась ему, кротко и даже ласково, и сильнее сжала его ладонь. – Но если найти в себе силы и простить, по-настоящему, всем сердцем, то обида отступает, и сердце наполняется жизнью, которая очищает душу и возвышает нас над самыми, казалось бы, непреодолимыми обстоятельствами. Обида не сделает вас счастливее, ни здесь, ни там. Только любовь заставляет нас жить, слышите? Надо простить. И поверить. Поверьте, я знаю, о чем говорю.

Он некоторое время молча смотрел на нее, затем неожиданно притянул к себе обеими руками, обнимая и прижимая ее плачущее лицо к своей груди, невольно вдыхая запах ее волос. Он чувствовал, как тихо подрагивало ее тело, пока она пыталась взять себя в руки, и видел, как Григорий тяжело повернул голову в их сторону.

– Как странно, что мы сегодня с вами встретились, Оля, – произнес он тихо. – Вы сильно изменились. Откуда вдруг в вас столько смелости? – он невольно с сочувствием взглянул на Гришу, который вполоборота сидел на стуле и напряженно прислушивался к тому, что происходило у него за спиной.

Она едва заметно улыбнулась, отстраняясь от него, и тихо отозвалась, смахивая слезы:

– А чего мне бояться? Все самое страшное я уже пережила. А потом, – она мягко ему улыбнулась, – все мои молитвы были услышаны. И теперь я точно знаю, что Бог со мной. Он защищает меня, не дает сбиться с пути. Вот и сегодня… Знаете, раньше я как будто жила в темноте и сама была слепой. А теперь я впервые в жизни так остро ощущаю Его присутствие, – она положила обе руки на его грудь и глядя ему в глаза, добавила: – Послушайте свое сердце, и вы тоже Его почувствуете… Я должна идти, Никита Васильевич, – прошептала она тише. – Не возвращайтесь к тем людям. Берегите себя.

+++++

Когда за ним закрылась дверь, Ольга быстро приготовила чай, оттирая слезы. Потом поставила две чашки на стол и пылко обняла Гришу, покрывая поцелуями его шею и щеки. От того, что он был рядом, от того, что сорвалась встреча с Мясниковым, и она осталась Грише верна, почему-то гулко чеканило сердце, и слезы облегчения снова и снова катились по щекам.

– Я люблю тебя, – шептала она сквозь слезы. – Как же я люблю тебя, Гриша!

Григорий неловко подался в сторону, отстраняясь от нее и, стараясь говорить безразлично, спросил:

– Все-таки, кто этот Шацкий? Ты… была с ним?

Ольга тревожно метнула на него глаза. Ей всегда в такие минуты казалось, что он видит ее насквозь. Его голова замерла в томительном ожидании, устремив обезображенное лицо в ее сторону. Ей казалось, что если он и не видел, то слышал малейшее биение ее сердца и слишком взволнованное дыхание. Не спуская с него глаз, Ольга поднесла руки к лицу, пытаясь понять, пахнет ли от нее чужими мужчинами. Сердце яростно колотилось, боясь того, что все произошедшее этим вечером станет известно Грише. Если он хоть что-то заподозрит, то убедить его в том, что она осталась ему верна, будет непросто. Не учуяв ничего, она нервно сцепила пальцы своих рук, пытаясь унять мелкую нервную дрожь, и тихо произнесла:

– Ты мне должен верить, Гриша. Мне никто не нужен, кроме тебя.

Кадык на его шее нервно дрогнул, и одной из рук он неловко попытался взяться за стол, очевидно, чтобы подняться. Но ни руки, ни ноги не слушались. Оставив эти жалкие попытки, он отвернулся, раздраженно чеканя пальцами по столу, и глухо спросил:

– Кто он? Скажи правду. Какой бы она ни была.

– Мне нечего скрывать, – она тронула его за плечо. – Он – отец Сашиной дочери.

– Правда? – едва заметное облегчение послышалось в его голосе, когда обезображенное ожоговыми шрамами лицо снова повернулось к ней. – Почему же он здесь, а не с ней?

– Он не может ей простить ее ошибки. Надеюсь, он все-таки переступит через свою гордость и обиду, и они тоже будут счастливы, – Ольга с грустью вздохнула, садясь рядом и беря двумя руками чашку с чаем, чувствуя, как усталость этого дня накатывает на нее. В животе тоскливо заныло. Она вспомнила, что ничего так и не купила к столу.

– Да, всему виной наша гордость и страх, – вдруг тихо произнес Григорий.

Ольга вопросительно подняла на него глаза, не до конца понимая, что он имеет в виду. В комнате было сумрачно, особенно от темных стен. Слабый огонек керосинки с трудом освещал половину стола и Гришино лицо. Он сидел неподвижно, устремив изувеченное лицо в ее сторону.

– Больше всего на свете мы боимся краха собственных надежд… Послушай, – он дрогнувшими пальцами почти безошибочно нашел ее ладонь и крепко сжал, – я знаю, как тебе тяжело. Возиться со мной, крутиться, пытаясь прокормить меня и Анечку. Оля, я не хочу быть для тебя обузой. Будь честна передо мной. Я знаю, что ты устала. Оставь меня. Уезжайте с Аней. Я тебя пойму. Поверь, я переживу это. Сейчас пока я еще смогу это пережить. Но с каждым днем мне все тяжелее… – он еще сильнее сжал ее ладонь, чувствуя, как задрожали ее пальцы. В следующую секунду она обхватила его шею второй рукой и прижалась мокрой щекой к его обожженной щеке.

– Ты не должен бояться, Гриша, – сдавленно прошептала она. – Мне не нужна другая жизнь, с другим человеком. Поверь мне!

– Гораздо проще поверить в то, что мы у истоков нового мира, – он усмехнулся, отстраняясь от нее, и, притянув ее ладонь к губам, долго молча целовал ее пальцы. – Помнишь, – вдруг насмешливо спросил он, – как я отвергал брак и семью? – она в ответ лишь пожала его пальцы, тоже невольно улыбнувшись. – Ты сейчас ему представила меня своим мужем… Как это странно. Знаешь, я всю жизнь боялся этих цепей, боялся, что не справлюсь с собой, что буду зависеть от тебя, что предам тем самым своих товарищей и свои идеи. Мои товарищи… – он с горечью покачал головой, как будто погрузившись в воспоминания. – Тогда ведь, когда пытался спастись от полиции, я прибежал к ним, думал, помогут, подскажут, как быть. Но им не нужны были проблемы, так что пришлось выбираться самому. Не вышло, – он усмехнулся, тяжело проведя рукой по лицу. – Знаешь, когда я понял, что все это вздор?

– Когда? – тихо отозвалась Ольга, чувствуя, как сердце почему-то гулко и быстро застучало в груди: он ведь никогда не говорил о своих чувствах.

Гриша подался вперед, упершись локтями в стол и уронив в ладони усталую голову.

– Я бился в огне, пытаясь отползти подальше от броневика, чувствовал, как кожа моя горит, словно бумага, мне казалось, что мясо кусками отваливается от костей, а воздух наполнился запахом паленого мяса и волос. Тогда я подумал: вот сейчас обуглюсь, как головешка, издохну, и тело мое даже некуда будет отправить. Да, на краю смерти я думал вовсе не о новом мире, а о том, что за свою жизнь не нажил ни жены, ни детей… а ведь у меня была ты… – он обратил к ней свое лицо и еще тише произнес: – Но я сам все испортил… И я вдруг испугался, что никому даже в голову не придет уведомить тебя о моей смерти. Да и захочешь ли ты знать об этом? Я представил, что закопают меня какие-то чужие люди. И сгину я, как был, безродный, никому не нужный, словно и не было никогда Гришки Бочкарева. Такая дрянная тоска накатила! Так паршиво стало на душе при мысли, а вдруг это, правда, конец? Вдруг после смерти действительно ничего нет? Ты не представляешь, как пусто и страшно сделалось внутри. Как так? Совсем ничего?.. И так захотелось, чтобы Он все-таки был. Не может не быть, думал я! Не может быть, чтобы все мои мысли, идеи, чувства просто исчезли. Пусть лучше меня будет ждать Суд, пусть Он припомнит мне все мои грехи, но это будет не конец, не кромешная тьма могильной ямы, а что-то еще. И я стал думать о Нем. Я лежал на земле и просил Его дать мне еще один шанс все исправить. Я начал хвататься и цепляться за эту треклятую жизнь, не желая истлеть до костей, не желая лежать в безымянной могиле! Так захотелось оказаться возле тебя, хотя бы на миг еще раз услышать твой голос и почувствовать тепло твоих губ, – голос его дрогнул, он судорожно сглотнул. Спустя время еще глуше произнес: – А когда понял, что жив, ей-богу, я струсил. Я был уничтожен и все думал, зачем мне такая жизнь?! Сотни, тысячи каких-то непонятных звуков, безумный многоголосый мир вокруг меня, который живет своей обыденной жизнью! А я не вижу ничего! Я слышал, как тарахтели пулеметы, как пели птицы, как шуршали шины госпитальной машины под моим искореженным телом, и с досадой думал: к чему все это теперь? Зачем Он дал мне эти пустые надежды? Мне казалось, что это Его насмешка. И мне уже не хотелось бороться, я не понимал, зачем на меня тратят время сестры и доктора, зачем они дают мне эту надежду? Кусок мяса, который еще продолжает мучительно думать и тратить ресурсы. К дьяволу такую жизнь, думал я снова и снова, – он снова замолчал, тяжело дыша, будто все сказанное заставляло его вновь переживать те страшные дни и ночи. Неожиданно опустил одну руку на стол и слегка повернул к Ольге лицо. Она молчала, не в силах сказать хоть что-то, лишь по ее щекам тихо катились слезы, пока она смотрела, как сильно подрагивали пальцы его руки на столе. Гриша сглотнул и тихо прошептал: – А потом… кажется, сперва я уловил твой запах, а может, услышал твой голос? Спросишь, что я почувствовал? Я и сам не понял. Но от этой надежды меня будто шарахнуло током. Я помню, как закружилась моя голова, как сжалась глотка, как на мгновение меня парализовало полностью. Я вслушивался и не мог понять: мне кажется или ты, правда, была рядом? – он смолк, снова закрывая руками лицо, наваливаясь спиной на спинку стула. – Теперь я знаю, что это было самое страшное испытание в моей жизни. Сколько всего я передумал за дни и ночи, пока ты ходила за мной. Как я боялся надеяться и все прислушивался: пришла ты или больше не придешь? Как я клял свою судьбу, как я проклинал самого себя за то, что не выкрал тебя у Пурталеса, не позвал тебя за себя, не сделал ничего, чтобы наша с тобой жизнь пошла совсем другой дорогой! Я готов был убить себя за это. Да я и попытался… А знаешь почему, Оля? – она лишь молча накрыла ладонью его руку, не в силах что-то сказать от душивших ее рыданий. – Потому что самое тяжелое – это поверить другому человеку, как самому себе. Я долго не мог тебе поверить. Я искал причины, объяснения, почему ты ходишь ко мне. Я списывал все на жалость, на собственную убогость, но гнал от себя мысли о том, что ты просто можешь меня любить. Даже теперь, я слышу тебя, твое дыхание, и постоянно ловлю себя на мысли, что боюсь, безумно боюсь поверить в это… Я и тогда-то не мог в это поверить. Красивая, богатая, что ты нашла во мне, бедном бондаре, помешанном на революции? А уж теперь-то… И все же многое изменилось. Теперь я способен признать, что нуждаюсь в тебе. И не потому, что сам не могу толком ходить и видеть. А потому, что, когда тебя нет рядом, я словно заново ощущаю, как тело мое горит и мясо отваливается от костей, снова и снова. Прежде я думал, что это слабость, что не должно зависеть от другого человека. Гордец! Теперь я знаю, что это. Только сознание того, что ты есть, заставляет меня цепляться за эту жизнь, тренировать глаза, заставлять себя вставать, превозмогая боль. И теперь я точно знаю, что Он есть. И мне не надо никаких доказательств. Он в тебе, во мне, и в нашей Анечке, всюду. Он вернул мне тебя…, – он вдруг подался вперед и накрыл ее ладонь своими подрагивающими пальцами, и на его обожженном лице появилась едва заметная кривая улыбка. – Оля, я люблю тебя… Вообще-то это все, что я хотел тебе сказать.

10 октября 1917 года на вокзале Царицына Ольга Павловна Бочкарева, ее муж Григорий Иванович Бочкарев, ветеран войны, и их дочь, Анна Григорьевна Бочкарева с документами на выезд из страны, подписанными исполкомом Совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов г. Царицына, стояли на многолюдной площади вокзала. Сильный степной октябрьский ветер трепал Олины золотистые волосы, спрятанные под шляпкой, которую постоянно приходилось придерживать рукой. Григорий сидел в коляске, которую где-то раздобыл Шацкий. Он несколько часов инструктировал Гришу, как с ней управляться и крутить колеса руками, за что Ольга особенно была ему благодарна. Анечка в теплом пальтишке и милом беретике с белым помпоном сидела у отца на руках и вертела пугливо и любопытно головой из стороны в сторону.

Шацкий в темно-сером длинном пальто и черной фетровой шляпе, высоко поднимая воротник от ветра, держал небольшой саквояж, придерживая Ольгу за локоть. Рядом у его ног на грязной площади перрона развалился Шоулан. Высунув длинный розовый язык, он то и дело водил мощной мордой из стороны в сторону, наблюдая за суетой вокзала. Никита напряженно вглядывался в окна поезда, затем внимательно посмотрел на Ольгу и негромко сказал:

– В этом саквояже все необходимое. Там деньги и бумаги. Лучше ехать через Румынию, там – через Грецию в Швейцарию. Доберетесь до Цюриха и можете выдохнуть. Швейцария нейтральна в этой войне. Обратитесь в Национальный банк с теми документами, что я подготовил. По доверенности вы сможете распоряжаться моими средствами. Будьте предельно осторожны, если эти документы пропадут, восстановить их не получится.

Она смотрела на него блестящими глазами, бросая взгляд на Григория и дочку.

– Вы уверены, что все получится? Нам удастся спокойно пересечь границу? Мне так страшно…

– Вам надо быть сильной, – Никита сильнее сжал ее локоть, внимательно и ласково вглядываясь в ее глаза. – Все документы у вас на руках. Если поедете через дружественные страны, то все получится. Оснований для задержания нет. Но осторожность и внимательность не повредит… А еще помните, что многие двери открываются перед красивой дамой. Я уверен, что у вас все получится.

Ольга вцепилась в шляпку рукой, чувствуя, как от сильного порыва ветра та стремительно поднялась на ее голове.

– А как же вы? Надеюсь, мы увидимся в Европе? – она сжала его руку, с надеждой вглядываясь в его лицо.

Никита неожиданно широко улыбнулся и, потрепав за ухо Шоулана, произнес:

– Возможно, дорогая Ольга Павловна. Но для начала я все же решил отправиться в Казань, да, бандит? – Шоулан отчаянно замахал хвостом, поднимаясь на все лапы и пытаясь лизнуть его руку. Никита же улыбающимися глазами посмотрел на Ольгу. – Я уже купил билет. Мы отправимся сегодня же, последним поездом.

– Вы правильно делаете! – Ольга пылко обеими руками схватила его за ладонь и дружески сжала его пальцы в перчатке. – Прошу вас, передавайте Сашеньке привет. Не оставляйте ее больше. Мне так будет спокойнее, – она взволнованно и совершенно счастливо смотрела на него, неловко принявшись сильнее моргать, чувствуя, как слезы снова накатывают на глаза.