Все мои дороги ведут к тебе. Книга третья

– Какую же силу вы представляете?

Человек в полушубке усмехнулся.

– Национальный совет Азербайджана при Закавказском комиссариате4. Мы за независимую автономную республику Азербайджана и разгон большевиков. Так ты с нами, офицер?

– Значит, в Баку теперь заправляют дашнаки и большевики?

– Да, но кроме Баку нигде у них поддержки нет. Мы собираем армию и скоро вышибем их с наших земель, – темные зрачки воспаленных глаз в упор смотрели на него, как и черное дуло винтовки.

– Армию? – произнес Мурат с горечью. – Армии больше нет.

Человек в полушубке снова усмехнулся.

– Мы призываем местных, кто готов защищать свою землю.

– Местных? Они безграмотны и ни слова не понимают по-русски.

– Вот поэтому нам нужны грамотные офицеры. К тому же среди мусульман мало кто поддерживает большевиков. Так что армия будет, ее лишь нужно обучить.

Мурат несколько секунд пристально смотрел на человека в полушубке. Вообще-то его отчаянно гнало домой желание быстрее увидеть семью, обнять жену и сына. Но хотел вернуться героем, победителем, а не так, офицером разбежавшейся армии. К тому же, если теперь там утверждаются большевики, вряд ли ему удастся так просто миновать их. Однозначно придется принимать чью-то сторону. И уж лучше тогда сторону тех, чьи цели совпадали с его целью: вернуть себе родную землю. Потому Мурат подался вперед, с трудом протягивая израненную руку, и произнес:

– Если ваша цель – выбить из Баку большевиков и националистов-дашнаков, то подполковник от артиллерии, командующий батальоном 13-го Кавказского стрелкового корпуса Мурат Кадашев-Ашаев в вашем распоряжении, господа.

Человек в полушубке сделал шаг вперед, принимая его руку для рукопожатия, и бросив взгляд на посиневшие пальцы, рукой показал Мустафе опустить винтовку.

– Ашаев Мурат-бек?

Мурат кивнул.

– Мое почтение памяти вашего деда, – произнес человек в полушубке, пожав его синие пальцы. – Подхорунжий бывшего 18-го Кавказского стрелкового полка, Ибрагим Вахитов. Теперь командир взвода двести девятнадцатого полка при армии Закавказского комиссариата. Ваша рука, подполковник, паршиво выглядит.

Он еще несколько секунд сверлил Мурата взглядом, наконец, выпрямился, и многозначительно взглянул на товарищей. Затем скомандовал:

– Фархат, распрягайте лошадей и на караул. Мустафа, распорядись, чтобы накормили путников, и помоги уважаемому офицеру лечь у огня. До утра далеко, околеет к дьяволу. Утром двинемся в путь.

++++++

Вечерело. Из узкого окна гарнизонной комнаты для офицеров он наблюдал, как тяжелая черная ночь опускалась на узкие улочки древнего города. Где-то тявкала собака. Кое-где горели тусклые фонари. В маленькой скромной комнате было прохладно и сыро, словно на улице. Старенький стол с парой ящиков в углу, длинная узкая жесткая кровать с плоской подушкой, да кособокая тумбочка для всякой мелочи – вот и все убранство. И все же лучше, чем еще месяц назад в сырой землянке под Эрзерумом. В это время вряд ли кто-то сунется на улицы города, это было небезопасно. Елисаветполь, или, как называли его кавказские татары, Гянджа, находившийся между двумя враждующими лагерями – Закавказским комиссариатом с центром в Тифлисе и Баксоветом во главе с большевиками в Баку – и сам напоминал карту военных действий. Приток Куры, река Гянджачай, что резала город вдоль, была негласной границей между армянской и татарской, как позднее стали говорить азербайджанской, частями города. Мост через реку представлял собой пограничный пункт, пересекать который этим двум народностям было опасно для жизни. Сообщение между частями города происходило благодаря посредничеству живущих тут же евреев, русских, да немногочисленных греков. Напряжение витало в городе постоянно. Он ощутил его, как только добрался сюда с небольшим отрядом мусульман, верных партии Мусават и нацсовету Азербайджана Закавказского комиссариата. В городе постоянно вспыхивали потасовки, бесчинствовали мусульманские банды, нападая на продовольственные магазины и станции, грабя не только мирных жителей, но и солдат и офицеров.

И хотя в городе стоял 219-ый Кавказский полк, кроме громкого названия от него ничего не осталось. Теперь это было сборище вооруженных озлобленных людей, не имевших с прежней армией ничего общего, но продолжавших носить старую форму и названия старых формирований, а для местного мирного населения ставшие настоящим бедствием. Они слабо подчинялись командам, самовольно покидали казармы, провоцируя стычки между местными на бытовой и национальной почве.

Мурат задернул тонкую штору и лег на жесткую постель, как был, в военной форме. Вынув из-под подушки маленький томик стихов Низами, принялся читать в тусклом свете керосиновой лампы.

За те несколько недель, что он провел здесь, многое случилось. Много раз благодарил небо за то, что тогда в кибитке их настиг мусульманский отряд Вахитова, а не одна из тех банд местных татар, что теперь терроризировали местные селения и совершали без конца набеги на станции Закавказской железной дороги. Он был наслышан об их бесчинствах и очень переживал за старика-армянина, что спас его от смерти, увезя в тыл в своей старой телеге. Ему удалось узнать у подхорунжего Вахитова, что старика отпустили с миром на подступах к Гяндже. Мурату хотелось его разыскать и отблагодарить, но найти его в большом городе было неосуществимой затеей.

По приезду в Елисаветполь с отрядом Вахитова, Мурата определили в Елисаветпольский гарнизон, где после беседы с начальником последнего В. Н. Гусаковским, ему, наконец, стало понятно, зачем он понадобился. Многие поддерживали идею создания мусульманских частей для защиты интересов партии Мусават и интересов кавказских татар в Закавказском комиссариате, где сейчас доминировали грузины-меньшевики во главе с Ноем Жордания. А для того, чтобы создать такие части, в основном состоявшие из малограмотных мусульман, нужны были опытные офицеры. Настоящей угрозой порядку были спонтанно возникавшие местные банды, занимавшиеся грабежами и разбоем. Часть из них еще с октября начали привлекать в армию, но по большому счету, вооруженные и мало управляемые, они были предоставлены сами себе. Многие из них мало понимали, за кого пришли воевать, практически не говорили на русском, не владели навыками армейской службы, совсем не разбирались в партиях и новых политических силах. Но их объединяла идея стать хозяевами этих земель, что обещали им мусаватисты, призывая создать независимый Азербайджан. Эти мусульмане-добровольцы представляли собой скорее туземное ополчение, нежели регулярную армию с четкой дисциплиной и выучкой. Вот для этого офицеры и были нужны. А те из них, что знали мало-мальски местный татский, как Мурат, тем более.

Правда, израненная гниющая рука не давала покоя. К тому же раненый или безрукий он был бы мало полезен для новой армии. А потому за него сразу взялся старый доктор-еврей в круглой шапочке на самой макушке и длинной острой бородкой. Его маленькие шустрые глазки сквозь круглые тонкие очки то и дело озадаченно осматривали гниющую руку Мурата. Его морщинистое смуглое лицо начинало быстро кивать, от чего бородка нервно подрагивала, а сам доктор, засучив рукава, совершал какие-то манипуляции: то прикладывал какие-то повязки, то скоблил выступавшие капли гноя, то прижигал рану, от чего противно щипало аж до кости. Но Мурат терпел. Уж больно хотелось верить, что рука оживет, а местами посиневшие участки кожи снова порозовеют. Слава Богу, ампутировать руку не стали. Но, как сказал доктор, часть кожи потеряет чувствительность и шрам останется глубокий. Да и Бог с ним, думал Мурат. Лишь бы не калекой и стрелять могла! Однако заживала все равно медленно и постоянно немела. Особенно ночью. Иной раз просыпался от того, что совсем не чувствовал своей руки. Холодный пот прошибал его. Он принимался ее ощупывать левой рукой, щипал и кусал. И когда начинал ощущать боль, успокаивался. Нужно было время, говорил на утро доктор, когда Мурат описывал ему свои ощущения. Но времени не было. Формирование первых мусульманских частей шло полным ходом. Как он мог быть командиром и инструктором от артиллерии, если сам не мог стрелять? Поэтому Мурат усиленно заставлял свою руку работать, тренировал ее и пристреливался, пытаясь заставить непослушные пальцы вспомнить, как оно – давить на курок и держать рукоять пистолета или винтовки. И когда впервые попал в банку, то радовался, как мальчишка. Правда, глубоко в душе, не напоказ, сохранив невозмутимый вид вблизи солдат. Лишь довольно провел пальцами по усам и, сдунув порох с дула, сунул пистолет в кобуру.

О формировании Мусульманского корпуса говорили много, особенно здесь в Елисаветполе, где особую роль играло азербайджанское национальное движение. Его формирование было возложено на генерала от инфантерии М. А. Пржевальского. А на днях Мурат узнал, что командующим Мусульманским корпусом был назначен генерал Али-Ага Шихлинский, тот самый, генерал от артиллерии, под командованием которого Мурат воевал в боях на Волчих горах и защищал 3-ий форт Порт-Артура артиллерийским огнем во время Русско-Японской. Мурат знал, что Шихлинский сам был с Кавказа, родился в селе Газахлы Елисаветпольской губернии, недалеко от Гянджи. К тому же генерал был известен своей требовательностью и бескомпромиссностью. Будучи артиллеристом, он часами проводил в окопах, самолично руководя постановкой артиллерийских орудий. Вплоть до начала Великой войны он руководил Офицерской артиллерийской школой в Санкт-Петербурге, которую сам же закончил с отличием. Однако старые раны и годами накопленные болезни от сырости и простуженных ног вынудили его проситься уволиться в резерв и вернуться на Кавказ. Но его опыт и знания нужны были как никогда. И вот, прибыв в Тифлис, Али-Ага с удивлением узнал, что на него возложена миссия возглавить Мусульманский корпус.

Если честно, то эта новость обрадовала Мурата. Он горел желанием лично встретиться с генералом, вспомнить былые дни на Дальнем Востоке. Да и, что греха таить, Мурату хотелось узнать личную позицию Али-Ага о том, что теперь происходило и в России, и на Кавказе. Однако случая отправиться в Тифлис пока не представилось, но сам факт участия в создании Мусульманского корпуса его прежнего командира заставило Мурата поверить в правильность своего решения остаться здесь и приложить руку к созданию новой армии.

Его радовали возложенные задачи навести дисциплину и обучить вновь прибывших добровольцев обращению с оружием. Приступив к своим прямым обязанностям, Мурат оказался в своей стихии, понятной, четкой, не требующей мучительных раздумий. Эта понятная задача вселяла уверенность в том, что он на правильном пути и что путь домой близок.

Правда, на днях очередная неожиданная встреча заставила снова с тоской вспомнить дом и родных. Здесь, в Гяндже, во время совещания мусаватистов, куда были приглашены и гарнизонные офицеры, обсуждался вопрос Мусульманского корпуса, обострения разногласий с большевиками в Тифлисе, когда в начале декабря 1917-го там силами Закавказского комиссариата был захвачен оружейный Арсенал и разоружены большевики, входившие в исполнительный комитет Совета рабочих и солдатских депутатов. Все понимали, что эти события превращают политическую борьбу между партиями в вооруженную. Вот тогда он неожиданно среди мусаватистов столкнулся с Асланом Сафаровым. Правда, не сразу его узнал и с удивлением разглядывал его арахчын, темно-синий бешмет и жилет сверху.

Увидеть здесь свояка Мурат был чрезвычайно рад, надеясь, что и Маша с ним. Вид Аслана в национальной одежде, а вовсе не в деловом европейском костюме, как Мурат привык его видеть еще с мирных времен, изрядно удивил его. Видя его удивление, Аслан только улыбнулся и, похлопав себя по жилетке, сказал, что теперь он принципиально носит национальную одежду, потому что его цель – добиться независимости Азербайджана. Когда Мурат спросил Сафарова про сестру, тот как-то смутился, отвел взгляд и бегло сказал, что она с детьми осталась в Баку, наотрез отказавшись уезжать из своего дома. А он, Аслан, уже несколько месяцев проживает в Тифлисе и в Елисаветполь приезжает частенько по вопросам Мусавата, а потому приглашает Мурата к себе, обещая познакомить со своей новой семьей. Это заявление свояка тогда возмутило и даже оскорбило Мурата. Но Аслан лишь в упор посмотрел на него и заявил:

– Я звал Машу с собой, но она не поддерживает Мусават и идею создания независимого Азербайджана. Наши разногласия зашли слишком далеко. Теперь у меня новая семья, мусульманская, которую, к сожалению, я не могу перевезти в Тифлис, по разным причинам. Видите ли, я вхожу в комиссариат, я – уважаемый человек. Я, поверьте, готов жизнь положить на то, чтобы моя родина стала независимым процветающим государством. Как истинный мусульманин, я готов взять на себя заботу и о Марии Павловне, и о Лейле. Но ваша сестра столь бескомпромиссна, даже в ущерб самой себе, что даже слышать ничего не хочет. В итоге все так. Для всех – я женатый человек, чья семья в городе, где хозяйничают большевики. А Лейла и сын здесь, подальше от политических разборок и дрязг.

Возмущение и гнев от обиды за свою сестру и ее детей были так велики, что Мурат даже не счел нужным уважительно с ним проститься. Тогда он лишь презрительно смерил его взглядом и бросил:

– Зря она вас простила тогда. Горбатого могила исправит.

Потом у себя, в гарнизонной комнате он много думал об этом, с тоской и восхищением соглашаясь, что Маша была действительно чрезвычайно бескомпромиссной. Пока еще доходили письма от Марго на фронт, она много писала про сестру, что та взялась за благотворительные сборы и вступила в Дубровинский союз, помогавший русской армии и русским семьям в Баку, оказавшимся из-за войны в тяжелом положении. Он был даже удивлен и восхищен тем, что и супруга, его прекрасная, неземная, словно райская птичка, Марго последовала ее примеру и принялась проводить благотворительные вечера для раненых. И еще больше негодовал на Аслана за то, что оставил Машу и детей в такое сложное время.

Строчки стихов начали медленно расплываться под напором сна, как вдруг в дверь постучали.

Не сразу открыв глаза, Мурат прислушался. Стук повторился.

Опустив ноги на пол и сунув книгу под подушку, Мурат встал и одним движением открыл дверь.

В дверях в темноте казарменного коридора стоял Ибрагим Вахитов с винтовкой наперевес и быстрым жестом показал Мурату: собирайся. Темная черкеска и волосы делали его почти незаметным в темноте, и только белые зрачки глаз в упор смотрели на Мурата.

– Что происходит? – вполголоса спросил Мурат, когда они и еще несколько вооруженных офицеров быстро двинулись по коридору в сторону солдатских казарм. В тишине гарнизонного коридора гулким эхом разносился громкий ритмичный стук тяжелых солдатских сапог – это несколько отрядов вооруженных солдат-мусульман выстроились за ними.

– Не задавайте лишних вопросов. Ответ вам может не понравиться, – усмехнулся Вахитов, склонив голову в его сторону. И тут же жестом показал нескольким вооруженным офицерам разделиться и войти в казармы сразу с нескольких входов.

Держа пистолет на изготовке, Мурат напряженно вглядывался в темноте в суровое лицо Вахитова, пытаясь понять, что к чему. Когда они вдвоем оказались у одной из дверей казармы, Ибрагим бросил на Мурата быстрый взгляд и тихо произнес:

– Приготовьтесь, придется попотеть этой ночью! – с этими словами он с шумом пнул дверь и, как по команде, со всех входов в длинное пространство, сплошь уставленное рядами солдатских коек со спящими людьми, ворвались вооруженные офицеры и солдаты-мусульмане. Целясь в спящих солдат, они молчком окружили их, и Вахитов громко произнес:

– Граждане военнослужащие двести девятнадцатого полка! Пришел приказ от комиссара Закавказского комиссариата Ноя Жордания всем армянам и русским сложить оружие! Отныне вы – гражданские лица, можете вернуться по домам. Изъять оружие! – офицеры и солдаты быстро двинулись вперед, целясь в растерянных людей, намереваясь изъять винтовки и пистолеты.

Мурат в замешательстве бросил взгляд на Вахитова и с тревогой сильнее сжал пистолет в руке, наблюдая за тем, как только что спавшие солдаты, в кальсонах и нательных рубашках, повыскакивали со своих мест. Те, кто сразу поднял руки и сдался, видя перед собой вооруженных людей, были русскими, явно не желавшими ввязываться в конфликт и получивших, наконец, возможность вернуться домой. Их несколько офицеров вывели в коридор, держа на прицеле. Но основная масса солдат были армяне, которые после секундной заминки вдруг бросились на вооруженных людей, намереваясь отнять оружие и дать отпор. В ответ на их неповиновение раздались выстрелы и первые крики раненых. В воздухе запахло порохом.

Открыв огонь, офицеры быстро принялись шарить по кроватям и углам, выхватывая припрятанное оружие, нанося удары прикладами тем, кто пытался соскочить и поднять крик. Через несколько минут в казармах началась полная свалка: жуткие крики, брань и предупреждающий свист перемежались с новыми выстрелами. Армяне пытались удержать оружие, набрасывались на нападавших, используя кулаки. Выстрелы раздавались снова и снова, от чего в душном пространстве солдатской казармы отчаянно пахло порохом и кровью, а от дыма начали слезиться глаза.

Мурат отбивался сразу от двоих армян, которые схватились за его руки, пытаясь отобрать выданный маузер. Один из них с яростью наносил удары по раненой руке, от чего дикая боль пронзала тело, и Мурат, совершенно озверев от боли, оттолкнул его и выстрелил в упор. Лицо солдата размозжило всмятку. Разбрызгивая кровь во все стороны, он рухнул на месте. В ту же секунду второй армянин, пригнув голову к шее, с разбегу набросился на Мурата, явно намереваясь сбить его с ног. Но кто-то подскочил к нему, и на секунду блеснул штык, после чего мягко с характерным звуком вошел в брюшину армянина. Мурат, стоя с маузером в руке, замер, наблюдая за тем, как штык мгновенно выскочил из тела солдата, и кровь фонтаном хлынула на смятую солдатскую постель, от чего белая простыня на глазах обагрилась темной лужей.

Вокруг звучали крики, выстрелы, падали замертво солдаты и офицеры. Кто-то, лежа на полу, судорожно корчился в конвульсиях. Кто-то в отчаянии закричал на армянском:

– К арсеналу! Нельзя им отдать оружие!

– Задержать! – закричал Вахитов, стреляя в тех, кто пытался выскочить в коридор из помещения казармы.

Но толпа обезумевших от страха армян, которые явно были основной мишенью в этой бойне, бросились во все двери, затаптывая своих же, спасаясь от вооруженных нападавших. Тут же наклонялись над теми, кого удалось сбить или прикончить, выхватывали винтовки и пистолеты и без разбору стреляли в преследовавших их офицеров и солдат, спасаясь от неминуемой гибели.

Мурат бежал со всеми по узким коридорам гарнизона, придерживая рукой где-то раздобытую винтовку, на всякий пожарный, держа на изготовке маузер перед собой. Творилось что-то звериное. Нескольким сотням армян удалось вырваться из ворот гарнизона, растерзав постовых, чьи тела были растоптаны бегущей толпой. Сами убегавшие бросились наутек по улицам города, перезаряжая винтовки и пистолеты, отстреливаясь от бежавших за ними солдат-мусульман. Нагоняя армян, они стреляли им в спины, а потом штыками уродовали и резали раненых, от чего мостовая возле гарнизона скоро покрылась кровью.

Дыхание срывалось от тяжелого бега. Холодный воздух был неспособен облегчить ходившее ходуном в груди сердце. Кучи истерзанных тел валялись по дороге. Он бежал, сам не зная куда, не понимая, зачем гарнизонное начальство допустило эту бойню.

Несколько сотен солдат-мусульман перемахнули через Ганджачай и, оказавшись на армянской территории, принялись врываться в дома, вытаскивая на улицы мужчин, расстреливая их на ходу. Насиловали армянских женщин, рубали штыками младенцев и стариков. Тут же солдаты-армяне, обезумевшие от ночного нападения, устремились на азербайджанскую территорию, вымещая злобу на мирное население. Они вытаскивали из домов мужчин и также расстреливали без разбору, желая расплаты. Хватали юных мусульманок и разрывали их одежды, насилуя и убивая. Глумились над старыми женщинами, срывая их одежды и отрезая груди. Улицы города покрылись кровью. Крики и стоны стояли над городом в разных частях. Воды Ганджачая окрасились в красный цвет…

Мурат бежал, что было сил, по узким улицам древнего города, озираясь на крики и выстрелы. Декабрьский свирепый ветер отчаянно завывал поверх низких плоских крыш, но даже он не мог заглушить крики и плач, охватившие обезумевший город. Здесь, в мусульманской части, улицы были особенно узки и извилисты. Кое-где встречался сухой крупинками снег, сбившийся ветром в углы ступеней и зазубрины меж камнями улиц. В воздухе пахло порохом и смертью.

Никогда еще так скверно не было на душе! Что-то боролось в нем яростно, выжигая сердце тяжелыми доводами «за» и «против». Офицерская присяга требовала подчиниться приказу, исполнить его четко и без раздумий. Но нападение на спавших солдат ночью не укладывалось в голове. Город, что долгое время силой военных пытался поддерживать внешний порядок, теперь теми же военными был погружен в кровавую бойню армян и азербайджанцев. Его причастность к этой бойне вызывала жар и дурноту! Сколько крови прольется этой страшной декабрьской ночью?!

От этих мыслей было скверно и душно. Он расстегнул до половины мундир, жадно хватая холодный воздух ртом, схватив горсть снега с земли и пытаясь умыть им разгоряченное лицо. Не этого он хотел! Не нападать на спящих! Не сталкивать и без того веками враждовавшие народы! Что с этим миром не так?! Как это остановить?!

Растягивая ворот гимнастерки, не замечая того, что бежит со всех ног вдоль узкой глухой почти без окон улочке, он с трудом понимал, где находится. Свернув за угол, едва не упал, запнувшись обо что-то мягкое и теплое. Едва удержав равновесие, склонился ниже над лежавшим телом. Мороз пошел по коже. На каменных ступенях лежал окровавленный старик с длинной седой бородой. В глазах потемнело. Мурат упал на колени перед ним, сжимая его плечи. Он не был уверен в том, что это был тот самый старик, что спас его, увезя в старой повозке. Но почему-то был уверен, что где-то на улицах Гянджи и его старик, его спаситель, наверняка, сейчас лежал также, истекая кровью, зарубленный шальными штыками озверевших людей. И он не смог его спасти! Голова жутко закружилась, глаза стали мокры, в груди не хватало воздуха. Едва смог найти в себе силы подняться на некрепких свинцовых ногах, оставляя лежать истерзанное тело. Цепляясь руками за стены домов, заставлял себя идти дальше, с трудом вглядываясь в двери. Не сразу понял, что искал особенную, резную зеленую дверь. Но, боясь сойти с ума, а еще больше поддаться этому безумию и начать стрелять во всех подряд, он судорожно хватался за единственную мысль, возникшую в голове: спасти хотя бы их, предупредить и спасти! Где-то совсем близко звучали выстрелы и раздавались стоны. От этого еще сильнее ухало сердце, страшно боялся не успеть спасти свояка и его новую семью. Ведь родня, какая-никакая!

Мурат лихорадочно водил глазами по дверям домов, пытаясь отыскать нужную. Как пояснил Аслан при встрече: зеленая дверь с кольцом в виде льва. Старые деревянные двери мелькали перед тревожным взглядом, и он уже отчаялся найти. Свернув на новую улочку, озираясь по сторонам, вдруг заприметил, как вдалеке в темноте что-то яростно шевелилось. Крики и вопли, глухие, надрывные, разрезали пространство, перемежаясь со звуками выстрелов и грохотом распахивающихся тяжелых дверей. Где-то голосили дети. Где-то скулила, очевидно, пристреленная собака. Мурату стало казаться, что он безвозвратно потерялся среди извилистых узких улиц. Вдруг глаза вперились в распахнутую зеленую дверь с ручкой-кольцом в виде льва. Но черная зияющая дыра распахнутого настежь дома заставила его замереть и оглядеться. В темноте глаза с трудом различали чью-то темную курчавую голову, что ползала неподалеку по грязной земле, смешанной с талым снегом и кровью, что-то надрывно нечленораздельно бормоча. В темноте, освещаемой лишь слабыми вспышками то ли залпов, то ли далеких факелов, с трудом можно было разглядеть очертания мужчины, который сжимал в руках бездыханное женское тело. Длинные вьющиеся черные волосы на безжизненной голове тяжело свисали к самой земле, облепленные грязью и кровью.

– Лейла! – стонал несчастный неестественным голосом, и Мурат не сразу понял, что это и был Аслан.

Болезненно засосало под ложечкой. Опоздал! Где-то слышались чьи-то шаги и выстрелы. На улице было небезопасно.

Мурат склонился над ним, тронув за плечо, с опаской озираясь по сторонам. Мужчина с трудом поднял глаза. Они были огромны пронзительным ужасом и тоской! В ту же секунду он положил бездыханное тело жены на промерзлую землю, со стоном вцепившись в ее совершенно бледную руку. Взгляд Мурата был прикован к большому круглому животу женщины, обтянутому окровавленными тряпками исколотого штыками платья.

На это невозможно было смотреть. Судорожно сглотнув, Мурат поднял слабо сопротивлявшееся тело Аслана и завел его в дом. Свояк был не в себе. Уже в доме он сполз на пол по стене, роняя голову в руки. Мурат, бросая на него быстрые взгляды, затащил в дом тело убитой, и сел рядом с Асланом на пол, тяжело дыша, закрыв глаза. Все происходящее сводило с ума.