…Но Буря Придёт

– Моё имя Херуд сын Одда из Рагни, присягал и служу дому Фрекиров. Я тут третий год уже вершний.

Он вколотил в топорище распорочный клин, проверяя на прочность надёжно осевший на ясень тяжёлый боёк.

– Ты искала меня. Кто ты, женщина? – мужчина отложил готовую уже к делу секиру в сторону наземь и внимательно посмотрел на дочь Конута, словно пытаясь понять, что тут делает средь его воинов эта безвестная странницав поношенной броне, и с такой холодной решительностью в её синих глазах, что ему на миг стало не по себе.

– Не слыхал я про баб средь гонцов… Ты жена чья-то видно, супруга пришла разыскать?

– Примешь меня к себе в кóгур, почтенный? – сразу спросила его Майри, пристально глядя в глаза ратоводцу из Рагни, – не смотри, что я баба – не глазами стреляю. Могу лекарем быть, за скотиной смотреть, стирать тряпки – хоть что…

– А я и не смотрю, – Херуд внимательно оглядывал её, не сводя взора с лица незнакомки – и вдруг почтительно преклонил перед ней голову.

– Я знаю кто ты, тиу́рра – пусть и не сразу признал в тебе Скугги. Честь для меня – говорить с той, в ком следом идёт её тенью Рангъярна.

Он пристально глянул на женщину.

– Что ты делаешь здесь в одиночку на севере вдали от родни? Неужели сам Бурый послал тебя к нам в эту глушь?

Майри стиснула зубы, словно не желая о том говорить.

– Кроме прозвища ничего у меня не осталось, почтенный. И мой орн меня больше не примет, будь я сто раз хоть самою Рангъя́рной…

– Быть не может того! – ошарашенно покачал головой кóгурир, – чтобы тебя, Тень Её, Дейнов род из числа своего и изгнал?!

– Не трави мою душу – не спрашивай… – глухо проговорила она, – лучше скажи – к вам возьмёшь или нет? Только мне и осталось – сражаться. И забудь, кто я есть.

Северянин какое-то время молчал, хмуря брови – точно что-то возвесив.

– Возьму, раз сама ты желаешь. Народ у меня хоть и все северяне из-за Каменных Ворот, но о тебе как не слыхать? Надолго льот них утаишь, кто ты есть? Твоя слава идёт впереди тебя, Скугги, пусть ты и женщина.

– В каждуюраспрю бабы подле мужей сражаться готовы, – она устало села подле него на траву, откинув набок мешавшие ножны клинка.

– Сама всяких видала. У Стиргéйра Сильного из Къеттиров жена всю войнувместе с детьми подле мужа, дабы сыновья росли подле отца, видели доблесть его, на него походили – и сам он всё время при ней, чтобы был сыт и опрятен, и было кому его раны лечить. А коль суждено ему пасть – то на её руках он отойдёт, ею первою будет оплакан.

Дочерь Конута смолкла на миг.

– И я долей избрала идти подле прочих, хоть кому стать тут в помощь… раз быть не могу подле тех, кто мне дорог, – с каким-то трудом она глухо промолвила эти слова, чуть запнувшись.

– А и нас этим не удивишь… – выслушав её долгую речь Херуд почесал пятернёй свою бороду, и с размаху всадил насаженный на древко топор в комель чурбака перед собой, расколов его надвое словно простое полено.

– С иной бабой в загоне, конечно, порой беспорядок в умах начинается – особенно если не чья-то жена та… но и как не крути, а от женской руки и уюта поболе, не дичаешь как зверь. И со мной моя Гудрун тягалась в обозе, пока прошлой весной хворь грудная её не прибрала́. Так что с охотой приму тебя – хоть будет теперь нашей Гильде подруга.

– Жена чья-то?

– Хуже – вдова. Есть среди нас тоже баба одна, лучница. Как муж её в первый год распри в Помежьях погиб, так она разом с родичами тоже сюда увязалась. И вот уж одна из своих земляков тут осталась, прочие все полегли как давно. А эта всё с нами мотается, мы её за сестру уже тут почитаем – раз ни за кого из моих пойти замуж не возжелала. Так что ей теперь хоть с кем будет поговорить по-женски.

– И то ладно, – улыбнулась Майри, и осторожно полюбопытствовала, – кóгур ваш выступает когда?

– А мы тут по Помежьям врага тихо жалим, чтобы их конные дальше на запад не вышли, как прежде случалось. Разве только если твой дядя все силы начнёт собирать воедино, как ходят упорные слухи – а так тут безвылазно будем стоять. Ну что, согласна?

– Согласна, – кивнула она головой, – так где мне ту Гильду найти?

– Так езжай прямо, её намёт бурый такой. Да и саму её даже мёртвый из Хвёгговых ям за три неба услышит… – ухмыльнулся вдруг когурир.

Та лучница оказалась ещё моложе самой Майри – едва двадцать зим было с виду той– высокая ладная девушка, говорливая и весёлая. Белокурая как перезоленный лён – сразу видно, что родом из северных краёв Дейвóналáрды, из старейших семейств – и такая же крепкая статью как и сама дочерь Конута, пусть и не столь долговязая. Она с радостью встретила незнакомую ей прежде путницу и без расспросов согласилась пустить в свой намёт, потеснившись. Зря на неё, с первого взгляда племянница Буроговспомнила Гвервил из служанок дворца у горы, тогдашнюю её подругу там в час неволи.

– А то я уже думала, что кроме кобылы своей поговорить не с кем будет, поплакаться ей когда вдруг, если сердце защемит… – она со смехом потянула Майри за рукав к себе под полог, помогая тащить её куль и навязав недовольную от чужой руки Тиннэ к палке привязи подле своей жеребицы.

– Места тут хватит – живи сколько желаешь. Только мой муж упокойный твердил, что я и во сне без умолку болтаю, так спать вдруг мешать тебе буду, что хоть уши заткни – смотри, может так и закрыть тебе глаз тут не дам. Видно с того-то мой Аскиль из нашей Ульфру́нны на войну сам первее иных побежал от такой жены прочь. Хоть и добрый был муж – жаль, недолго за ним побыла. А так веселее вдвоём будет. Может твоей рыжей подковы перековать нужно – к кузнецу её отвести надо? С дороги тебя угостить чем?

Она была словномельница, что взялась обдирать и тереть на муку угодившее в жёрновзерно – едва дали волю вертеть её крылья ветрам – и говорила про всё без умолку. Верно, странствуятут далеко от селений, северянкаистосковалась по прежнему женскому кругу когда-то собиравшихся вечерами с прялками или гребнями для чёски шерсти и льна всех подруг в родном доме того неизвестного дочери Конута далёкого бюгдэ за Каменными Воротами. Сама Майри, у которой прежде даже в Глухом селище среди дочерей Бородача не было подруг столь жеблизких кроме ставшей ей когда-то поддержкой а́рвейрнки Гвервил, нежданно сдружилась с этой простоватой и доброй северянкой, страсть как любившей поговорить. Та хоть и без страха некогда последовала вместе с родичами на войну, забравшую за годы эти всех близких и мужа – но со временем Гильда соскучилась по давно оставленному еюотцовскому дому, по прежней мирной жизни в кругу земляков – но так и не возвратилась туда, пока шли нескончаемые и поныне сражения. И в беседах с прибывшей к ним в воинство Херуда дочерью Конута она нашла там хоть часть того нынче уже позабытого прошлого – и так тяготившего сердце обеим, у каждой по-своему.

Когда выпадал вольный час между долгими переходами по лесам и приречьям просторов средь кряжей, когда не случалось им стычек с пересекавшими Помежья заго́нами недругов, то тогда две молодые женщины находили время речам. Так, сблизившись, Майри и не заметила, как рассказала молодой лучнице всё о себе, не утаив ничего, доверившись той как подруге.

Лишь о том, что поведал ей Эрха в час смерти, она промолчала, не желая раскрыть для иных то гнетущее душупризнание – предназначавшееся не для всех ушей – то, что отныне ей нужно нести в своём сердце и памяти до самого погребального пламени перед странствием через бездонные Хвёгговы ямы.

Гильда сперва не поверила, что вместе с неюпод латаной крышейнамёта живёт одна из числа Дейнблодбéреар и племянница самогóДоннара Бурого – сама прославленная по всем уделам Дейвóнала́рды Тень Майры. Ошарашенно взирая на неё и от волнения теребя в пальцах косу, она готова была уже почтительно преклонить голову перед подругой – перед её именем и родом – но Майри первый и последний раз повелелатой не дурить – не желая, чтобы ей оказывали данную честь, обращаясь как к знатной… ей, недостойной быть между людей орна Дейна.

– Вот уж кто недостоин средь них быть – так только не ты! – несогласно мотнула головой северянка, слушая её долгий взволнованный рассказ одним таким вечером, когда тёмная ночь уж катилась за середину, а они говорили и говорили. На этот раз обычно болтливая лучница была тут не первой в речах, внимательно слушая то, чтодочь Конута ей рассказала про собственный рок – про всё то, что случилось с ней за этигоды и так изменило всю прежнюю жизнь – и не осудила за сделанное.

– И жалеют теперь твои родичи, что лишились тебя – провалиться мне в Хвёггову яму коль это не так!

– Не могу я назад к ним вернуться… – тихо, словно самой себе проговорила Майри, глядя в землю под ногами на устеленный сухой травой низ намёта, – после всего, что со мной произошло…

– Глупая ты, Майри. Не вечно быть распре. А для Дейнова доматы стократ больше добра сотворила, чем кто иной из мужей. Кто бы посмел твоё имя чернить – сперва сами всё это осилить дерзнут той же мерой!

– Может и так… Может и простят мне любовь к нему – позабыть постараются, словно не случилось в роду такового позора… – дочерь Конутасмолкла на миг, опустив глаза вниз.

– Но не будет такого, чтоб мой орн меня отдал тому, кто их кровным врагом стал вовеки. Не случалось подобного…

– Отчего не случалось? И в сказаниях порой говорится, что даже прежние враги породнялись.

– Это в сказаниях, Гильда. Наивная ты… Брат мой, роднее кого у меня больше нет, с кем одним молоком были вскормлены– и тот от меня отвернулся, едва ли не проклял, как прозрел про меня и Льва А́рвейрнов. Думаешь, прочие примут подобное?

– Не глупее иных я… – насупилась Гильда, – и кое-чего понимаю получше, чем тебе тут в горячке привиделось. Твой брат – крови Дейна воитель, полон чести с рождения – а таким нелегко понять правду чужую, когда ненависть слепит, а честь точно жердь хребет держит и гнуться иным не даёт. Думаешь, я своего Аскиля не сильно любила – думаешь, отомстить за него не желала, когда в слезах по нему надрывалась? Зиму так с горя отплакала, а потом как отцова родня на сбор копий собралась, с ними сюда упросилась – хоть лучницей взять, чтоб за мужа месть дать. Горшки мыть и стирать была рада, хоть чем тут помочь – лишь бы взяли в загон, да не гнали. Поломались, побранили, поувещевали что тебя точно также, дурой набитой назвали не раз – но всё жевзяли потом – и вот уж два года как с кóгуром этим мотаюсь по здешним уделам на севере. И ненависть та уж угасла давно – по привычке разить продолжаю наверное, злобы нету давно. Да и прикипела ко многим, хоть и сердце давно домой рвётся…

– Так возвращалась бы ты к прежней жизни – снова замуж бы вышла… – пожала плечами дочь Конута, – вижу ведь, как ты сохнешь одна…

– Да и с охотой бы, если кто вдруг посватать решится – во вдовстве я свой срок отбыла. Только на бабу с языком как пила найдутся ли охотники, что как мой Аскиль – не глядя бы так же влюбились, что и разум долой? И тот, верно, не раз потом каялся, что жену себе взял как сороку, с которой всегда словом будешь ты бит, как ни спорь. Может и сбежал поскорее – и то в битве спокойнее, чем с помелом таким в жёнах.

Майри не удержалась, рассмеявшись сквозь слёзы.

– Что же, совсем никто не взглянул на тебя за весь час? Или твой нрав и северянам страшней одедрáугра кажется?

– Может и глянул… Был тут один сотник славный, из дома Ёрваров младшая ветвь… – Гильда на миг приуныла, опуская глаза – вся зардевшись как спелая вишня на ветке.

– И сам был хорош, да и нравом по мне. Уж так мне понравился, что сама на него глаз положила, прямо сохло во рту – вся извелась, всё ждала, что он сам наконец-то заметит, как мил мне. Самой-то сказать духу бывот не хватило, уж на что я сама языкастая. И так я, и этак вокруг всё ходила – да как только раз на меня он взглянул по-другому – по глазам его поняла – так после в первой же сшибке с врагом пал внезапно… словно глаз у меня нехороший.

Лучница смолкла, теребя в пальцах косу, так и не расплетённую к ночи ко сну, что не шёл. Молчала и Майри, взирая вниз в землю.

– Ты к нему бы могла ведь пуститься. Он примет тебя, не отдаст никому, защитит. Отчего же ты в эту медвежую глушь забралась, а не к ратям его на восток? – вдруг взяла её пальцы в ладонь северянка, вопрошающе глядя подруге в глаза.

– Сердце рвалось к нему – и сейчас тоже рвётся… поверь просто, Гильда. Но себя прокляну я четырежды, это содеяв. Не могу я предать себя, кровь свою, дом… и стократно сильнее боюсь за него, не хочу принести ему гибель, какую несу для любимых мне… – прошептала дочь Конута, – не хочу… не могу… не должна…

– И всё равно от себя убежать ты не сможешь. За него если сильно страшишься, так будь со своими, вернись в отчий дом. Они любят тебя всё равно, и простят, что бы ни было.

– Не знавала ты тех, в ком кровь Дейна течёт. Не поступятся этим они никогда, даже ради мира меж нами… – несогласно мотнула дочь Конута.

Гильда нахмурила лоб, не согласная с тем, что возражала подруга.

– Разве не твой предок Эрха Древний – величайший из воителей среди дейвóнов – примирился с домами Эйрэ век назад в Великую Распрю – он, сам прежде все десять лет кряду не опускавший меча? Разве не поступился он собственнойчестью первого средьратоводцев, чтобы вопреки воле многих принести всемсемействамтот мир долгожданный? И слава его от того не умалилась – разве не так, не права я?

Майри молчала, глотая лившиеся ручьём слёзы и слушая лучницу.

– Или не ты, Майри, сама жаждешь того? И сама в то не веришь, что случится такое – иначе с чего бы тебе всякий раз в бою смерти искать? Не слепая я – вижу… А ты верь в это, пока жив он сам – верь! Лишь смерть не изменишь… А всё иное осилить сам Всеотец дал стремление смертным, силу воли на то даровав своим детям. Тот, кто не верит – словно и не живёт. Страх и есть смерть. Тот, кто страху покорно поддался и веру в себя позабыл – тот и так уже мёртв. Я пусть своего Аскиля и потеряла навеки, но его буду помнить доколе дышу – добрый он был мне супруг. Да и то верю, что снова однажды кому-то по сердцу придусь, на счастье кому-нибудь из прочих мужей дана буду. А ты чего руки уже опустила, словно вы оба мертвы?!

Майри слушала, как говорила и говорила ей разгорячённая Гильда, утешая и подбадривая каждым жестоким, но трижды правдивым словцом – но на душе дочери Конута отчего-то было по-прежнему тягостно – словно дорога её пролегала сквозь мглу, через которую той предстояло идти в неизвестное. И эта тропа уводила дейвóнку в бездонную мрачную топь, как некогда вёл её шаг без поводий бредущей по бездорожью кобылы в гнилое урочище смерти средь северных топей.

Потому как порой даже самая сильная вера слабеет перед казалось бы неодолимым, словно льющимся с самых небес алым ливнем той крови, что текла сейчас реками вместо воды по их руслам, и вместо дождя окропляла иссохшую землю – засеваемую не зерном, а перемолотыми железом клинков человеческими костями. И казалось, это будет неостановимо, неведомо сколько ещё, бесконечно…

– Ну всё – наболтали с мешок, что и Шщар не проглотит за раз! – зевнувшая Гильда высунула голову из намёта, оглядевшись вокруг, что происходило в спящем стане их когура.

– Уже утро занялось, подниматься пора. Как мой дед говорил – «время встать, а мы не спали»…

Северянка приподняла ткань закрывавшего свет груботканого полога.

– Давай-ка я лучше тебя расчешу, а то ты и не спавши словно солому головой бодала. Сиди мне, не дёргайся!

Северянка достала точёный костяной гребень из родительского дома и стала проворно и ловко расчёсывать дочери Конута волосы, заплетая их в косы и что-то напевая при этом. Майри закрыла глаза, словно приснув на мгновение, убаюканная прикосновениями пальцев подруги.

– Хоть в годный вид приведу тебя – а то ты совсем от тоски по нему вся и с лица изошла – бела, отощавшая, под глазами темно. Еле живая всё ходишь, что и кусок в рот не лезет тебе… – осуждающе бормотала под нос себе лучница, шустро водя гребнем по волосам дочери Конута.

Майри не ответила подруге. Да и как можно было той молвить о том, что гнело её сердце той горькою тяжестью, что несла она молча в себе – той ужасною ношей проклятья, что довлело над ними той тяжестью рока. Что другого пути у них нет, и не в силах они ничего изменить – что им вместе вдвоём не бывать…

– Видел бы он тебя нынче – такой… – закончив плести Гильда разложила ей на груди поверх рубахи долгие косы, золотом прядей сверкнувшие в луче пробившегося в намёт света солнца, словно любовавшегося её подругой, – …и забыл бы вот даже кто есть он!

– Он не забудет, кто он, – тихо ответила Майри не открывая глаз, представив его подле себя, смотрящего на дейвóнку тем пристальным взором, от которого душу брала оторопь, и кровь в жилах струилась скорее… и подле которого сердцу её было тепло.

– Он не забудет…

Ветер с заката гнул ветки кустов, трепыхая знамёна, пригибая к земле кочковатую поросль кустов на лице третий год как пустых одичавших полей. Но и он не давал избавления от раскалённого зноя уже уходившего к осени позднего лета, выжигавшего жаром пылавшего солнца безлюдный простор.

Кони стучали подковами по бездорожью, приминая высокую зелень травы, проезжая какое-то селище. Год или два как отсюда ушла вся минувшая жизнь – распря всех унесла своей сталью с огнём, опустошив дома и чертоги, разорив каждый хлев с закромами, превратив бюгдэ в мёртвую чернь поглощённых пожаром строений. Хмель с вьюнком увивали поблёкшую под выпаляющим солнцем холодную твердь былых срубов, что как остовы чьих-то костей возвышались над пустошью. Давно нечего было тут взять – все лари с тайниками уже разгребли чьи-то руки прошедших здесь прежде – и воители тщетно бродили по мёртвым проездам, заглянув в бездну ямы осевшего сруба колодца, где не было слышно журчания живящих вод.

Впрочем, что-то и тут отыскалось средь мрачного лежбища смерти.

– Мы бы мимо прошли, вот клянусь – но узрели, что тра́вы укошены были по той стороне – и в ближний сруб Глевлвид и Конайрэ вдруг заглянули.

В безветрии черни обугленных срубов поникло опавшее к древку знамя загона, где три жала направленных к западу стрел тем же угольным цветом зияли на белом полотнище.

– Что там, Риогалл?

– Да сено, почтенный – охапок с десяток – и дед, что его сторожил, совсем старый и немощный…

Вершний загона слез наземь с коня, похлопав того по остриженной холке, и за доложившим лазутчиком резко шагнул в обвалившийся ворохом брёвен на землю проём обожжённого дочерна сруба.

– Владетельный – смилуйся…

– Подожди, – вершний вскинул ладонь, оборвав старика, что склонился пред ним до земли, – ты по-нашему молвишь не так, как в Помежьях или здешние… Ты откуда, почтенный? И на дейвона ты мало походишь, как вижу.

– Я в Каортан-а-карраг когда-то родился, достойный… – преклонил голову перед ратоводцем старик.

– Да ты из наших краёв будешь сам! Как же тебя занесло далеко так от дома?

– Дом мой давно уже тут… – он запнулся на миг, глядя с тоскою на мёртвые остовы срубов, – был тут когда-то, владетельный… В юности стал я на стежку дурную, в Помежьях разбойничал вместе с другими подобными. Глуп был, горяч – и себя так оправдывал, что вокруг то же большею мерой творится, как кипели Помежные Распри. И в неволю попав за разбой угодил в эти земли, где после осел и женился на женщине доброй, пустил тут коренья, шесть десятков уж лет как живу. Думал, долги свои все оплатил пред судьбою – но как немощен стал, всё с лихвой она мне возвратила, злодею…

– Я и сам был когда-то в плену, – тихо молвил вожак, – хвала Трём, что недолго…

Старик вытер ладонями слёзы, что внезапно блеснули в глазах.

– Владетельный – смилуйся. Не бери моё сено. Второй год те кто выжил не знают огня и стрехи́, по болотам и чащам таятся как звери… Всё забрали и те, и другие – всё отдал по чести́, что просили железом и ваши, и ёрла воители. Двоих внуков забрали в загоны и те и другие – и быть может друг друга теперь они будут разить… Последняя живность, корова приблудная – жить молоком помогает для деток. Для неё я всё сжал из последних тех сил, чтобы в зиму хоть та уцелела, пока молоко ещё доится.

– Не нужна мне корова твоя, не тревожься. Хватает пока что жратвы. Но вот сено и нам нужно тоже, прости…

– Владетельный – сил уже нет, чтобы новый укос до дождей мне успеть.

– Не возьму я всего, не тревожься, – рука вершнего резко нащупала кошель на поясе, – и по-чести отдам тебе плату.

Старик горько лишь усмехнулся, моляще протягивая руки к собеседнику.

– Владетельный – в чём нынче прок с серебра? Им не насытишь живот, когда голод. Не взрастёт оно вместо зерна, не излечит от хвори. У народа по ямам лежит оно к лучшим часам, хоть иные и верить уже перестали… Мы как тени, ушедшие в Эйле, таимся во мгле, боясь выйти на свет.

– Прости – но и я своих тоже людей и скотину кормить принуждён. И так кони овса уже сколько не видели.

– Владетельный…

– Самую крупную кинем – корова твоя может так и протянет. Ещё не зима, трава будет на сено расти. Почтенный, прости – тут не мне выбирать – все в ответе за близких, и моих тут вон сколько душ. Жаль твоих мне седин, но не в силах иначе. И возьми серебро, я прошу. Может лучшего времени все мы дождёмся, и будет на что возвести новый дом…

Вершний обернулся вокруг, озирая ряды чёрных брёвен обугленных стен, что как гроб окружали двоих их. Под ногами сквозь редкую поросль уже затянувших стеблями пожарище трав костреца с пухоцветом хрустели обломки стрехи, сквозь которые серой решёткою рёбер мелькнули и кости минувших хозяев. Смерть доселе жила в этом месте, приподняв ему краешком глаза завесу над тьмой в бездну Эйле.

– Всё же так лучше, чем всё отобрать как иные… Гулгадд, Камбр – загрузите на воз! – крикнул в проём он, подозвав к себе спутников, – и большую не троньте! Пусть останется людям к зиме…

– Да, почтенный! – откликнулись те.

Солнце палило нещадно, душа зноем землю. Вершний вытер лоб тылом ладони, и неторопливо раскрыл сцепки душной полосчатки, сняв с себя её тяжесть железа, расправив усталые плечи под мокрой от пота подбойкой, шагая по черни углей от угла до угла, озирая безмолвные стены сгоревшего сруба. Тем временем люди его торопливо хватали в охапки усохшее спелое сено, унося его к возу, что стал у проёма снаружи. И безмолвно взирал на всё это застывший у кинутой крупной копны весь седой исхудалый старик, не подняв и брови́ на морщинистом лике.

Когда-то и он жёг и грабил, служа прежде сильным, владетелям – а после лишь только себе – и не думая вовсе о том, как оно это было всем тем, кого сам обездолил. Сколько гуляли, железом кусали, малых детей скакуны их как травы топтали… по следу их зверю лишь костью осталось играть. Чьи-то дома как кострища пылали, чьи-то слёзы сердца́ не цепляли – было ль им дело невинных искать? Но судьба не забыла, не дав позабыть и ему – и берёт теперь тою же мерой. Всё вернётся когда-то как ветер, что на время уносится вдаль, затихая в той бездне – чтобы снова потом придти бурей, коя без милости так же пожнёт наши всходы из тщетных надежд и чаяний.

Много ль толку от сена, если копны уже улеглись в чужой воз, а последней не хватит корове на зиму? И в чём прок серебра, если некому тут торговать как в минувшем? Точно тщетная вспышка надежды тот стог, что оставил ему этот вершний загона… Он уже стар – и нет сил всё начать как и прежде. Нет сил снова отстроить свой спаленный дом и отрыть занесённый песком и обваленным срубом колодец, где в страшной могиле покоятся кости его земляков и всех тех, кто погиб тут за годы раздора с обеих сторон. Впереди только тьма – холод вечной зимы, что когда-то была и опять разлеглась над землёю. Солнце слепит обманом горячего лета – но он чувствует всю эту стужу незримой Сторветри, что сковала простор, замела тут всю жизнь вьюгой смерти…

Слишком мало накоплено ими запасов, когда стал он так немощен, слаб – а те женщины с малыми тоже, увы, не всесильны. Зима долгою будет – и всем им не жить, не узрить той весны, что грядёт может быть в этом мире когда-то. Пусть корова пока что глодает что есть, пока лето даёт свою зелень – а потом, как не станет травы и листвы, её мясо и кровь дадут снедь им на зиму. Он четырежды больше прожил… Пусть живут они все – пусть так будет – а бессильные руки и лишний им рот для живых ни к чему… Так к чему ждать зимы, когда след его выйдет за остров средь топей болот, приютивших изгнанников в ямах землянок, и нетвёрдой походкой направится к дышащей паром немёрзнущей яме трясины – как должно, когда отдаёшь дабы жили другие?

Так к чему ему ждать? Пусть другие то сделают быстро – ведь вершних как этот, не чёрствых душой, свои любят…

– Пусть живут они… – тихо промолвил рождённый в Рябиновой Круче.

– Что? – не поняв окликнул его собеседник, так и оставшись спиной к старику.

Рука в ряби морщин потянулась к копне, где средь сена таились укрытые вилы, какими он складывал некогда стог. Пальцы сжали шершавый оструганный черен развилки из сучьев, что заостренным клювом трезубца из дуба взлетела вперёд, устремившись к пятну потной серой рубахи у черни стены.