…Но Буря Придёт

– Та дурочка из Дуб-э́байн-сле́йбхе давно умерла тут вместе с её братьями… Меня же все кличут Гейрхильд, и мои молитвы встречают Горящий с Дарующей. Если ты не рад тому, что тебе есть задаром, то проси их о большей щедрости, чем простая смотрительница прислуги и швей из Хатхáлле.

– Люблю я, когда ты дерзишь. Тогда вот визгливой девчонкой мне нравилась меньше, что и стращать приходилось… – его вытянутый палец как нож медленно прикоснулся ногтем к её мимо воли вздрогнувшему от этого горлу, – теперь больше молчишь. Вижу – боишься меня всякий раз – и всё равно принимаешь.

– Мне есть чего ждать тут, – ответила она вполголоса.

– Знаю, что всё-таки ждёшь меня, глупая… – усмехнувшись, он поставил в стенную нишу полупустой уже жбан и притронулся к её накрытому одеялом изгибу бедра – однако и сейчас женщина не шелохнулась, не отозвавшись ни на его слова, ни на ласку.

В этот миг скрипнула неприкрытая на засов дверь, и в тёмном проёме показался мальчик пяти-шести лет. Он опасливо вздрогнул, увидав подле женщины усмехнувшегося ему из сумрака человека, и негромко спросил:

– Мамочка, можно я лягу спать?

Она резко привзнялась с измятого ложа, торопливо отмахивая рукой от себя.

– Иди скорей к тёте Сигрит, хороший мой! Останься у неё с твоими друзьями, её мальчишки уже ложатся ко сну. Я утром приду за тобой.

– Хорошо, мамочка… – он ещё раз пристально взглянул на ухмылявшегося и рассматривавшего его издали мужчину, и притворив за собой дверь вновь исчез в полутьме перехода.

– Совсем я с тобою рассудок теряю, даже дверь не закрыл… Так и до нор Хвёгга недалеко, – насмешливо хмыкнул Арнульф, продолжая гладить её тёплое бедро и ногу под одеялом, – иногда зрится, что зря я увёз тебя и́з дому… лишь себе и иным на беду. Видно Всеотцу не по нраву твоя судьба, и он отнял у меня половину прежней удачи. Слишком уж мало успеха случается в ваших краях за последнее время.

На губах её вдруг проскользнула усмешка.

– Ты и богов не боишься – так к чему горевать о немилости их?

Арнульф лишь ухмыльнулся в ответ – как-то криво и мрачно – припомнив те давние годы Помежных Раздоров, припавшие к памяти детства и юности как мокрый насквозь липкий плащ к замерзавшему телу – где над жизнями власть и давала ту силу, и лишь хищником бравшим своё было можно жить долго… а добычей он быть не хотел. Вспоминать о таком и он сам не любил – так зачем пересказывать ей, так того не поня́вшей как видно за годы, какие дороги порою приводят людей к своему, что кому стало ближе – от чего и скорей бежит кровь, и становится жарче, пугая той силой над жизнью иных… То – без чего просто пресно так жить, как парящему прямо над бездной голодному хищному ястребу без живой закогчённой добычи.

– Боги слепы – что дейвóнские, что из Эйрэ, что хоть из самогó Ардну́ра… – сказал он с каким-то презрением, – бед и мольб от людей зрить не жаждут. Плевать на их милость, всё своё беру сам. Предрекли мне когда-то провидцы недолгую жизнь – так чего же печалиться? Живу как желаю, как по́ сердцу.

Он умолк на мгновение, глядя на женщину, так и лежавшую подле него в безразличном безмолвии – на огонь её рыжих волос и те тонкие черты лица с узким носом и резкие брови над синею бездною глаз, что узрил он когда-то впервые в той дикой глуши за Дуб-эбайн, подъехав к воротам их кадарнле.

– Тебя мне вот жаль, как они поступили с тобою тут, Гейрхильд. За что они так?

– Быть может чтобы меня научить…

Наверху над столом для шитья среди тьмы словно искры вдруг вспыхнули зеленью два огонька, ярким отблеском впившись в мужские глаза. Точно гибкая тень там скользнула кошачья проворная стать, широко раскрыв алую пасть с острым створом зубов, зашипев в тишине словно отзвук змеиного свиста из мглы – и мужчина отвёл взор назад, недовольно и хмуро оскалясь, но не решился спугнуть сапогом эту дерзкую тварь – точно чувствуя что-то пугавшее даже его.

Арнульф снова погладил её по изгибу спины, притягивая женщину ближе к себе.

– А славный мале́ц у тебя… Моя кровь, сколько жара во взоре!

– Может и твоя… Тебе же виднее, как ты поначалу делил меня со всем заго́ном в пути до Хатхалле.

– Потом уж ни с кем не делил, как распробовал… Мой ведь – помню, когда родила. По глазам его вижу – страшится, но боязни нет как у прочих.

– Может и твой… Не в тебя всё равно он пошёл.

– Люблю я, когда ты дерзишь. Вижу твою боязнь, что стану отцом ему больше, чем дал тогда семени.

Рука его с женской груди соскользнула к её животу, и затем ещё ниже.

– Прямо жаль, что других не даёт от меня тебе больше Дарующая. Быть может была бы теплее ко мне… Боишься меня – хоть и терпишь – и ждёшь снова, милая.

– Может быть… – её голос был тих – тише мысли, что всплыла вдруг в памяти чьим-то печальным напутствием: «Один зверь лучше всей своры разом».

Вспомнилось детство – забытое, будто чужое – как в тот год, когда мать умерла, тот, кто был их отцом, возвратившись из тех бесконечных выправ на врага взял детей на охоту. Она помнила лай гончих псов и звон стали, топот конских копыт по земле и хрип загнанных в бегстве к свободе зверей. Младший брат был взволнован, испуган – ещё несмышлёныш, кто жался к отцу, сидя с ним на коне. Старший – храбрый, всегда безрассудный немного – рванувшись вперёд вместе с братом молочным пронзил окружённого хищника пикой, не дав тому мучиться долго в зубах рвавших жертву голодных собак. И лишь она, ещё девочка лет десяти, долго-долго смотрела в глаза прежде хитрого хищника, передравшего в здешних уделах великое множество стад поселян.

Родитель, сняв младшего брата с седла, отпустил его с сыном конюшего и под присмотром людей поиграть у костров, что уже разожгли у ручья, дабы жарить к обеду свежатину пойманных зайцев с косулей. И заметив взгляд дочери обнял её, прижимая к груди, и сказал той негромко:

– Иной раз по природе своей таковы что безмолвные звери, что люди – есть жертвы, а есть беспощадные хищники. И вторые, двуногие, хуже порою за первых… Нам не до́лжно быть тем и другим – до́лжно быть человеком, не бояться – но и не забывать, что не до́лжно прощать. Никогда не показывай страха и боли иным, кому это по сердцу… когда некуда больше бежать, негде скрыться – не показывай этого – как тот волк, заслуживший сегодня недолгую смерть…

Тогда, спустя несколько лет, она так сожалела, что не было пики в чьей-либо руке, что могла бы найти её сердце в тот день – как сама она стала внезапно добычей, бессильной укрыться, бежать, позабывшей про этот урок, кой припомнила позже – сумела постичь, научится. Не показал тогда в Красной Палате и он – как тот волк, чья багровая кровь в серой шерсти так во всём походила на лю́дскую, коей она – и чужой, и своей – насмотрелись за годы, когда столько смертей было ей предначертано зрить. Как попавший в ловушку тот зверь он без жалости сам перегрыз свою лапу, оставив весь залитый кровью обрубок в железных тисках – искалеченный, страшный, свободный – не дав ловчим узрить свою боль. И она то смогла…

Голубоглазый бросил взор на сваленную подле кровати кучу одежд, где поверх всего лежали снятые с левой руки ременные ножны с клинком.

– С тобою и нож давно можно не прятать, не зарежешь во сне ради сына.

Он умолкнул на миг, усмехнувшись.

– А хочешь – женой тебя сделаю, по закону чтоб было? Ведь того же ты хочешь, по чести́ чтобы жить?

Она вдруг громко засмеялась, так и не повернув к нему головы, в чьих прядях волос точно гребень скользили его распростёртые жёсткие пальцы – как ко́гтистый хват хищной птицы сквозь шкуру добычи.

– Поздно ты о женитьбе тревожишься! Я уж лучше подстилкой слыть буду, как иные в лицо мне тут молвят – чем законной женою Ножа…

– Люблю я, когда ты дерзишь, – голос его стал чуть тише, – ты сама ведь мой рок, моя уза… На тебя все кто зрят – вмиг рассудок теряют от страсти и жалости. Даже Коготь – и тот…

– Что?

– Жалеет тебя. Свою бабку в тебе словно видит наверное.

– А ты сам? – в её голосе снова скользнула насмешка.

– Молчи… – его зубы вдруг скрипнули, – всех иных своих баб позабыл, лишь тебя одну жажду… Троих кровных родичей к Хвёггу послал, кто тебя здесь желал. Даже Лапа заткнул свою пасть – на тебя зрить не смеет как прежде, скотина трусливая, чтобы тронуть опять попытаться…

– А если сам ёрл вдруг решит?

В глазах его вспыхнул всё тот же огонь, та же жгущая хищная искра.

– Хоть сам ёрл… Убью всякого, кто к тебе прикоснётся…

Он умолк на мгновение, посмотрев на неё тем же пристальным жалящим взором – точно желая узрить в её взгляде давно уж не видный в глазах той тот прежний испуг, как когда-то.

– Ночь длинна теперь, Гвенхивер – так чего нам терять разговорами время? Иди-ка ко мне, опять распалила меня не на шутку ты…

Она повернулась к нему, обнимая и глядя в глаза – но во взоре её было любое из чувств кроме любви.

– Меня зовут Гейрхильд.

– Доброе имя, не хуже за первое. Может какой подарок тебе привезти из родных краёв, а? Я как раз к полной луне буду снова у Чёрной реки в уделах твоего родителя. Могу и от тебя поклон старику передать, если свидеться с ним вдруг придётся на большаке… – усмехнулся он криво, и скинув с неё одеяло властно притянул к себе за широко раздвигаемые колени.

– Как думаешь – послушает он о единственной дочери вести, или совсем очерствел уже сердцем как камень?

– У меня нет отца, – глухо ответила она, отвечая на его поцелуй.

Наутро, когда Нож со своим заго́ном ещё до рассвета покинул Высокий Чертог, вновь ускакав на восток на сей раз с самим Турсой Бъярпо́тэ, оставившим стражу Хатхалле на однорукого Винрида, а час приготовления утренней трапезы ещё не настал, Гейрхильд поспешно оделась и уселась за стол для шитья. Убрав в нашейный мешочек небольшой выпуклый кружок воска с верхушку яблока и натянув на малое пяло кусок тонкого мягкого холста размером с платок, она взволнованно, торопливо и остервенело принялась шить. Стежок за стежком складывались многоцветные рисунки ланей, птиц и ветвей. Нитки рвались и заплетались в её вздрагивавших руках, рыжие пряди нечёсаных долгих волос то и дело спадали на лоб – но шитьё постепенно опять успокоило женщину. Она к сроку закончила вышивку, скрутила её в тугой валик и положила в корзину к готовым.

Затушив дивно кованой медной гасильницей оплывшие вниз огоньки на свечни́це, Гейрхильд распрямила затёкшую спину. В этот миг из раскрывшихся тихо дверей к ней подбежал бывший тут вчера вечером мальчик, крепко обняв мать обеими ручками.

– Мамочка, ты устала?

– Да, мой хороший, – она ласково потрепала его светлые волосы, садя к себе на колени, – ты отнесёшь мои вышивки старому Лейфу? Купец давно ждёт мою работу и даст за неё тебе денег.

– Хорошо, мамочка!

– А ты сходи на обратной дороге на торжище, купи себе что желаешь на один хри́нгур. Мне пора, подходит время утренней трапезы в Хатхáлле и надо идти к печам.

Она обняла мальчика и ласково прошептала ему на ухо:

– Я люблю тебя, Бродди. Ты другой, сынок…

– И я люблю тебя мамочка!

Мальчик поцеловал мать в её веснушчатую щёку, и откинув с глаз прядь чуть рыжеватых волос торопливо побежал с тяжёлой корзиной по переходам во двор Высокого Чертога. Оттуда его путь лежал мимо стражи вон из стерквéгга в Среднее городище, где на одном из проездов был дом богатого красильщика тканей и купца Лейфа Хромого. К нему он и носил искусные вышивки и набивки его матери, которые она чаще всего сотворяла после таких вот ночей, когда к ней являлся этот вечно усмехающийся и пугающий всех человек.

Концом осени и рано начавшейся в тот год зимой война шла в Помежьях, не выйдя за их окровавленные пределы. Конные и пешие ватаги как наёмных воинств ёрла и áрвеннида, так и собиравшиеся под их стягами загоны здешних семейств беспощадно сражались друг с другом, совершая дерзкие далёкие набеги во вражьи уделы. Но главные силы враждующих так и не были пущены в ход – ни одного крупного сражения не случилось пока воронью́ на поживу. Тяжёлые метальные вóроты ещё не выпустили ни одного огнища, вместе с осадными колёсными вежами и таранами-крепеломами оставаясь на прежних местах в городищах и укрепях. Ни одна большая твердыня не пала поверженной по тот и этот бок горящих уделов Помежий, возвышаясь среди дымящихся пепелищ прежних селищ. Морозы и вьюги не остудили воинский пыл противников – и лишь приход весны приостановил ход сражений, когда воды разлившихся, вышедших из берегов половодьями рек затопили все прежние прямые пути по лесам и полям.

Но в эту пору, когда ликовала пробуждавшаяся от мертвенного оцепенения зимнего сна природа, и всё наполнялось соком жизни, тянулось зеленью из холодной земли к жаркому солнцу, когда птахи и звери радовались приходу тепла – одни только люди сейчас ощущали тревогу. С каждым днём всё суше и твёрже становились раскисшие прежде пути. Полноводные мутные реки спадали и уносили прочь к далёкому северному или закатному морю темневший ломавшийся лёд. Снега в лесных чащах сбегали водой и сходили в отмёрзшую землю под корни. Возвращались в привычные межи разлитые топи с болотами. По подсыхавшим полям прорастала трава, зеленила деревья листва.

И всё это предвещало начало новых сражений – когда большаки открывались от снега, зелень полей и лесов становилась едой для коней и укрытием для передвижения больших воинств. Подсохшая почва полей могла прочно держать вес тяжёлых возов и осадных снастей, а поля превращались в раздол для огня и железа, давая поживу волкам с вороньём, сея смерть алой жатвой клинков над колосьями жизней, вея души погибших подобно смолоченным зёрнам – унося их в Чертоги Клинков Всеотца или к жару горнила у Бури Несущего.

Шествуя из неведомого, давая незримые тайные знаки её приближения лишь немногим того узревавшим, неся на подоле своих окровавленных чёрных одежд смертоносные вихри огня и железа грядущих сражений, дуя мéртвящим ветром из бездны надвигалась на земли владетелей севера сама Матерь Костей и Кормилица Воронов – беспощадная, не ведающая ни к кому жалости Война.

ГОД ПЕРВЫЙ. ПРЯДЬ ПЕРВАЯ …ВЕТЕР ИЗ БЕЗДНЫ Нить 6

Весна пришла в Глухое селище рано, вместе с судами Хедина Челновода и иных переправщиков по оттаявшим руслам притоков разлившейся Зыбицы – и в эту же пору туда вновь вернулся юный Айнир, проведший всю зиму на самом востоке дейвóнского края. Он снова был послан отцом набрать под копьё по всем северным селищам новых людей, которые вскоре пойдут этим летом по зову мечей и секир, когда сам владетель отправит на Эйрэ все многочисленные загоны их воинств.

Майри выгоняла из тесных зимних стойл в огороженный двор заскучавшую в тёмных хлевах по тёплому солнцу скотину, погоняя хворостиной не желавших выходить на свет галдящих телят и овец. В это время между жилых чертогов и схо́ронов, разбрызгивая копытами грязь на бревенчатых настилах показался вороной конь, неся на себе светловолосого всадника без шелома, одетого в чешуйницу поверх стёганой подбойки. Следом за ним ехал полный скир конников, блестя сталью жал взнятых ввысь копий.

Сердце девушки взволнованно забилось, обрадовавшись долгожданному прибытию брата, которого она не видела с осени – и подобрав подол юбки, шлёпая ногами в тёплых кожаных постолах по раскисшей от талых вод почве Майри поспешила в дом Хеннира известить того о прибытии родича.

Всадники один за одним спешились и навязали коней в стойлах зимней конюшни, снимая с их крупов поклажу. Двое остались досмотреть скакунов после долгой дороги, помыть, почистить копыта и дать корма с питьём, а остальные пошли в гостевой дом, куда люди Хеннира уже несли в котлах и на деревянных подносах различную снедь, а женщины накрывали столы. Двое подростков-служек торопливо катили туда по земле из укрытого дёрном подземного схо́рона бочонок пива, в то время как третий тащил на долгой палке связки просивереных за зимние стужи домашних колбас и кровянок. А сам Айнир взбежал по высокому крыльцу хозяйского чертога и отворил двери, встречая там старого Скегге.

– Почтенный Хеннир, здравия тебе и семейству! – с порога крикнул он главе селища, приветствуя вышедшего навстречу юноше старшего в Хейрнáбю́гдэ.

– И тебе покровительства Всеотца, сынок! – Хеннир крепко обнял молодого военачальника, обрадованно хлопая его по плечу своей дюжей ручищей.

– Ух! Возмужал ты, смотрю – уж не прежний мальчишка стал за зиму. Глаза многое увидали – хорошее и дурное… – пристально глянул на юного родича Бородач, и тут же пошутил, хлопнув парня по шее:

– Как – остались поножи сухи́ в первой сши́бке?

– Остались, почтенный… – замялся смутившийся юноша.

– Ну и славно! А вот я в первый раз… Ладно, былое то уж – как стирался тайком от отца после боя… – махнул дланью Скегге, – рад тебя видеть живым и здоровым, хвала Горящему. Как ты добрался до нас?

– Весь промокший – словно в омут упал с головой, – Айнир переступил с ноги на ногу, где в почерневших от болотной жижи сапогах хлюпала грязь весеннего бездорожья, – старую гать через топь совсем смыло за паводок, так мы едва не по брюхо в воде добирались сюда.

– Вы первые, кто конно явился в Хейрнáбю́гдэ за этот месяц – сами мы ещё не выбирались далеко в такое половодье. Словно Хюлинн сюда свои воды морей напустил!

– Точно! Наш Хекан Лучник из Эсагéйрда едва не утонул заживо вместе с конём в той грязище, как сбочил с тропы. Еле спасли всей ватагой беднягу, копьё протянув.

Бородач взволнованно почесал подбородок, хмуря брови от скверных известий.

– Вот как… Не печалься, сынок, лучше к столу собирайся – а я сегодня же отправлю людей на гать, чтобы хоть как укрепили её до вашего выезда.

– Мне бы в парильне отмыться сначала, а там и к столу. Как у вас тут – все ли живы, хозяйство цело? Кто из родни или соседей заезжал сюда за зиму? – Айнир стал расспрашивать родича о том, что происходило за время его долгого отсутствия в Хейрнáбю́гдэ.

– А куда оно денется, это хозяйство? Чертог, курятник, хлев свиней, из Ёрваров жена и прочая скотина… – хмыкнул насмешливо Скегге, – из бед что стряслось – три коровы подохли с отёлом, попле́снил хранимый овёс, поросята хворают поносом. И старый Хъярульв Плешивый, который ещё помогал тебя нянчить, в середине зимы утонул на той гати в ключе.

– Вот жаль старика… – вздохнул юноша, – обещал же ему весной свидеться…

– Такова видно доля… – вздохнул Бородач, – да и бойся зароков пустых, как известно. Не дают боги больше чем вырвут потом по-живому…

– Прочие живы хоть все тут?

– Къеттиль-кузнец, брат горбатого Въёрна, в лесу перед Долгою Ночью замёрз – или звери задрали.

– Хоть нашли погрести?

– Лишь к весне его лыжи со скъютой, да пару костей… Зима всяк приберёт себе в дань людских душ – а она в этот год будет долгой, как зрят то провидцы.

– Ну – не страшнее за ту, когда умер Глухого брат старший, – хмыкнул Айнир, – вот зима там была – просто ужас, как вспомню!

– Не видал ты суровых зим, юноша… – хмуро вымолвил Скегге, нахмурясь, – когда мёрли и люди, и звери в лесу… Стариков, несмышлёных детей в лес в ночи отводили, с кого мало проку и лишние рты – дабы тихо уснули там вечно, не мучаясь с голоду – чтобы другие сумели дожить, уцелеть до тепла… Вот где ужас был – зрить чтоб такого тебе не пришлось, как когда-то видал я в восточных уделах в Помежные Распри.

Айнир какое-то время молчал, вняв совету видавшего в жизни их родича.

– А ещё чего нового в селище?

– Потом всё тебе расскажу, сынок – иди сначала помойся и отдохни. Я велел дать твоим людям всё, что им нужно с дороги – а парильня уже протопилась. Стол ждёт – не тяни уж! – Скегге хлопнул себя ребром кисти по горлу, заговорщицки щурясь.

– А как наша Майри? – полюбопытствовал Айнир о сестре.

– Да что же с ней будет, если она что волков, что людей стрелой жалит без страха? – Хеннир лишь махнул рукой, – троих разбойников одна в лесу порешила – представь!

– Троих сразу? – поразился услышанному Айнир, – да как так?

– Всеотец в том свидетель – троих! Сам поверил не сразу, не узри я следы в этом месте.

– Так как хоть такое случилось, почтенный?

– Да перед зимним празднеством перегоняли мы свиней первым льдом с островных летников на болотах к селищу под убой. Так одно стадце отбилось куда-то – она за ними и сбóчила вдаль от других наших гонщиков, в чащу полезла на хрюканье.

А там эти злодеи в лесу проходили случайно. Ну и подумали видно те при́ходни, что на беззащитную девку в чаще нарвались – так и наш скот, и бабу себе на потеху получат… А как бросились на неё скопом вы́блюдки – так и легли, точно Хвёгг их пожрал. Из лука за двадцать шагов – чах! чах! чах! – и не успели с секирами к ней подбежать. Вон, полюбуйся сходи – на закатной стене насадил их голóвы на колья…

– Вся Майри – нечего и прибавить! – задорно усмехнулся Айнир, – иные ведь девки и курицу резать боятся! Чтоб меня – троих сразу! И ни испугалась ничуть она что ли?

– Один Всеотец её сердцу свидетель. Вся была как извёстка бела, руки мелко тряслись, как мои сыновья её там отыскали, не могла слова вымолвить твёрдо – но рука, видишь, вовсе не дрогнула снова – как тогда, как на старого Брейги на пастбище этот разбойник напал, а она его сняла. Да уж, сынок… сестра у тебя – среди мужей поискать ещё надо такую. И не страшится же!

– Не страшится, почтенный, верно! – гордо ответил Айнир.

– Вот только хорошо ли это ей, а? – нахмурился Бородач, расстроенно засопев, – не мужем же она родилась, чтобы секирой махать. Уж сколько твердил я, что если луком не прекратит портить руку, так будет у неё к зрелым годам плечо как у старого Виганда! Дева она всё же… Сидеть бы ей дома, лён с шерстью прясть, за кого пойти в жёны, чтобы прыти дурной поубавилось – а то всё ещё бегает незамужней. Другие её погодки, прежние подруги, уже при мужах и с детьми, а эта… эх!

Он с огорчением взмахнул ладонью.

– А ведь она дочь самогó Стерке, не чья-нибудь! Как там, сынок – не решил ещё Доннар найти деве годного мужа? За отца ведь ей будет, и пора уже решить Бурому, за кого ему пристроить замуж эту красавицу. Пора уж! Или хочет её перестарить совсем, чтоб над нами соседи смеялись?

– Это надо у неё самой сначала спросить. Сам знаешь, почтенный Хеннир – чья она дочь, и что у неё за нрав. Не по душе если будет жених – так в сватов тех помоями выплеснет!

– Мне ли – вместе с твоим отцом её вырастившему – и не знать? – Хеннир озадаченно почесал долгую, седеющую уже бороду, – вся в Конута вышла…

– Это точно!

– Только пусть бы уж Доннар обдумает это – и поскорее… – добавил он как-то многозначительно, пристально глядя в глаза юному родичу, – а то ведь совсем пропадёт тут сестра твоя, иссохнет от серой тоски. Или те, кто не достоин столь славной супруги, подберут вдруг такую невесту Дейновой крови…

– Неужели кто сватал сестрёнку мою? – с удивлением отозвался Айнир, положив руку на плечо родича, – а то я за всю зиму в Помежьях не слышал ни от отца, ни от кого из земляков о таком деле.

– А что тут говорить? – Хеннир нахмурился, – не рассказывал вам – ни отцу, ни другому кому – потому как и говорить было нечего. Совсем ведь истоскуется твоя сестра по своей горькой доле. Все её прежние подруги в селище – и мои дочки, и братова старшая Грелёд, и прочие девки – давно уже разлетелись по гнёздам. Одну лишь её женихи сторонятся. Иные, кто родом пониже, пугаются – не по нам, мол, такое родство с кровью Дейна. А как доходит до того, что это дочерь самогó Конута Крепкого, непрощённого и заклятого врага ёрла – то и тени от женихов тут не остаётся. Стоскуется девка – совсем ведь людей сторонится с той осени… словно совсем потеряла в них веру, или вообще ей уж жизнь не мила…

– Так кто её сватал, почтенный? – нахмурился недоумевающий Айнир, настойчиво выпытывая о том отчего-то отмалчивавшегося старого Скегге.

– Чего сотрясать речами, кто… – помолчав, раздосадовано пробурчал Хеннир. И потом, хмурясь, негромко продолжил:

– Был тут у нас один – не держи он умёт три седмины… В ту весну с женихом моей средней Асгрейн, Аснаром Долгим из Раудэ званым гостем на свадьбу явился. И как на пиру увидал он сестру твою подле невесты – а она же тогда не ходила в тоске как теперь – всё подле неё с той поры отирался, что ни повод всё в гости являлся тем летом, мне всё кланялся. Совсем видно деве застил он глаза, или и она его тоже всерьёз полюбила… кто их знает двоих? Бегала вокруг него как голубица дурная от счастья…

Солнце сквозь отворённые ставни окошек ярким светом залило покои чертога, золотя полумрак их прохладных бревенчатых черев. На дворе в небесах заливался надрывною песнью порхающий жаворонок, и чуть громче из-под стрехи доносилось синицыно теньканье. Громко блеяли овцы в открытом загоне, не желая спокойно пастись и пугаясь простора под небом, за зиму привыкшие к душному низкому стойлу.

Прервав речь Бородач приумолк, раскрыв суму из мягкой кожи на поясе, и достал копоу́шку из меди. Недовольно бурча в бороду он полез ей себе в правое ухо, ковыряя затёкшую желть.