…Но Буря Придёт

– Я ещё… буду жить… – прошептал он сквозь силу. Дел было много – и даже у врат в темноту он не должен был бросить всё так, лишь жалея себя и сетуя на рок. Привстав сын Медвежьей Рубахи позвал к себе служек целителя, и велел срочно вызвать помощников. Те явились немедля.

– Гулгадд… перо и чернила… принёс?

Кивнув, юный родич владетеля быстро достал из ларца весь чертальный прибор.

– Напиши обо всём для Ан-Шора и Конлойха… Что удачно мы вышли, мохнорылых отбили назад от Помежий… и двинулись к западу. Что взяли в плен множество знатных из разных домов… а в сражении пали все их предводители – сам сын Эльдлейте с потомками, брат скригги Эваров и много прочих…

– А про рану писать хоть, владетель? – озадаченно молвил ему юный Гулгадд, расстеливший набор для письма по столу, чеша острым пером из гуся себе за ухом.

– Нет, Шщаров хвост – врать мы будем! Ты пиши всё как есть… и что Бадарн погиб тоже выведи Конлойху. Только сильно пугать их не надо… Так скажи – не мешало созвать бы всех фе́йнагов, чтобы было им что обсудить ненароком… А я там буду стоя или лёжа – как боги позволят.

Гусиная лепесть надрывно скрипела, когда юный помощник и родич владетеля быстро писал по листу вязь из огма, сплетая их знаки в узор тех словес, макая отточенный срезом край ости в железную плошку с чернилами.

– Бедах, накрой-ка меня хоть рогожей… а то зябну, точно в Эйле ворота уже на пути…

– Сплюнь, почтенный! Потерял много крови, известно – с того и озноб… – второй служка метнулся в намёт взять в вещах одеяло. За это время сопя под нос от усердия юный Гулгадд закончил писать два послания, рассыпая просеянный мелкий песок по густевшим чернилам, чтоб впитать им излишки, и с силою сдул его жёлтую крупку с листов.

– Тащи их скорее к почтенному Фи́ару… пусть немедля отправит с гонцом до горы. Или с птицами… будет скорее…

– Понял, владетель – исполню! – Бедах схватил оба свитка посланий, где их арвеннид вывел ослабшей рукой свои имя и чин, и сняв с шеи печать на цепочке приложил её к письмам поверх восковин, сделав оттиск.

– Теперь давай проще пиши… для Стремительных Ратей и прочих – что сейчас пару-тройку седмин я навряд ли ездок. Пусть действуют сами и пишут мне чаще. Я пока буду тут, у дейвонского Э́иклундге́йрда – чтобы гонцов сюда слали с вестями.

– Всё понял, почтенный, исполню.

– И дай-ка ещё я одно напишу – туда же к горе… пока силы остались.

– Кому хоть?

– Там есть кому принять… Подвинь-ка мне свиток поближе… – Тийре взял в руку перо.

– Эй, слушай, Бедах – тащи-ка вина… Может чуть полегчает, а то плечо ломит… – попросил он другого помощника.

– Понял, владетельный! Живо найду!

Юный Гулгадд взглянул на владетеля, стиснув в пальцах второе перо.

– А в Глеанлох писать? Для…

– Не надо… – Тийре вскинул ладонь, несогласно мотнув головой, и едва завершив пару строчек письма до горы распростёрся без сил на нагревшихся досках носилок.

Когда трое гонцов ускакали из стана, устремляясь на запад и юг к ожидавшим их писем вождям и владетелям, то терзаемый болью и зревшим в нём жаром от раны сын Дэйгрэ уснул, ощущая прохладу задувшего ветра. Сколько спал он так – боги лишь знали – но вдруг а́рвеннид снова очнулся, размежив глаза.

Огромная птица, что села к нему на колено, больно кольнула своим твёрдым щипом, заставив проснуться сквозь слабость и жар. Сперва в лучах солнца она показалась вся чёрной как смоль или сажа – и а́рвеннид было решил, что к нему уж летит вороньё, кто обильно пирует на поле сражения, где были облеплены птицами трупы всех павших, и сюда доносясь галдежом птичьей стаи.

– Брысь, тёмная… рано ты слишком явилась! – разозлился вдруг Тийре, сквозь слабость махнув резко правой рукой, отгоняя тревожившую его вестницу из уделов теней, чьи врата нараспашку наверное были уже где-то рядом. Но птица настырно сидела на теле, нахально смотря ему прямо в глаза – и тут он сумел рассмотреть, что была она белая с серым, и крылья топорщились больше воро́ньих.

С гулким стуком в доску подле ляжки вонзилась стрела, и сын Дэйгрэ в волнении вздрогнул. Птица с пронзительным вскриком взметнулась с ноги, скрывшись в небе, и а́рвеннид резко привзнялся, взглянув на честившего хищную вестницу Гулгадда, который держал в правой лук.

– Брысь… чтоб тебя! – тот грозил кулаком улетавшей к восходному краю небес птичьей тени, и повернулся к парнишке.

– Метишь стрелы ты… худо… Ворону не снял даже сидя…

– Да какая ворона, почтенный! – обиженно возразил паренёк, – рыбоедка проклятая! Здоровенная чайка – я в жизни таких не видал! Говорят, что такие на море закатном гнездятся, или в Гвин-э́байн речищах к югу, где много воды. Как сюда залетела такая – умом не пойму!

– Я уж было решил… что за мной вороньё… – Тийре опять опустился без сил на носилки, откинувшись головой навзничь.

– Ну хотя бы не вестников Эйле узрел ты, почтенный, кого Марв-Буа́йртэ шлёт людям! Журавля я бы точно уметил!

– Не хвались… а чеши-ка ты лучше к стрелкам, и руку набивай… чтоб в другой раз уметить. Как… дейвонов дырявить так будешь?

– Научусь – обещаю, почтенный!

– Говоришь… была чайка?

– Она самая. Вот уж к чему бы? К дождю видно… – почесал за ухом юный родич владетеля, возвращаясь в намет и в пути вспоминая приметы про птиц.

Тийре ему не ответил, вновь впадая в тяжёлую дрёму. Он-то птиц таких видел – но лучше б не зрил, как и во́ды лежавшего в чаше меж взгорий Глеáнлох, взору одних женских глаз так подобные цветом их волн…

Солнце залило сияющим светом давно уж не спавший с утра ходагейрд, освещая проезды и площади торжищ. Свежий ветер с востока будил горожан, раскрывая порывами ставни, вороша занавеси́ окон, обдавая прохладой. Трепетали в порывах его стяги ёрла и верных владетелю Скъервиров прочих семейств, развеваясь над твердью мурованных хугтандов Верхнего города.

Юный Бродди вприпрыжку бежал по умощенным рубленным камнем проездам, знакомой с годами дорогой спеша из Хатхалле к чертогам купцов и искусников, что раскинулись чередом дворищ среди ходагейрда по Среднему городу. За спиною остались ворота стерквегга, где вершил отец – и мальчишка минуя его пропустившую стражу пустился вперёд, волоча за собою плетёную сетку корзины.

Мать по-прежнему часто сидела за кольцами пял, находя на то время меж ворохом хлопот присмотра за Бродди и сёстрами, что смешно шевелили ручонками в малой кроватке – и всё так же опять отсылала его в городище к почтенному Лейфу. Тот всегда привечая мальчишку давал серебро за ручные труды, что она вышивала купцу на продажу. Хоть давно уже не было им в том нужды, когда мама в ту осень в святилище молвила «да» и вложила ладонь в узловатую крепкую руку отца, где священное жало ножа в час обряда связало их кровью – и в чьих силах теперь было дать им монет и одежд сколько жаждет душа, чьи чертоги стократ были много светлей за их прежний сгоревший в пожарище Огненной Ночи тот сумрачный угол в Хатхалле, где как тень испарилась в дыму и та память о том человеке, чей насмешливый пристальный взор он встречал по ночам много лет. Но и снова как прежде в руках её нить непрерывно бежала по ткани, прочно там выводя свою точную дивную вязь, отправляя подросшего Бродди на торжище к старому Лейфу за новыми горстями хрингуров. Ибо боги лишь знают, что кому суждено наперёд – будь ты хоть бы последний бедняк или сам всевладетельный ёрл…

Минуя дома и богатые лавки для торга ткачей он слыхал из-за стен скрип тяжёлых педалей станков и удары их бёрдов по туго натянутым нитям утока. Непрерывно бежали средь них челноки. Пахло вымытой шерстью и льном, что сплетались в руках у искусных ткачей и ткачих в их труды, кои порой украшали и стены покоев владетелей Скъервиров.

Со дворов оружейников били удары железа в железо, шуршали точильные камни и мокрый гладильный песок, тяжким вздохом сопели меха. Пахло дымком от горевших в горнилах углей, распаренной или продубленной кожей и резким тем духом закалки металла в кипящих маслах. Там рождались клинки и броня для первейших из свердсманов, оставляя на них знаки собственных рук того мастера, кто сваял из железа прочнейшую кожу доспехов и те смертоносные зубы, что её пронизают в несущем лишь гибель укусе своих ненасытных клыков острых жал – держать кои он мог уже пробовать вместе с отцом, пусть пока что владея лишь палкой с копьём.

Там, где жили искусные резчики камня, раздавались удары зубил и железных резцов о породу, и надрывно скрипели лучковые пилы, вгрызаясь в намоченный мягкий ракушечник плит и брусков. От шевцов одеяний звучали из окон частившим надрывистым стрекотом ножницы, разрезая по меркам очерченных мелом раскроев богатую тонкую ткань.

Но и ткань та лишь серая с бурым и ставшая белой под солнцем и в варе из щёлока нить – кою сделает яркою тихий и прочим невидимый труд, каким славен был Лейф Лейдиле́нгур из Фрекиров, чей не столь уж заметный средь прочих богатых строений чертог показался вдали. Там, в укромных покоях на нижнем поверхе в дубовых чанах и лоханях средь вара и чистой холодной воды и рождалось то дивное таинство, каковое он с детства постиг от родителя, бедным искусником прежде прибывшего в Вингу в правление Хъярульва – но теперь став богатством быть может не больше иных много в том преуспевших красильщиков, но почётом и славой средь тех их наверное первым. Звуков там было только плесканье воды, кою долго взбивали мешалки ручных лепестей из тяжёлого прочного ясеня, перед тем как готовая ткань трижды в чане побыв отправлялась на древки сушилень – зато запахи нравились Бродди сильнее иных.

В доме Лейфа всегда пахло травами – как в покое у старой искусницы Соль, к кому вечно ходила с ней дружная много лет мать. В дощатых бочонках и прочных глиняных жбанах под накрывками тихо хранились коренья, листва и цветки разных трав и кустов, на подносах и досках до годности сохли различные ягоды, стебли, полоски коры и червец. Всё то дивное, знамое Бродди добро из их здешних уделов – вайда, марена, кислянка, алкана, лишайник, крушина, ольха, резеда, кора тополя, хвощ, бузина, среброцвет – и из разных краёв и далёких земель за горами и Морем Травы на востоке, чьих названий он даже не знал – но чья тайная сила могла ярче прочих окрасить обычную скучную ткань, заставляя и ёрла платить серебром за подобный ярчайший расцвет.

Старый Лейф – невысокий, хромавший на левую ногу почтенный мужчина в годах, что окрасили серым его бороду – всегда рад был мальчишке, угощая того чем-то дивным на вкус из нездешних уделов – кисло-сладким плодом, что рассохся в меду – и опять принимая корзину с цветными трудами от Гвенхивер щедро давал серебро, не стесняясь хвалить её вышитый труд, кой ему приносил денег больше чем ткань для простых горожан.

И сейчас, когда мальчик опять постучался в ворота их дома, тот открыл ему двери, с усмешкой встречая ребёнка, потрепав его вихры волос и почти по-отечески обняв.

– Вот и малый наш ветер примчал ко мне снова! Много ль мать твоя портила глаз за иглой и нитя́ми, достойный – признайся как есть?

Бродди робко стеснялся того, что почтенный красильщик порой говорил с ним как с взрослым, а не как с ребёнком – и ответно кивал головой, подавая корзину со скрутками вышитых тканей.

– Ну, храни ей здоровье Гефадринн – раз не знает покоя она и теперь, став женою такого достойного воина и дав жизнь твоим сёстрам. Я уж сам от тех слухов, как там тяжко она разрешалась, стал седым точно лунь, – он шутя провёл дланью по редким уже волосам головы.

Бродди помнил, что сед был достойный красильщик уж сколько его мальчик знал – и учтиво кивая благодарил доброту Лейдиле́нги́ра, что тот так был все годы широк своим сердцем к их матери.

– Что богатство и слава? К чему мне те лари, раз беда на кошель не взирает? И я сам был богат дважды больше когда-то – но людской добротой лишь доселе живой. Помогли мне однажды в беде – с тем и я помогаю чем в силах иным, как и должно… – Лейф с усмешкой растягивал завязь мешка с серебром.

– Как ты сам – научился как свердсман владеть и мечом стало быть?

– Лишь копьём… – засмущался взволнованный мальчик, принимая отбитые хрингуры в собственный кошель и почтительно преклонив голову перед купцом.

– Ну лихо́ ли начало? Я ведь тоже сперва красил хуже пьянчуги, что в золе верховницу измазал свою. Вот клянусь бородой Всеотца – ещё может быть сам я услышу как имя твоё назовут среди свердсманов первым; и враги твои рухнут как скалы на пыль – что и лучший наряд из моих же цветов того алого славы твоей за её ярче вкрасить не сможет!

– Разве зрящий вы сам, чтобы это предречь? – Бродди взглянул в глаза старого Лейфа.

– А им нужно ли быть, чтобы зрить кто ты есть – что ты сам не из тех, кто горшки во дворце протирает? – Лейдиленгур взглянул в глаза Бродди – ярко-синие точно у матери.

– Помни лишь – что твой долг защищать тех кто дорог тебе… и обид их врагам не прощать…

Ветер стремился с востока, развевая воздетые стяги владетелей Бейлхэ, что вились средь намётов. Стан гудел, встречая загоны пришедших с Помежий союзных земель подкреплений, что сдержали напор подошедшего нового воинства орнов, преломив его в битве у Белой Скалы и теперь подойдя к уже взятому прошлой седминою Эиклундгейрду. И в том общем волнении мало кто разглядел в одном малом загоне под синими стягами две чьи-то стати без стали брони, лишь в тяжёлых покровах плащей-верховниц поверх плеч.

– Ты ведь знаешь кто я?

– Да – наслышан, почтенная. Сам ведь буду из Клох-кнойх…

– Так будь добр, пропусти к нему – честь с хвалой тебе за рассудительность.

Здоровяк Хидд Гора из Клох-кнойх, сам служивший у Конналов прежде – а родня говорила порой, что и сами они из их ветви побочной – мало ль с кем их прабабка на сене лежала, раз была в девках так хороша – седмину стоял среди стражи, охраняя копейно намёт их владетеля, изловившего жало в бою с мохнорылыми. Без труда, хоть не сразу узнал он их фе́йнага старшую дочерь, что была прежде дома в Глеáнлох – и твердили ему земляки, что сосватана уж за кого из сынов им союзных Лабра́йдов – а теперь вдруг стояла пред ним возле входа, появившись с рассветом в загоне от Конналов, что последними прибыли конно сюда, направляясь из Каменной Кручи. Потому-то сперва и опешил сын Киана-конюха, не признав поначалу её под плащом с наголовником, и одетую просто, в дорогу. Лишь как сняла со лба ткань чепца, то похожей вновь стала на деву – как упала на плечи тугая коса в золотой рыжине.

– Так не велено, гэйлэ… – нахмурился стражник, точно взвесив в уме – кого же ему слушаться нынче, – да и он не один там…

Глаза цвета волны на Глеáнлох вспыхнули словно кострище.

– Я так, значит, две ночи в седле проскакала – а он со служанками тут забавляется?!

– Что ты – что ты, почтенная?! – округлил взор стражник из Конналов, – да вчера лишь как жар с него спал! Какие тут девки, опомнись? Да и нет их у нас – вот Тремя присягну! К нему Вёрткий прибыл с донесением…

– Ага – врать ты мне будешь! Как ехала – видела я, сколько баб у вас в стане – и половина уж точно не жёны кого-то! – фыркнула гостья.

– Ты как будто считала, почтенная…

– Ладно, так уж и быть – пропусти-ка, посмотрю хоть за ним, дураком подстрелённым… – взволнованно проговорила дочь фе́йнага Конналов, устремляясь к намёту.

– Как ты можешь так, гэйлэ – о самóм так о нашем владетеле? – проворчал изумлённый тем стражник, боченясь с неохотой перед напором легко оттолкнувшей его дочери Кáдаугана из Глеáнлох.

– Я ещё не сказала «набитым»! Это тебе он владетель – а я помню как с другом своим упокойным из Килэйд они крали сливы в садах у горы – и на пару затрещин моих получали, когда не делились. Ну не стой же, пусти, будь уж добр – не довольно ль расспросов? Я лекарство ему привезла… – она приподняла в руках небольшую суму, но довольно тяжёлую с виду и полную разных мешков с бутыльцами.

– Ты сама как лекарство, почтенная – или отрава… – сдавшийся стражник отступил вбок, оставив путь к закрытому пологу намёту открытым, – не отправь его хоть в Тёмный Дом от заботы… Совсем он ослаб в эти дни.

– Честь с хвалой тебе, что понимаешь! Не забуду твоей рассудительности.

– И тебе ветра в спину, почтенная, – он преклонил перед ней голову.

Приподняв серый полог намёта дочерь Кáдаугана неслышно шагнула в проём, так же легко опустив за собой ткань двери.

– Вот так встреча, почтенная! Честь с хвалой тебе! – произнёс ошарашенный Килух из Бранн, сидя подле лежавшего а́рвеннида, с кем вёл речь о последних сражениях этой седмины.

– И тебе же, достойный, побед на пути! Твоему многославному деду привет передай от меня, как с ним встретишься снова.

– Передам, передам… Гэйлэ, ты же дома была лишь три дня как? Или врут?

– Ты же знаешь, почтенный, какие там ветры у озера. Села проехаться малость, а дунуло так, что Помежья как пёрышко я пролетела. Вижу – славно же владетель наш лечен… – взор её полыхнул словно пламя, впившись прямо в лицо так и смолкшего сына Медвежьей Рубахи.

– Ты, почтенный, когда хоть повязку менял? Или нет рук, что прибыть мне пришлось?

– Ты, достойная, в этом толк знаешь – и лечи его, раз прибыла… – засмущавшийся Килух умолк, поспешив удалиться – поняв, что он лишний тут подле разгневанной дочери фейнага Конналов, от которой теперь хоть ты печь без угля разжигай. Хорошо что вина не принёс на беседу с владетелем – а то точно уж вышел бы мокрым до пят с черепками на вихрах.

– Что приветить не рад? Или в час я не тот появилась?

– Думал я, что ты дома в Глеáнлох… как Железный рассказывал прежде.

– Так и есть… Уж и думала прежде, что сам от меня ты отторгся – и прямо ждёшь, как с Лабра́йда сынком мне там руки окрутят.

– Зря приехала ты… – нахмурился Тийре, – ведь отец будет в гневе.

– А я? Уже и забыла, как ты с лица выглядишь… Лишь узнала, как Лу́айнэ мне из Клох-кнойх принесла, что тебя подстрелили дейвоны – так к скáйт-ши мне та свадьба дрянная! Прискакали сюда как смогли, с дяди Фиара конным загоном уехали тихо…

– Ты и Луайнэ тоже из дома забрала?! – округлил глаза Тийре, опешив от этих известий.

– А-а-а – про неё ты первее пытаешь, выходит? Знала бы я, что меня так приветишь – то сама прискакала б в тот день, вместо лекаря вырвать их жало – и тебе же всадить кой-куда! – взор её снова вспыхнул как пламя.

– Да я просто спросил…

– Ну-ка, хватить глазеть – или сдохнуть от гноя ты жаждешь, дурак? Рубаху снимай! – она властно взяла в руки свежие тряпки из льна, принявшись снимать с плеча Тийре повязку, что уже задубела от старых кровавых натёков.

– Ты хоть скажи – чем же я провинилась? Что ни слова уже от тебя не слыхать за весь год? – вопросила она, завершив своё дело и бросив засохшие гнойные тряпки в горшок от воды.

– Вот не знаю – поймёшь ли… Я в ту осень отцу твоему слово твёрдое дал, как владетель – что…

– Ты с отцом моим дело имеешь – или со мной? – оборвала она его дерзко.

– О войне у нас дело с ним будет… – нахмурился Тийре, оставшись полулежа и ощупав как плотно сидит по плечу чистая перевязь под надетой рубахой.

– Ну и как – своё слово сдержал он? Много конных ты вместо меня получил от отца? – став руки в бока вопросила его с вызовом в голосе Этайн.

Тийре лишь промолчал.

– Что же – раз конные дома остались, вместо них я к тебе прибыла. Только вижу – не рад ты размену? Или новую к сердцу нашёл, чтоб скорее забыться?

– Вижу, что не забыл… Тогда что тебя гложет? – помолчав на его бессловесный взор вбок негромко спросила она, приближаясь – взглянув ему прямо в глаза.

– Прорицание было дано мне почтеннейшим… – сказал Тийре негромко, – что пасть может мой дом из-за женщины…

– Значит, имя моё он тебе там назвал? – вопросила с горячностью Этайн.

– Не назвал…

– Так чего ты решил, будто я тому буду виной? Или стух весь огонь, и зола мне осталась – что за волей богов ты укрыться решил?

– Нет твоей там вины – только нет и согласия, какового отец твой не даст нам вовек. А теперь и подавно… А без этого толк ли пытаться, раз другие все нам то же самое скажут?

– Ты отца моего не умаслишь. Тут не он, а жена его зла – и она его к ссоре толкает. Хоть бы сдохла змея эта Гвенол! – вдруг озлилась она в один миг, и лицо Этайн вспыхнуло.

– Не подумай, что мира я с ней не искала – только с детства его не нашла с моей мачехой властной. А отец мой как хвор на трясучку, под её руку пляшет всегда… Так что толк тебе ждать, как изменит он слово – если он и того не сдержал, не дав помощи войском?

– Что же хочешь ты, Этайн? – вдруг спросил он её напрямую.

– Быть с тобой. С тем и прибыла я, раз не понял ты сам, дурачок…

Молчание долго стояло под сводом намёта.

– Прежде был ты храбрей – как обычным десятником дочери фе́йнага жаждал добиться. Что же теперь ты молчишь, Тийре – словно всё позабыл? Там при встречах у озера был ты смелее… А теперь обнять даже боишься.

Она смолкла на миг.

– Или так ты страшишься отца и владетелей прочих укоров, что прочь выгнать меня сам решишь? Не получишь ты помощи Конналов, тщетно не жди – не поддержит отец тебя в распре, не даст он людей. Так хоть я буду подле тебя – и неважно мне уж, что про нас с тобой скажут…

– Разве должно для дочери фе́йнага так говорить? – поразился услышанным нáпрямо Тийре, – что готова семью ты отринуть?

– А разве фе́йнага дочерь не женщина, что полюбить она сильно кого-то не может – что на жертву такую пойти не готова, если мил ей стал кто-то достойный? Я в Глеáнлох уже не вернусь, пока мачеха жива – не простит меня та, и отец вслед за ней, – она смолкла на миг, глядя Тийре в глаза.

– А за Лабра́йда я в жёны идти не хочу…

Дочь Кáдаугана молча смотрела в глаза сына Дэйгрэ, не сводя с него взора.

– Я свой выбор сверши́ла. Выбор твой за тобой. Хочешь – буду с тобой, не женой так любимой – и плевать на чужие слова. А не хочешь – уж не обессудь… нет мне дома в Глеанлох. Если тебе не нужна я, так может другому кому в твоём воинстве баба нужна.

Она смолкла на миг, проглотив комок в горле.

– Всё сказала тебе – ты теперь и решай…

– Говоришь – слов не сменит отец? – наконец спросил Тийре, промолчав долгий час – лишь встречаясь с ней взглядом.

– Лишь бы ты своих слов не сменил – что меня ещё любишь…

– Если так – то к чему нам слова? Дай обнять тебя хоть в пол-руки, что осталась цела…

Этайн вдруг улыбнулась, расцвив точно мак – и без стеснения села ему на колени, прижавшись к своему мужчине всем телом.

– Вот что, Тийре – забудь про служанок. Видала я прежде, как падок отец был на баб – и такого для нас не хочу. Нет такого у них, чего я бы тебе не дала… – она обвила сына Дэйгрэ руками за шею, столкнувшись с ним лбами, и нашла его губы своими.

– Владетель – прибыл вестник от Кáллиаха! – в этот миг распахнулся полог их намёта, и под своды вбежал вестовой, замерев на пороге.

– Брысь! – сурово впилась в него взором Этайн, повернув на вошедшего голову, – и до ночи не смей нас тревожить – если только сам весь Дейнов род сюда с войском не явится! И сестру мою в стане никто чтобы обидеть не смел! Понял?

Гонец лишь согласно кивнул и стремительно скрылся за пологом. Только топот сапог затихал вдалеке. Вновь Тийре с Этайн остались одни.

– Ты не думай – я вовсе не дура, и верёвок ведь вить из тебя не хочу… Пусть я фе́йнага дочь – но как умерли братья и мать в лето мора, и взял мачеху он себе в дом – то всего добиваться самой мне пришлось, пусть и звалась наследницей Конналов. Просто дорог ты мне – и был мил и десятником. И молчать я умею коль нужно… – негромко шепнула она, взяв ладонями Тийре за щёки и приблизив к своим полыхавшим губам, жадно впившись в его.

– Раньше был ты смелее… – шепнула она, находя его пояс поножей ладонью, – просто быть с тобой рядом хочу – хоть женой, хоть ты как назови. И пусть так, не женой тебе буду – но не мне здесь бояться укоров, что иные меня нарекут хоть в глаза потаскухой.

– Пусть посмеет кто только – я… – вспыхнул Тийре.

– Плевать мне что скажут. Я зимою так зла на тебя была, пожелала в запале недоброго – и то боги услышали вдруг… – пальцы Этайн коснулись завязки на ране в плече сына Дэйгрэ.

– И себя за дурные слова прокляла, как узнала про то, что ты ранен, при смерти лежишь тут один – и как с Аррэйнэ тоже проститься с тобой не успею. Ну а боги возьмут всё равно с нас что жаждут – так зачем и их гнева бояться…

– Пусть возьмут – ведь и так цену мы уже платим… – он промолвил негромко в ответ, расплетая ей косу с завязками платья, – …чем бояться того, что быть может лишь будет. Плевал я на проклятья… Иди ко мне, Этайн.

Ветер рвал ветви чащ, завывая в дубраве. Словно ветер бывают иные людские слова – те, что тучи сгущают над нами или рвут их на клочья, прочь вдаль отгоняя… Не прозреть это даже в знаменьях богов, что слепы и глухи к всем чая́ньям их смертных детей. Сами люди пути свои торят, храня в сердцах хрупкую веру, что будут способны они это свéршить – всякий по собственным силам.