…Но Буря Придёт

– А потом чего было?

– Потом… Как-то в осень ту ехали всем их загоном по пустоши – и лишь Горящий то знает, как в чистом просторе попали в засаду. Им те ветви засунули знаешь куда, перед тем как повесили всех как собак – кого в сшибке той взяли живыми?

– Да уж понятно куда… – хмыкнул гость.

– Да не туда – а в глаза… С той поры прочим так же горячим весь пыл поутих точно дикие звери бесчинствовать.

– Ну так – рыжих чтоб обхитрить надо быть трижды умным! – гость отхлебнул, утирая ладонью усы с бородой, – как в той песне «Девица у брода» – слыхал же – когда брат скригги Ёрваров занял уделы владетелей Озера в годы дарения Мурхадда, и на встречу явилась дочь фейнага с кучею юных служанок, с коей он речь там завёл подле брода о дани и выкупах. А на второй день явился он с братьями к женщинам сам без брони, ожидая всё тех же девиц там увидеть – а в одеждах служанок их ждали воители фейнага, и всех утопили в реке до единого…

– Слыхал… И уж побольше тебя-то… – Хеннир щедро глотнул от души, вновь наполняя себе и гонцу чаши хмелем, – да – давно уже там на моей памяти не случалось такого кровопролития как теперь.

– Верно, почтенный. Походу скажу, видно никому уже не удастся в тиши отсидеться за бабу держась. Всем ко́пья придётся поднять… – согласно кивнул головою посланец.

– А что повелел наш скригга?

– Скригга с Доннаром и прочими собирают загоны к выправе – но раньше конца зимы или даже начала весны мы не выйдем всем воинством. Так мне велено передать. Пока что Бурый назначил тебе отправить под его руку несколько человек, годных для войска – конных со всем оружием и припасами.

– Будут, – утвердительно кивнул Скегге, отхлебнув медовухи из чаши, – но я не смогу отправить их всех прямо завтра, не собрав в дорогу как следует. Половина мужей из селища сейчас далеко в лесу на работах. Пока я выправлю к ним на рассвете гонца, и пока все успеют вернуться с возами, уйдут полных два дня.

– И не надо пока. Мой путь лежит не в Вингу, а дальше на восток к прочим нашим селищам и укрепям до конца Каменных Ворот.

– Ясно – аж в самую глушь, где медведи под окнами гадят… Свезло же тебе! – пробурчал Бородач, покосившись куда-то набок.

– Уж как есть. Ещё седмину в седле по лесам с бездорожьем и кручам трясти себе кости.

– Если заедешь ты в Западный Дол, то сумеешь сесть к Хедину Челноводу на судно, и по Зыбице сможешь добраться до многих из селищ водою. Он как раз теперь там, привёз крупы и соль из Высокой Дубравы на торжище.

– Посмотрим. В общем, такие известия вот. Доннар собирает лучших из воинов, кто осенью выступит на Помежья, а прочие понадобятся лишь к весне. Так что готовь сыновей и родню к оружию. Это пока всё, что я должен тебе передать из уст Бурого.

– Спасибо за вести, гость. Что же – с а́рвейрнами биться так с а́рвейрнами. Да, давно уже не было подобной войны… С десятка два лет верно, как завершились Помежные Распри…

– Два десятка, как же! – несогласно отозвалась накрывавшая с другими женщинами к ужину стол говорливая жена Хеннира, – да я на роду не припомню, чтобы против их áрвеннида готовились выставлять такие могучие силы, и чтобы сам Эрха вновь повёл бы войска на восход. Считай, со времён Сторстрид не было такой войны с Эйрэ – почти целый век!

– Да помолчи ты, жена! – хмуро огрызнулся Хеннир, теребя густую бороду, – что война и верно будет лютой словно Великая Распря – то правда, клянусь зубами Эльда. А что у меня со счётом дурно – ты и так сама знаешь…

– А кто же ещё – кто двунадесять из десяти насчитает на пальцах? – съязвила супруга Бородача.

– Да хватит тебе уж! – озлился смутившийся Хеннир, – ты перстами считала, а я на костяшках их – и дело-то… А сраму подняла на двадцать три года вперёд!

– На двадцать четыре! – вновь уколола супруга жена.

– Ну, опять началось… – пробурчал Скегге под нос негромко.

– Скоро к тебе прибудет младший сын Доннара, – добавил гонец, перебив их размолвку, – вот с ним и пойдут твои люди к Помежьям. А я пока лягу спать, позволишь? Врать не стану, почтенный – скамья у тебя жестковата…

Охая, гость неловко поёрзал на лавке, переминаясь с ноги на ногу.

– Дорога была дальняя – все кости отбил, пока еле добрался в эту вашу лесную глушь…

– Какую там глушь? Глухое селище мы зовёмся! – поправила гостя опять вмешавшаяся в их мужской разговор жена Хеннира.

– Да без тебя знаем! – вспылил хозяин, – жена, чего ты во всё своим словом как ёрш в во́лок лезешь?!

– Кто бы сказал?! Ты тридцать лет мне на каждое слово перечишь – а сам ума ни на ломаный хри́нгур себе не прибавил! – шикнула она на мужа, став руки в боки.

– Вот же ты завелась, говорливая! Уймись – Праматерью пока, а не самим Хвёггом прошу! – забурчал старый Скегге – но тут же притих, – а куда ты кувшин убираешь? Ну чего ты меня перед гостем позоришь… ну право уж, милая? – пробурчал он, горячо недовольствуя, но и ласково льстя своей половине – нежно хватая ту за руку и удерживая пузатый горлач на столе, – ну чего ты уж, Уна?

– Это ты сам уймись, старый обжора! Веди гостя спать – у него уж от сна голова на стол падает, а ты всё как филин на дубе бубнишь! Я пока созову всех за стол, час уже совсем поздний… Даже Майри, и та скотину домой пригналá, – добавила супруга Бородача, отерев тряпкой от сажи крутобокий глиняный котёл из печи, над которым парком закурился манящий запах горячего мяса в отваре из овощей и кореньев.

– Что, жена – может, сегодня ещё голову какого скотокрада притянула наша строптивица? – пошутил Хеннир, почёсывая пятернёй бороду.

– Ага – и четырёх одедраугров в стойло загнала… – фыркнула мужу супруга, – нашли чем хвалиться, что дева голóвам уж счёт началá… Это ты, дурень, с сыном научил её глупую в детстве стрельбе – лишь на горе девчонке! Ох, хлебнём мы с ней слёз от того…

Слушая её сердитое и насмешливое ворчание Скегге хмурясь сопел себе под нос.

– И послушал я, дурень, не деда, а братьев… – бормотнул он негромко – «не пожарче бери себе бабу, чтоб спать было и в зиму не мёрзно – а потише – чтоб спокойней спалось» – твердил же дубине старик…

Гонец перегнулся через стол и негромко спросил у старшего в Хейрнáбю́гдэ:

– Она ведь дочь Конута Крепкого, верно – эта дева на пастбище? Его скъюту на ней я узнал. И с лица вся в отца – кровь от крови она семя Конута.

– Она, – согласно кивнул головой спустя миг сурового молчания Скегге, – с тех пор, как упокойный же Эвар… – он снова умолкнул на миг, взволнованно сплюнув при поминании ушедшего ко Всеотцу столь страшной смертью сородича, – …единственный свидетель кончины нашего Стерке – перед тем, как в ходагéйрд себе на погибель за местью отправиться, привёз его жене искровавленный знак, что по обычаю от отца к сыну передаётся веками. Ну а раз боги успели даровать Конуту только дочерь одну, овдовевшая Брула и отдала мужневу скъюту воителя мáлой – как память о её славном родителе. С тех пор вот и носит его вместе со знаком Богини, ни дня не снимая.

– Хоть бы поостереглась эта глупая… – вздохнул он сурово, – если бы здесь, среди родичей в Хейрнáбю́гдэ, где свои все везде – так ведь порой и в другие края по торговым делам мы езжаем, или просто выправляемся проведать родню – там, где на имя Конута Стерке не один вражий глаз обернётся со злобой. А эта малая хоть бы что…

Хенннир на миг приумолк, точно вспомнив о чём-то.

– Были три года назад на большом весеннем торжище в самой Винге, продавали там мёд и рыбу со шкурами – так эта несмышлёная хоть бы за ворот отцовскую скъюту припрятала… Стоит себе перед горшками у всего народа на виду и помогает торговать моему племяннику Аснару. И тут…

– Заприметил её кто? – вопросил гонец, отхлёбывая медовуху из резного деревянного кубка – посуда и утварь тут была самой простой и небогатой, как и у большинства прочих семейств северян.

– А то… Вижу я краем ока – какой-то мужичила со шрамом на роже стоит, по одеяниям будет из Скъервиров, хоть и сам небогат – младшая ветвь какая, или вообще низкородный. И всё с каким-то сомнением зыркает на нашу Майри из-за спин торговавшегося люда. А потом как подобрался поближе и разглядел взором Конута скъюту на шее – так с лица побелел, глаза округлил как сова. Вижу – узнал он тот знак, что некогда Стерке носил – и скорее от нас прямо к укрепи с торжища бросился.

– А дальше-то что?

– Ну я тут же сыновьям старшим шепнул, чтобы они его переняли где в малолюдном месте Нижнего городища. Первенец мой Сигвар в одиночку четверых таких сможет в мешок запихнуть – не то что уж с братьями разом. Час тот на счастье был тёмный, а кругом на торжище стояли сплошь наши земляки-северяне – не из болтливых будут, раз кто узрит чего лишнего.

– А дальше-то что было, Скегге?

– Что – что? – замолчавший было Хеннир сурово стиснул ручищей всклоченную бороду.

– Спросил я его потом в чаще за городищем, гада: «узнал Конутову нашейню?» По глазам сразу понял – узнал… И что за девочка это такая отцовский знак теперь носит, тоже ему стало ясно. Быть может и один он из тех людей Къёхвара, кто её родителя подло порешили тогда ножом в спину, как нам Эвар успел рассказать перед гибелью. Ну а раз ясно – глубоких оврагов за Вингой хватает, чтобы одним языком и рукой Скъервиров стало меньше, и не дошли бы из-под сырой глины до уха ёрла нежданные вести, что жив ещё кто-то из семьи Конута.

Скегге гулко стукнул по столу кулачищем, сурово зыркнув на слушавшего его повествование об этой девушке гостя.

– Так что запомни, гонец: как выедешь за ворота – не упоминай никому и нигде, что видал её тут в Хейрнáбю́гдэ. Она ведь совсем ещё девочка – зачем ей испытывать на себе гнев ёрла за своего почившего отца?

– Уж понял, почтенный…

– Надеюсь… А иначе не я, так сам Доннар твой язык укоротит… если не рост, – прибавил он угрожающе, и чиркнул по горлу ногтем большого пальца, ясно давая понять о чём шла речь.

– Знаешь – каково оно в Хвёгговых ямах? – вдруг нахмурясь спросил он угрюмо.

– Понял, Хеннир… – согласно кивнул гонец, – не из болтливых я, родич!

– Вот и славно.

Зажурчала струя медовухи, наполняя их чаши до края. Гость, устало зевая, разглядывал своды покоя в чертоге, пробегая глазами по взрезанным в тёмной, закопченной глади окоренных брёвен и досок витым звероглавым челнам и клинкам, парусам и трепещущим стягам часин праотцов, обрамлённых плетением рун – как в древнейшую пору прихода дейвонов сюда украшали жилища их предки. Тут за целых пятнадцать веков ничего не сменилось, в этих далёких полночных уделах средь чащ и болот – ни строения, ни их хозяева – оставаясь всё так же суровыми, твёрдыми, жившими древним устоем потомками жителей Урхейминорда.

– Так ты, стало быть, младший сын Берна Волкогона? – Хеннир прополоскал меловухою горло, опять обращаясь к гонцу, – двадцать лет не видал я его, старика, как осел он в отцовском уделе у Чёрной Кручи. Как там он будет?

– Хвала Всеотцу – здоров, на восьмой десяток твёрдо пошёл. Правда, память уж стала слаба, забывает иных имена… Но о тебе вспоминает как прежде.

– Славно то слышать! А как брат его Ульф?

– Здоров точно бык – и семейство сыто́ и в достатке. Только сын среди дочек ему уродился один – и позорит отцовы седины. Не увидеть Секире наверное внуков с таким своим отпрыском…

– Что – не пробовал девок, а руку лишь портит? – ухмыльнулся насмешливо Хеннир, хлебнув медовухи.

– Да нет же…

– Что – чужих жён не по че́сти он портит? – приподнял лохматые брови хозяин.

Гонец как раз впился зубами в прожаренный окорок, набив мясом весь рот – и мыча себе что-то навроде «у-у» замотал головой в несогласии.

Хеннир нахмурился, морща в раздумьях лоб.

– Что – мальчишек хорошеньких портит паршивец?

Гонец всё никак не мог прожевать, несогласно мыча себе под нос. Хеннир взволнованно сжал рукой бороду, хмурясь сильнее.

– Что – скотину домашнюю портит негодник?

Гонец несогласно мотнул головой, через силу жуя челюстями. Хеннир совсем взволновался, округлив глаза.

– Что – быть может тогда… – запнулся на полуслове Скегге, совсем ошалев от раздумий, – не, ну слушай – тут ведь большого разврата не водится в здешних уделах… Мы же не ходагейрд всё же какой с их-то нравами!

Гонец несогласно махая рукой наконец прожевал во рту кус, поперхнувшись горячей свининой.

– Да вот ещё скажешь, почтенный! Совсем тот дурак никого ведь не портит! По пьяни подрался с соседом на торжище – а тот ему дал проме́ж ног так уда́ло, что быть теперь парню последним в роду, бедолаге…

Хеннир вздохнул в облегчении, вытерев лоб.

– Уффф… А то я уж подумал дурного такого, всего перебрал о чём слышал…

– Тебя как послушать, почтенный – так в Винге той меньше грехов там отыщется, а не в ваших болотах… – хмыкнул гонец, приложившись опять к медовухе, – я-то думал, вы тут кроме пьянства иного не знаете в старых семействах дурного на Севере…

– Где ты пьянство у нас тут увидел, почтенный? – насупился Скегге, держа в руках полную чашу, – жизнь суровая здесь – надо же сердце чем греть в этих чащах…

– Да что за позор вы тут мелете – слушать противно! Тьху! – сурово окрикнула мужа и гостя ворчливая жена Бородача, недовольно взирая на тех.

– Да какой тут позор – жизнь людская такая… – развёл руками Хеннир, – вот позор – пьяным бабу валять, чтоб потом дураки народились, как случается даже у знатных… А пойдём-ка, почтенный – час поздний и вправду, чтоб речи плести до утра. А то чую, полено в загривок мне бухнет, как сердить будем сердце моё ненаглядное Уну… Как там Сигвар Железная Кость – наш тогдашний вожак по выправам? Или об Агиле Мечеломце расскажешь чего, как там мой давний товарищ? – увлекая за собой гостя из горницы хозяин Хейрнáбю́гдэ продолжил расспрашивать того о родичах по младшим ветвям их семейства – и не забыв прихватить со стола ещё не опустевший до дна кувшин с медовухой.

– Вот уж не даст человеку поспать перед дальней дорогой! – недовольно пробурчала жена Скегге, убирая со стола вместе со служанками и младшими дочерьми да невестками остатки вечерней трапезы всего их большого семейства.

Гасли огни лучин и светилень в покоях и спальнях. Затихали шаги у нагретых печей и лежанок. Хейра́бю́гдэ отходило ко сну, и лишь недрёмные совы волнующе ухали в чаще, когда на дворе наступала глухая безлунная ночь.

Ветер веял над вольным простором обширной равнины в преддверии круч залесевших холмов, шелестевших листвой древних ясеней, что взмывали свечами к лазурному небу. Осень здесь была лету подобна, лишь отняв томный жар у дневного светила, принеся с собой свежесть прохлады и обильней налив спелым соком плоды многочисленных лоз и садов, согнув под тяжестью урожая богатые хлебные нивы. Но сейчас яркий солнечный диск затемнила огромная туча, слишком тёмная для дождевой – и без хлябей небесных разверзшихся бывшая страшной, угрозливой, лишь тревожащей сердце её исполинскою мрачною тушей, надвигавшейся с запада от далёкого моря на просторы раздола, протянувшегося от городища на север.

На раздорожье сбегавшихся тут умощёных булыжником трёх большаков двое конных застыли напротив друг друга. Множество всадников двух больших загонов уже выправлялись по разным дорогам, взняв ввысь древки копий и жала двуручных мечей на плечах, пока их предводители кратко прощались, ведя разговор меж собой, застыв в отдалении от оставшихся к югу ворот городища. Его белые стены из светлого камня мерцали в густеющем сумраке, наползавшем на Холм Ясеней из нутра тёмной тучи.

Мерно шагали кони, выбивая по камню подковами цокот, гремело железо брони их наездников. Первые из шедших загоном на север поравнялись с безвольно бредущим навстречу им путником в рваных одеждах, без каких-либо знаков семейств или купеческих и ремесленных домов среди южных уделов. Взгляд очей его был безрассудным, ковылял он хромая на левую ногу, был весь в язвах и сед точно пепел – но едва мимо странника стали плестись скакуны, он привзнялся и вскинул ладонь к небесам.

– Воззрите туда, где его длань простёрлась! Страшитесь идущего тенью над нами – и железа его в хладной длани!

– С дороги, человече! – сурово окрикнули путника первые конные, отстраняя его от себя жалами пик.

– Над землёю идёт, не покосы кладёт – горы! Стонет земля, стонет море! – палец его взвился ввысь, где в глубине рокочущей тучи сверкали далёкие молнии – точно лезвия кос, жнущие от неба и до земли в бушующем океане клубящихся волн черноты.

– Тьху на тебя, чёрный язык! Прочь со своими прорицаниями! – беззлобно ругнулся скакавший тут первым помощник их вершнего, долговязый и крепкий мужчина в добротной полосчатке, грозя предвещавшему вскинутым череном пики.

– Гони его к Хвёггу, Подкова! – одобрительно окрикнул кто-то из всадников.

– Жаль, что наш ёрл отнимает столь верного друга у моего дома – и тем более у меня. Честь было сражаться подле тебя, Прямой.

Он смолк на мгновение.

– Всеотец мне свидетель – я сожалею всем сердцем, что мой родной край был к тебе так суров… что когда-то ты прибыл с любимой женой и ребёнком, а покидаешь его в одиночестве, потеряв и всех близких, и столько верных людей.

Говоривший был статен, высок, тонкокостен – но крепок на вид. Тёмно-русые волосы с чернотой и загорелая смуглая кожа выдавали в нём жителя юга из древних домов их уделов, владеющих здесь до прихода дейвонов векá назад с севера. Без брони, одетый в богатую долгую верховницу с вышитым знаком их дома – семью чашами и сосудами вкруг от секиры, начавшегося от целителей славного рода владетелей – сидя верхом на породистой крепкой кобыле под высоким седлом он протянул на прощание руку второму, к кому обращался.

– Косаря в тьме ночи зрят очами сычи! Косит не отдыхая, мольбам не вникая – как и сколько ты не кричи! – размахивал странник руками, во всё горло выкрикивая в лица сотен вооружённых путников свои угрозливые слова, не боясь их пинков и проклятий, бредя вдоль дороги к воротам далёкого гейрда, всё ближе и ближе к застывшим на каменистой обочине скакунам двух предводителей.

– Зря ты так думаешь друг мой. Я буду жалеть об отъезде отсюда… полюбил я ваш край за такой долгий срок. Да, потерь тут мне выпало много – но одна только дружба с тобой возместила их трижды.

– Всеотец всем даёт по нужде, как известно. Быть может однажды ты снова вернёшься сюда, Прямой. Жаль, что не вышло с тобой породниться – с моею-то стаей сестёр на выданье… – усмехнулся южанин, но снова осёкся на миг.

– Хотя прости за быть может дурное пожелание. Нет ничего тяжелее, чем всё заново начинать – как тебе какой раз уж приходится…

– Не моли, не проси – не опустит косы! Будь то селище или гейрд, словно бритвой всё скосит – что и сколько ты не поднеси! – раздавался над раздорожьем пронзительный голос седого безумца, заставляя и храбрых из храбрых затрепетать, взирая на далёкую бурю над небокраем – там, куда путь их лежал.

– Мужика и купца, храбреца, подлеца… Ратоводцев, жён, дев и сирот – без разбора всех жатвой возьмёт! Без милости косит – кладёт горы покоса… и владык не минёт! – гневный голос бродяжника взывал громче скрипа возов и ненастного рокота неба, а костлявые руки в кровавых нарывах гнилых мокрых язв развевались граблями по ветру, впиваясь перстом точно жалом в обличья воителей, шедших на север.

– Верно говоришь, Ахорн. Менять родные края и женщин иным нелёгкое дело… Тем больше, что к годам я стал что-то слишком верить в знамения Горящего. И как чую, твердят они – там мне будет последняя пядь для пристанища… – нахмурился собеседник, взирая с высоты седла на ковылявшую словно из сáмого сердца бури хромоногую стать изъязвлённого путника, от которого шарахались прочь его верные люди – страшась то ли его гнилой хвори по телу, то ли лившихся градом из уст прорицаний-вещаний.

– Бедный Безмозглый… – как-то невесело улыбнулся южанин, взглянув на шедшего к ним седого безумца, – тридцать лет он скитается по уделам, лишившись рассудка в пришествие твоего грозного родича Рауда – зривший всё сам воочию, весь тот пламень и кровь. Прежде был он владетелем с войском, хозяином многих наделов, одним из вождей всех восставших. Но сгорели в том ветре из бездны и скот, и дворцы, и любимые дети с чинами и славой почтенного Ве́нта – и теперь лишь те тени тревожат уста его страхом, смущая пугливых. Никогда его речи не слушали боги, чтоб сбыло́сь то хоть что-то из этих пророчеств… Зря тревожишь ты душу, мой друг.

Он мельком взглянул в небеса, где зловещая чернь облаков заслоняла свет яркого солнца, клубясь точно дым над пожарищем.

– Дурно вот, что вы едете в бурю – до уделов Бирксвéдде не будет пристанища, чтобы укрыться тебе от ненастья.

– Ни меня, ни тебя не пройдёт – на чужбине далёкой найдёт! Без пощады раздавит, на могиле камней не оставит – и никто тебя не помянёт! – взор горящих очей изъязвлённого странника впился в суровый взгляд не отвернувшегося от него второго из говоривших, чьё лицо было слева покрыто коростой от язв красной смерти.

– Ступай прочь, человек – не меня тебе тьмою страшить… – хмуро бросил он безрассудному. Но тот шёл уже дальше, не взирая на путников, лишь указуя перстами вокруг в пустоту – словно речь вёл с незримыми тенями, продолжая вещать о той силе, против коей не властны владетели, кою не препынить любым воинством, коя будет глуха к самым мудрым речам и пожнёт без разбора – и виновных, и трижды безвинных…

– Добрых дорог тебе, друг мой, – пожал его руку южанин, – помни – мой дом Транк всегда тебя примет с почётом, лишь узрит у ворот тень от голоса Гераде.

– И тебя пусть хранят Всеотец и ваш древний Благо Дающий, добрый Ахорн.

Тени двух всадников взмыли над пустошью поля. Кони рысью несли тех вдогонку за шедшими к северу с западом их боевыми загонами. Ветер скорой, уже надвигавшейся бури сметал суховейную пыль от следов разъезжавшихся, развевая крупинки их по́ полю – колыхая прилёгшие травы, ломая корявые сучья ветвей придорожных деревьев. Шло ненастье, тяжёлой волной заслоняя сиявшее мирное солнце.

И неистово рвали чернь туч вспышки молний на небокрае, куда ехало воинство меченого смертью воителя с угрюмым и пристальным взором, нёсшего на верховнице искусно вышитый знак дома владетелей, могущественных Скъервиров – зрившего вдаль сквозь мрак бури точно в гневное око сурового Всеотца.

ГОД ПЕРВЫЙ. ПРЯДЬ ПЕРВАЯ …ВЕТЕР ИЗ БЕЗДНЫ Нить 2

Не прошло и седмины, как в Глухое селище прибыл младший из сыновей Бурого. Вместе с ним прискакали пять скиров вооружённых людей – тех, кого отправили по зову старого Эрхи на сбор копий в других северных поселениях орна и данников Дейнова дома вдоль отрогов Стейнхаддарфъяллерне. Всадники медленно въезжали через распахнутые ворота по главному проезду, все забрызганные грязью от долгого пути по бездорожью осенних лесов и топким гатям болот. Звенела металлом и скрипела кожей конская сбруя осёдланных и ведомых на привязи запасных скакунов, гулко цокали о дерево мощёных брёвнами проездов подкованные копыта. Сверкала на солнце сталь копейных жал и узорчатые медные украшения на ножнах клинков.

Конское ржание гулко отдалось эхом меж срубов долгих домов, сеновалов и схо́ронов, когда весь загон въехал в ожидавшее их прибытия Хейрнáбю́гдэ.

Айнир, младший сын Доннара Бурого – старшего правнука старого Эрхи – был ещё юн. В ту осень ему исполнилось всего семнадцать. И хотя в ратном деле юноша был искушён ещё мало – в отличие от старших братьев – однако полученная подле них воинская выучка уже свидетельствовала, что в грядущем ему даровано стать таким же славным воителем крови Дейна – если как следует наберётся опыта и останется жив, презрев губительную пока горячность – слишком многих приведшую в Хвёггову пасть прежде срока.

Ростом и статью третий сын Доннара вышел в отца – крепок, хотя и по-юношески ещё не плотен и гибок, узок в кости, и в отличие от желтоватых как солома братьев светловолос – в упокойную мать-северянку из Къеттиров. Бороды он ещё не носил и брил лицо начисто, стыдясь того редкого тонкого пуха под носом. И хотя во взгляде юноши до сих пор играл дерзкий огонь и мальчишечья лишняя прыть, отец уже счёл его достаточно взрослым, дабы вместе с братьями отправить в весеннюю выправу на áрвейрнов – но прежде велел младшему отпрыску собрать людей из всех северных селищ их дома на сбор в родовом стерквéгге орна Дейнблодбéреар. И вот теперь он и прибыл в затерянное среди лесов Хейрнáбю́гдэ.

Из всей родни их немалого древнего орна ближе всех для юного Айнира с сáмого детства была дочь его упокойного дяди Конута – Майри. Рождённые в один месяц и год они были дружны словно единокровные брат и сестра. Тогда при родах третьего сына жена Доннара Бурого Асгрейн Освирсдóттейр из Къеттиров скончалась от сильного кровотечения, и её потемневший от горя супруг умолил жену младшего брата, которая также недавно разрешилась на Круче от бремени и принесла дочь – что если не будет ей в тягость, то пусть женщина возьмёт к себе и второго младенца, чью материнскую грудь внезапно отняла у того смерть. И Брула дочь Хъёра Волкореза из дома Эвар не оперечила мольбам скорбящего деверя, положив в плетёную ивовую колыбель ещё один плачущий спеленатый комочек.