Все мои дороги ведут к тебе. Книга третья

– Не беспокойтесь. Вы мне преподали отличный урок, – Никита притянул к губам ее руки в перчатках. – Но сейчас главное, чтобы у вас все получилось. Я вам оставил несколько адресов моих хороших знакомых в Швейцарии и во Франции. Свяжитесь с ними, как приедете. Они вам помогут и с жильем, и с клиникой.

В это время раздался громкий шум вырывающего из сопел пара, от чего Анечка вздрогнула и сильно заплакала. Ольга торопливо взяла ее на руки, ласково погладив Гришу по плечу.

– Спасибо вам, господин Шацкий, – прошептала Ольга, дрогнувшим голосом, быстро смахивая слезу рукой и смущенно взглянув на него, прижимая к себе ребенка. – Вы – хороший человек. Будьте счастливы!

– Постараюсь, Оля, – он усмехнулся. – Позвольте, я попрощаюсь с вашим мужем, – с этими словами он подошел к коляске, протягивая руку Григорию. – Григорий Иванович, счастливого пути. Надеюсь, дорога не будет слишком мучительной.

Григорий поднял на звук его голоса голову, почти безошибочно найдя рукой его руку, и крепко ее пожал.

– Благодарю вас, Никита Васильевич. Я не особо верю в чудеса, но, если Олю это сделает счастливой, я готов помучиться. Мы в неоплатном долгу перед вами.

– Не думайте об этом. Неизвестно, когда я доберусь до Швейцарии, а значит, мои средства рано или поздно могут пропасть. Почему же не пустить их на дело? В конце концов, не в деньгах счастье.

– Да? – Григорий усмехнулся. – Но без них никуда.

– Ерунда. Берегите Ольгу, Григорий Иванович. И берегите себя. Даст бог, увидимся, когда вернетесь в Россию.

Поезд медленно набирал обороты, погружаясь в клубы пара, с грохотом увлекая за собой скрипучие, разношерстные вагоны. Какие-то еще сохранили блеск прежних времен, другие были безжалостно перекрашены в темно-зеленый цвет военного времени. Ольга стояла у окна купе, не решаясь прижаться лбом к грязному стеклу, с трудом выискав Шацкого на перроне среди прочих людей. Она отчаянно помахала ему рукой, не сразу заметив, как четверо военных в длинных шинелях и серых каракулевых шапках с красными лентами, расталкивая людей, окружили Никиту, направляя на него штыки винтовок. Ольга испуганно прижалась к стеклу, когда раздался оглушительный выстрел, пытаясь разглядеть, что происходит, но поезд стремительно увозил ее и ее семью в новую жизнь…

– Гражданин Шацкий? – произнес один из красногвардейцев, направляя винтовку со штыком на Никиту.

Придерживая воротник пальто и еще вглядываясь в уходивший поезд, Никита обернулся, усмехнувшись блеснувшему рядом с лицом лезвию штыка, и невольно отступил назад.

– Да, чем обязан?

Шоулан вскочил и отчаянно залаял, тревожно бросаясь из стороны в сторону, пытаясь защитить Никиту. Но военные, выставив вперед ружья, плотным кольцом окружили Шацкого.

Оглядывая их, Никита с усмешкой столкнулся глазами с довольным лицом Ростоцкого.

– А, Ростоцкий! Твоих рук дело?

– Пасть заткни! – грубо бросил Ростоцкий, держа на изготовке пистолет, и скомандовал красногвардейцам: – Взять его! Он открыто напал на комиссара Красной гвардии и отнял табельное оружие. Кроме того, есть сведения, что гражданин Шацкий поддерживает контрреволюцию, и связан с корниловцами.

– С кем? – Шацкий рассмеялся, но тут же кулак Ростоцкого оборвал его смех.

Пес злобно зарычал и бросился на Ростоцкого, всей своей огромной массой пытаясь сбить его с ног. В ту же секунду совсем близко раздался выстрел, и еще через мгновение Шоулан пронзительно и жалобно заскулил, падая на грязную, заплеванную семечковой шелухой брусчатку. Ростоцкий стоял, широко расставив ноги, держа пистолет перед собой, и со злой усмешкой смотрел на корчившуюся в конвульсиях собаку. Мимо быстро проходили люди, бабы испуганно крестились, бросая взгляды на вооруженных людей.

– Мразь! – Никита в бешенстве подлетел к Ростоцкому и со всего маху врезал ему в челюсть, от чего комиссар грязно выругался, отлетая на подкосившихся ногах в сторону красногвардейцев, с трудом удерживая равновесие. В ту же секунду щелкнул затвор.

– Ни с места! – крикнул один из военных, невысокий и щуплый с мелкими темными глазками, перезаряжая винтовку и целясь в Шацкого. Второй и третий вмиг подлетели и пытались справиться с ним с помощью прикладов, нанося ему удары в спину и голову. Никита пытался оттолкнуть их, прикрывая голову второй рукой, но силы были явно не равны.

– Отставить! – ехидно бросил Ростоцкий, пару минут наблюдавший за всем происходящим, и вплотную подошел к Шацкому, ткнув холодным дулом ему в шею. – Не рыпайся, Шацкий, одно движение, и будешь кормить мух, как твоя блохастая псина, – и он прицельно сплюнул в сторону издыхающего Шоулана и оскалился, говоря: – А ведь ты, кажется, так хотел отправиться на фронт!

Чувствуя холод металла на своей шее, Никита вынужден был остановиться и с жалостью смотрел на умирающего пса, пока красногвардейцы суетливо вязали ему за спиной руки веревками. Бедняга Шоулан лежал, тяжело дыша и судорожно подрагивая задними лапами, еще пытаясь рыкнуть в сторону своих обидчиков. Черные круглые глаза медленно закрывались и открывались, а блестящие зрачки, совсем по-человечьи, виновато и грустно смотрели на Никиту. Пару раз он пытался встать на лапы, но безуспешно, лишь громко, надрывно взвизгивал и падал. Никита с горечью смотрел на верного друга, не сопротивляясь тугим узлам на своих руках, и только глаза его становились все темнее, а на шее было видно, как напрягался кадык, и желваки ходили ходуном.

Тем временем Ростоцкий, явно упиваясь своим положением, схватил его за волосы, от чего черная фетровая шляпа скатилась с затылка на грязную мостовую. Тут же один из красногвардейцев с истеричным смешком пнул шляпу в сторону, и она, подскочив пару раз на камнях, отлетела под колеса проезжавшей пролетки. Брызжа слюной, комиссар процедил Шацкому в самое лицо:

– Ты мне за все заплатишь! И лучше не дергайся, а то хуже будет!

– Какая же ты мразь, Ростоцкий! Всегда знал это, но ты превзошел сам себя, – произнес Никита, в упор уставившись на комиссара.

Тот лишь снова презрительно сплюнул и процедил:

– Недолго тебе осталось, Шацкий. И все твое золото тебе не поможет. Я уже распорядился, чтобы твой дом перевернули вверх дном.

Никита усмехнулся.

– Ты опоздал. У меня нет больше золота, – и, наблюдая, как с этими словами Ростоцкий прищурился, Никита с издевкой спросил: – Досталось тебе за потерю табельного оружия? Небось, обещал золота добыть, чтоб конфуз свой загладить, а? Так ведь нет его, золота-то, Сережа. Готовь сухари. Или как там у вас принято?

– Я тебя сгною! – процедил с глухой яростью Ростоцкий, приближая вплотную к нему свое раскрасневшееся с блестящими звериными глазами лицо. Схватив Шацкого за отвороты пальто, он со всей дури лбом ударил его в нос. Из носа Никиты выступила тонкой струйкой кровь, а губы Ростоцкого искривились в злобной довольной ухмылке. – Если золота не найду, то и тебя никто не найдет. Так и знай!

– Не найдешь, можешь мне поверить, – усмехнулся Никита, встряхивая головой, пытаясь привести в порядок гудевшую от удара голову, в носу противно засвербело и защипало.

Ростоцкий зло скалился. Дав знак красногвардейцам, чтоб они затолкали Шацкого в кузов, заскочил следом. Усаживаясь на деревянный грязный пол в модном на заказ пошитом пальто, опираясь спиной о металлическую стену фургона, Никита вопросительно смотрел на комиссара. Тот противно харкнул и сплюнул в сторону, бросая самодовольно:

– Тебе не стоило вставать у меня на пути. Я ведь никогда этого не прощаю. Теперь пришло мое время. И я буду давить всех, кто когда-нибудь вставал на моем пути.

– Твое время? – Никита усмехнулся, попытавшись о плечо оттереть кровь под носом. – Да, пожалуй, сейчас как раз время для всякой падали. Тебе ведь совершенно плевать, кому сраку лизать. Это у тебя хорошо получается… – в следующую секунду Ростоцкий в бешенстве с размаху ударил его рукояткой пистолета по голове, затем снова и снова. Потом принялся пинать связанного Шацкого ногами в живот и по спине, захлебываясь от ярости и цедя:

– Заткни свою пасть! Кончилось твое время! Еще захочешь моей милости! – он пинал его и пинал, целясь тяжелым сапогом в голову и живот, и, наверное, убил бы, если бы не двое красногвардейцев, которые заскочили в кузов и попытались комиссара обуздать.

– Хорош, товарищ комиссар! Не бесчинствуйте! – один из красногвардейцев в возрасте с длинными усами схватил Ростоцкого за плечо, пытаясь оттащить от Шацкого. – Зашибете, кого на фронт отправлять будем?

Ростоцкий в бешенстве замахнулся на красногвардейца, но тот и не дрогнул, от чего комиссар с досадой замер. Затем с паскудной улыбочкой еще несколько раз пнул неподвижное тело Шацкого, смачно харкнул на его темное покрытое грязью и мелким сором пальто. Наконец, одернул руку и выскочил на мостовую.

– Поехали! – гаркнул он, закидывая длинные ноги в черных высоких сапогах на подножку и садясь в кабину.

Черный грузовик закряхтел, выбрасывая в воздух клубы тяжелого едкого дыма, зашуршал шинами, распугивая зевак и прохожих, и тронулся вдоль вокзальной площади, оставляя за собой черное бездыханное тело собаки в луже густой красной крови.

6.6.

Старая скрипучая кибитка тащилась по заснеженной ухабистой дороге, то и дело останавливаясь на крутых подъемах. И тогда тяжелые, местами сильно стертые колеса словно вздрагивали, слабо цепляясь за землю, увязали в снегу и начинали жалобно скрипеть, пытаясь удержаться. Кибитка замирала, слегка покачиваясь туда-сюда, словно раздумывала: вверх или вниз? И когда уже сила притяжения становилась неодолимой и тянула деревянный тяжелый зад повозки под гору, колеса делали последние усилия и, скрипнув тоскливо, принимались медленно вминать рыхлый снег, слегка кривуляя из стороны в сторону, пытаясь удержаться и не сдать назад.

Обычно в этот миг, когда, казалось бы, вот-вот деревянные колеса не справятся и понесут вниз, под откос, разлетаясь вдребезги и вываливая из повозки все, что в ней лежало, он с трудом приподнимал перевязанную голову, словно пытаясь хотя бы взглядом вцепиться в деревянные борты. И когда унылый бело-сизый ноябрьский пейзаж снова принимался двигаться медленно и, слегка подрагивая, а круглый серый круп старого тщедушного осла, напрягаясь, из последних сил подавался вперед, ронял голову и, почти не моргая, смотрел в колыхавшуюся от сильного ветра парусину над собой.

Этот путь был долог и мучителен. За спиной оставались жалкие остатки некогда доблестной 1-ой Кавказской армии, еще несколько лет назад наводившей ужас на турков, яростно бившей их за царя и Россию под Эрзерумом и Саракамышем. Теперь это была армия жалких бродяг, ходячих покойников с выпадавшими зубами и кровоточащими деснами, пораженными цингой, голодных и измученных изнурительной войной. Серьезных боев не было уже несколько месяцев. Обе армии – русская и турецкая – несли колоссальные потери от бушевавшего в солдатских землянках тифа и цинги, от сводящего с ума голода, от которого то чудились какие-то запахи, то возникали потасовки между озлобленными людьми. Отдельные части еще продолжали стоять на своих позициях, но редели на глазах. Какие-то должны были помочь британцам в Персии. Но большая часть 1-ой Кавказской армии уходила на север. Солдаты и офицеры, измученные войной, покидали ряды и уходили прочь, в надежде добраться домой, разбредаясь с оружием и прихваченными патронами. И только одному Богу было известно, во что могла вылиться вся эта бездна не учтенного оружия на дорогах неспокойного Кавказа.

Где-то далеко, в Петрограде, давно рухнула монархия, не стало царя. Жалкие попытки нового Временного правительства начать наступление в Европе и на Кавказе, потерпели неудачу. Тревожные слухи доходили о том, что и Временное правительство не удержалось, сметенное новой, тревожной силой большевиков. Еще при Временном правительстве в армии начал царить хаос, а с приходом к власти большевиков, с самого начала выступавших за немедленное прекращение войны и поражение собственного правительства, остановить развал военных частей было уже невозможно. Он с ужасом вспоминал, как солдаты один за другим отказывались нести службу. Слышал, что в 19-м Туркестанском стрелковом полку солдаты начали брататься с турками, складывая оружие. А из его 13-го Кавказского стрелкового полка почти триста солдат бросили товарищей, оставили свои позиции и с оружием в руках самовольно ушли в тыл. Русская армия редела и умирала на глазах таких как он, офицеров. Что он мог сделать? У самого руки тряслись от холода и усталости, от грязи и ран нарывало и чесалось все тело. Простреленная рука никак не могла зажить и страшно ныла, особенно теперь, когда наступили холода. Здесь, в Елисаветпольской губернии, зимы стояли снежные и холодные, особенно в горах. От холода зуб на зуб не попадал, а обессиленное израненное тело с трудом могло найти в себе силы, чтобы согреться.

Кибитка снова вздрогнула и замерла.

Мурат медленно приподнял голову, уставившись в круглый серый зад осла. Ну же, братец, поднажми!

Старый ослик, подгоняемый таким же старым и седым армянином в утепленной душегрее и почти седой бородой, жалобно закричал. От его истошного вопля стало неловко. Его тощая маленькая туша внушала жалость. Мурат сильнее оперся на израненную руку, пытаясь понять, в чем дело. Старик стоял возле осла и трепал его за серую шею, тихо на армянском уговаривая скотину поднажать и не упрямиться. Ослик дернулся раз, два, и снова телега жалобно скрипнула и, покачиваясь от заносов по снегу, поползла на холм.

Как он оказался в этой кибитке, он толком не помнил. Помнил лишь, что, когда съели последнюю обессиленную лошадь, и вышла из строя последняя горная пушка, солдаты его батальона стали уходить. Сначала крадучись, ночью, мимо постовых, которые подчас замерзали насмерть к утру. А потом и открыто средь бела дня. Он пытался держать. Грозил трибуналом, расстрелом, но все понимали, что в новых условиях все его угрозы были не страшнее детского лепета. Доблестный стрелковый полк погиб не геройски в битве с неприятелем, его подкосили и уничтожили вши, цинга, голод и пагубная агитация. Сам Мурат пытался держать крошечную высоту, что им удалось занять и периодически обстреливать из оставшихся винтовок позиции турок. Со своей высоты им хорошо было видно, как турки тоже мрут от холода и голода, как по ночам из лагеря оттаскивают подальше окоченевшие трупы и скидывают их в низину, в надежде, что снегом присыплет от шакалов и лисиц. Как также на заснеженной равнине давно не было ни одного обоза с провиантом и подкреплением. Война превращалась в изнурительное ожидание собственной мучительной голодной смерти.

Однажды, с трудом разлепив сонные глаза, он заприметил, как остатки его солдат, прижавшись к заснеженным камням, пытались скрыться, прихватив оружие. Продрав глаза, умыв лицо снегом, он двинулся за ними, пытаясь нагнать и образумить. А очнулся уже в здесь, на дней старой скрипучей кибитки…

Не так он себе представлял свою военную карьеру. Отправляясь в 1914 году на Кавказский фронт, он был уверен, что вернется героем. Хотел, чтобы им гордился старый отец, малютка сын и любимая жена. Не вышло. Он жалко и постыдно покидал свою позицию в старой армянской повозке.

Когда начало смеркаться, поднялся сильный ветер со снегом. Сквозь дырявые борты ветер отчаянно врывался внутрь, свистел и жутким холодом обдавал тело сквозь сильно потертую офицерскую шинель. Мурат кутался в кусок овчины, что лежала тут же, но он был короток, очевидно, с молодого барашка, так что полностью укрыться не получилось бы при всем желании.

Добравшись до высокой скалы уже под покровом густой черной восточной ночи, старик остановил кибитку и отвязал осла. Удерживая его за веревку, ногами в стоптанных бурках распинал снег, пытаясь отрыть траву, что наросла по осени. Ослик благодарно завопил и уткнулся мордой в снег, слизывая его и копытами откапывая подмерзшие травинки и стебли.

Вскоре затрещал костер, выбрасывая вверх клубы дыма вперемежку с мелкими яркими искрами. Оранжевые отсветы отражались на многовековых камнях отвесной скалы. Откинув старую парусину, старик взглянул на Мурата и молча сунул ему в рот фляжку с водой.

– Благодарю, – Мурат приподнялся на одной руке, пытаясь придерживать овчину, спасаясь от разыгравшейся бури. Вода была ледяной, но пить хотелось страшно. Жадно схватился пальцами в обтянутую кожей фляжку, запрокидывая ее сильнее, пытаясь насытиться. Старик недовольно что-то проворчал, с силой отнял воду и отошел к огню.

Поджав под себя ноги, Мурат пытался согреться, кутаясь в кусок овчины. Тепло от костра попадало на лицо, но до тела не доходило. Руки и ноги безудержно тряслись от холода. Казалось, что его конечности промерзли до самых костей, и согреться он уже не сможет никогда.

Старик снова подошел к нему и на этот раз сунул ему меж пальцев руки пару сухарей, и ничего не говоря, сел к костру, длинной палкой шевеля головешки.

Сухари были знатные из грубой муки с отрубями. Кусочки крупы приятно размякали в обильной слюне. Их хотелось разжевывать снова и снова, наслаждаясь мучнистой кашицей. Глотал медленно, дозировано, чтобы на дольше хватило, чтобы обмануть голодный измученный мозг. Под треск огня и от первой за несколько дней еды во рту щеки запылали, а глаза стали слипаться – не разлепить.

…И вот он – уже маленький мальчик на коленях у матери. Как он счастлив, сидеть в ее мягких объятиях, уткнувшись в ее высокую крупную грудь, которая так вкусно пахнет молоком и едва уловимым запахом Персидской сирени! Этот запах детства был столь очевидным, столь явственным, что на какое-то время показалось, что только он реален и мамины объятия. Что не было и нет никакой войны, что это лишь страшный детский кошмар, от которого так приятно было пробудиться и оказаться в маминых руках…

Оглушительный свист и неясный грохот разрезали пространство. Открыв глаза, уставившись в темноту, долго не мог понять, что происходит. Вокруг слышались какие-то голоса и звуки, но спросонья усталый мозг не сразу распознал их, с трудом выделяя слова, ржание лошадей и выстрелы. Мурат напрягся, вслушиваясь и пытаясь понять, что происходит за тонкими стенками кибитки.

– Давай, старик, все, что есть! Не упирайся. Осла заберем. Добрая скотина. Открывай повозку! – густой мужской голос командовал снаружи. Речь была растянутая, на местный манер, хоть и говорил по-русски.

Мурат попытался приподняться, опираясь локтями в дно кибитки, и стараясь выглянуть сквозь приоткрытую парусину. От остатков костра шел слабый свет. Толком ничего не разобрать. Тем временем голос настойчиво повторил:

– Открывай повозку! Что там? Золото персов, что ли? – и еще несколько голосов захохотали.

В следующую секунду парусина взметнулась вверх, и внутри арбы стало заметно светлее. Мурат в полулежащем состоянии с перевязанной головой, в превратившейся в лохмотья офицерской шинели предстал перед тремя бородатыми в высоких бурых папахах горцами. Двое были в темных черкесках, один – в укороченном полушубке с серым мехом.

– Руки вверх! – скомандовал снова густой мужской голос, и черное дуло винтовки мелькнуло в полутьме, целясь в Мурата в упор. Он сразу понял, что голос принадлежал самому крупному из мужчин в полушубке с лентой патронов на груди.

Мурат с трудом вынул из-под овчины совершенно окоченевшую от холода простреленную правую руку, опираясь на здоровую левую. Очевидно, вид его был столь жалок, что дуло быстро опустилось, а горцы переглянулись, поглядывая на Мурата.

– Русский? – спросил человек в полушубке.

Мурат кивнул, не до конца понимая, чем могло грозить это признание в новых условиях.

– Катился бы ты к своим, русский! – человек презрительно ткнул в него штыком винтовки, а потом поддел овчину кончиком и откинул ее в сторону, очевидно, пытаясь удостовериться в том, что он не представлял угрозу. Окинув презрительно его рванную и прорезанную в нескольких местах грязную шинель, скользнул взглядом по галунам и погонам. – Офицер?

Мурат снова кивнул.

– Что ж ты, офицер, армию свою бросил? – человек с винтовкой усмехнулся. – Или разбежалась твоя армия?

Мурат молча смотрел на него, прикидывая в уме, что чисто внешне говоривший был с Кавказа, а русская речь выдавала в нем если не офицера, то унтер-офицера. Двое других молчали, периодически перекидываясь незначительными фразами на смеси русского и местного татарского языка.

– А ты? – спросил Мурат, посмотрев на него в упор. – Где твоя армия?

Человек в полушубке поправил мохнатую бурую папаху и усмехнулся, снова ткнув штыком винтовки в Мурата.

– Теперь у нас своя армия. Я дома!

Мужчины переглянулись. Один из них, что был постарше и с седоватой бородой в черной черкеске и накинутой поверх плеч меховой накидке, с двумя лентами патронов крест на крест склонился к человеку в полушубке и что-то шепнул. Тот кивнул и неожиданно ниже склонился к Мурату, вглядываясь в его лицо.

– Не больно ты похож на русского. С Кавказа?

– Из Баку, – сухо произнес Мурат. – Так что я тоже дома.

– Да ну? – человек в полушубке усмехнулся, показывая крепкие белые зубы. – Дома, говоришь? Это, смотря, на чьей ты стороне. Так на чьей ты стороне?

– На стороне России, – произнес Мурат, сжимая кулак левой руки, чувствуя, как от холода пальцы сводит.

– России? – мужчины захохотали громко и неприятно, а человек с седой бородой с сильным татарским акцентом произнес:

– Тогда ты не дома. Здесь нет теперь России.

– Кончать его надо, – бросил зло третий человек с длинными черными усами в темно-бордовой черкеске. Этот был моложе всех и все больше молчал, недоверчиво глядя на Мурата, держа наготове винтовку. – Офицеров в первую очередь кончать надо.

– Слыхал? – снова усмехнулся Мурату человек в полушубке, кивнув в сторону своего молодого товарища. – С офицерами теперь не церемонятся. А все потому, что веры вам нет. Вот ты – родился и вырос здесь, вскормлен Кавказом, а как собака, предан России. А нет ее больше, России-то. Пришло время о своей земле подумать. Разве не так?

– А чья же теперь эта земля? – спросил Мурат, с усилием удерживая себя затекшей рукой, чувствуя, как горечь сковывает горло. – Татар? Грузин? Армян? Как делить будете? Или кто сильнее, тот и заберет? Может, туркам отдадите? А? Тем, кто ваших товарищей убивал? Валяйте! Или англичанам поклонитесь? Валяйте! Да только под Россией вы людьми были, а теперь друг против друга пойдете, утопите Кавказ в крови, и сами в этой крови утонете. Валяйте!

– Кончать его надо, – угрюмо повторил самый молодой с длинными усами и медленно перезарядил винтовку.

– Погоди, Мустафа, – рукой остановил его человек в полушубке и низко склонился к Мурату. Мурат видел, как блестели белые глазницы его глаз в темноте, как красные воспаленные жилки окутали их – признак бессонных ночей или тяжелых дум. – Дитя рождается в муках, иной раз мать гибнет, рождая новую жизнь. Вот и сейчас: без крови и страданий новый мир не построить. И твоя задача определиться, на чьей ты стороне. Из уважения к своим предкам, к этой земле надо строить новое будущее. В Баку тебе делать нечего. Там хозяйничает Баксовет1, дашнаки2 да большевики. Офицеров царской армии там не жалуют. Идем с нами. В Гянджу3. Если будем медлить, то грузины и армяне весь Кавказ приберут к рукам. Уже во всю формируются их корпуса. Создадим свой корпус, который будет защищать интересы Азербайджана. Соберем силы, обучим людей и пойдем на Баку. Вернем себе наши земли, наши дома, наших женщин! Решай здесь и сейчас. Мустафа ждать не любит, – с этими словами он выпрямился, отступая в сторону, так что Мурат в упор столкнулся в холодным невозмутимым взглядом Мустафы, который совершенно невозмутимо держал винтовку на изготовке.

Воцарилось напряженное молчание. Старая кибитка, продуваемая со всех сторон сильным ветром, поскрипывала и вздыхала, словно старая нянька Амина в далеком Майском, как когда-то в детстве, когда он мальчишкой бился в лихорадке. Тогда несколько дней и ночей его одолевал страшный бред, он метался по постели, убегая в кошмарных сновидениях от сказочных чудовищ, которыми так пестрели старые татские сказки. Он любил эти сказки и боялся их. Он любил эту землю. Здесь был его дом! Где-то там, на берегу Каспия, в родовом имении деда подрастал его сынишка, которого он помнил совсем крохой на руках Марго. Марго! Сердце заныло протяжно и тоскливо. Сколько лет он не видел ее! Как он мечтал зарыться в ее белую грудь и, прижимая к себе ее мягкое теплое тело, просто дышать ею! Как они там? Как сказал этот человек? Там хозяйничают дашнаки и большевики? Эти выродки, что своей агитацией развалили армию, превратив ее в стадо баранов, забывших про доблесть и честь, поправших присягу, предавших все, что только можно? Разве можно пустить их в свой дом? Разве можно отдать им на растерзание свою землю? Допустить, чтобы они хозяйничали здесь? Нет!

Мурат с усилием поднялся сильнее, опираясь на здоровую руку, нимало не смущаясь направленного на него дула винтовки, и произнес: