Багровый – цвет мостовых

Сохраняя непонимающий вид и обдумывая каждое слово, отец выглядел слегка напряженным.

– Сколько же ему лет? – спросил он.

– С недавних пор – пять, – ответил Гаэль, и нетерпеливо повернулся в сторону дома. – Пойдемте же! Я вас познакомлю!.. Вы только поглядите… вон, в окне! Синьор Моретти уже разливает чай по кружкам и любезно переговаривается с Тома! Присоединимся к ним, отец!

Семья

Гаэль не ошибся, его маленький брат удобно устроился за круглым столом, накрытом белой скатертью в честь столь радостного события. Миловидные простые тарелки красовались рядом с керамическими кружками, над которыми клубился пар от горячего душистого чая.

Моретти поставил дивный чайник в центр стола и посмотрел на часы.

– Превосходно! – воскликнул он, и Тома, отвлекшись от своих дум, посмотрел на него. – Месье, вы голодны? – учтиво спросил слуга.

Мальчик решительно кивнул, наконец хоть что-то поняв.

– Мясной пирог уже готов, – сказал Моретти, в то время как дверь распахнулась, и на пороге появились счастливые отец и сын.

– Мясной пирог! – подхватил вошедший Гаэль. – Неужели нам предоставится такая честь испробовать ваш пирог, Моретти? Я ведь до сих пор помню, как восхитительно вы готовите!

Польщенный слуга поклонился. Он подошел к печи и вынул дымящееся чудо, мгновенно распространившее аппетитный аромат по всей комнате.

Пирог поставили напротив чайника и разрезали на равные доли. Как ранее сказал Гаэль, синьор Моретти был не просто слугой, но преданным старым другом, пережившим вместе с хозяевами и удачи и несчастья; поэтому ему разрешалось есть за хозяйским столом рядом со своим господином. Так же он поступил и сейчас, заняв место по левую руку от синьора Равелло.

Тома все это время либо изучающе озирался, либо бросал робкие взгляды, короткие, как вспышки молний, на людей, неожиданно ставших для него семьей. Пока Гаэль, зайдя в дом, отдавал дань великолепию пирога, малыш изучал незнакомого человека, приветливо ему улыбнувшегося и протянувшего смуглую руку.

– Добро пожаловать, сын мой, – произнес хозяин по-английски. – Меня зовут Фабио. Надеюсь, тебе полюбится наша скромная обитель.

– А меня зовут Тома, – смущенный и благодарный за теплый прием, он едва мог воплощать мысли в речь.

Услышав сей краткий диалог, Гаэль отвлекся от созерцания пирога.

– Ну отец! Не ведитесь на удивленный взор этого юнца, он понимает и на французском, однако стесняется в этом признаться.

После еды господин и хозяин совершенно позабыли о недавнем занятии – пересадке сирени. Старый Моретти отправился в свою коморку, чтоб насладится полуденным сном и отдохнуть, ведь солнце в зените, по его словам, плохо влияло на его организм.

Маленький Тома, все еще сидя за столом, наблюдал за переменившимися настроениями отца и сына; он косился на старшего брата и чувствовал исходящее от него смятение, хоть тот и старался держать себя в руках. Отец, стараясь не смотреть в глаза сыну, тоже выглядел растерянным.

– Прошу, покажите мне ваш новый дом, – прервал тишину Гаэль, поднимаясь; Тома тоже поспешил встать из-за стола.

Еле заметная дрожь пронзила старика. Он несколько раз кивнул и что-то пробормотал.

Ныне синьор Равелло располагал миловидным крошечным двухэтажным домиком. Как узнали прибывшие путники, на первом этаже находились прихожая, кухня и комната Моретти. Поднявшись на второй этаж, они очутились в небольшом зале, практически необставленном мебелью; оттуда левая дверь вела в комнату синьора Равелло, а правая – в его библиотеку.

– Можно мы пойдем туда? – спросил Тома, указывая на правую дверь.

– Ну конечно! – ответил старик, обрадованный вызванным интересом, и отпер. – Единственное, о чем попрошу: простите мне сей ужасный беспорядок.

Малыш и не заметил бы ничего, а вот Гаэль все глубже погружался в думы, делавшие его пасмурнее осеннего дня.

Оставив сопровождавших, Тома размеренным шагом прошествовал вдоль старого книжного шкафа, единственного в помещении. Поднявшись на носки, он узрел дивную книгу в алом переплете и с разрешения вынул ее из общей массы. Надпись на обложке оказалась на английском и гласила: «Мифы древней Греции».

Припоминая рассказы старшего брата о Греции, ее истории и мифах, мальчик в предвкушении перевернул первые страницы и погрузился в чтение, не замечая бормотания взрослых. Когда он перелистывал десятую страницу, ему на плечо опустилась рука старика; Тома, не заметив, что к нему приблизились, вздрогнул и резко поднял голову.

– Извини, что напугал, – проговорил синьор Равелло; уголки его губ слегка подрагивали. – Я вижу, тебе интересно, да?

Только сейчас ребенок заметил, что Гаэля нет в комнате. Потому-то и не следовало замечаний по поводу языка.

– Весьма, – ответил Тома и провел пальцами по шершавой обложке, в глубине души чувствуя трепет. – Я уже слышал много таких историй от Гаэля, но здесь, видимо, их намного больше.

– Ты прав, в этой книге собраны практически все известные мифы, – кивнул старик.

На этом разговор испустил предсмертный вздох, грозя умереть и выплеснуть в свет неловкость.

– Гаэль тебя многому научил, – продолжал он, с напускным вниманием разглядывая корешки книг.

Всмотревшись в лицо собеседника, Тома не заметил лукавства и с облегчением перевел дух.

– Я люблю его слушать, – просто признался малыш. – Он рассказывает интересно и вовсе не сложно. Ведь он и школу окончил, и книг столько разных прочел…

– Не строг ли он с тобой? – серьезно спросил седой отец. – Он иногда может переборщить, такой уж он человек.

Ребенок непонимающе склонил голову. Строг? Про одного и того же человека они говорили?

– Он никогда не был строг ко мне, месье! – поспешил заверить Тома. – Наоборот, он ласков и мил. Гаэль любит меня, и я тоже его люблю.

После этой фразы в комнате воцарилось молчание; мальчик углубился в чтение, в то время как старик подошел к круглому окну.

На лестнице послышались шаги, вскоре в библиотеку вернулся Гаэль.

– Тома, – улыбнулся он. – Хочешь, я могу найти такую же книгу, только на французском? Как я помню, тут их два издания, – задумчиво сказал юноша, изучая содержимое каждой полки. – Правда, отец?

Последовал утвердительный ответ.

– Ах, вот же! – его взгляд задержался на одной из книг, идентичной первой.

– Спасибо, но мне удобнее на английском… – запротестовал малыш, но Гаэль, все же, вручил ему свою находку.

– Так что же? – издал он лукавый смешок и обернулся к отцу, предоставив маленького брата редкому и не горькому одиночеству.

Капля

смуты

в

юную

душу

После ужина, когда Моретти удалился к себе, а Тома встречал сны в погруженной во мрак спальне, на кухне зажглась керосиновая лампа, и на стене отразились два силуэта.

Гаэль придвинул кресло поближе к креслу отца. Во тьме их лица были печально-серые; оба собеседника предчувствовали разговор лишенный радостных переживаний.

– Я знаю о чем ты спросишь, – нарушил тишину старик, склоняя голову. – Это естественно. Спасибо, что ни о чем не говорил ранее; будет лучше, если этот разговор коснется только наших ушей.

Словно не услышав данную фразу, юноша пробормотал:

– Не понимаю с чего начать… Вы продали дом, переехали… Что произошло после моего отъезда, отец?

Послышался ожидаемый тяжелый вздох, после чего некоторое время ни единый шорох не тревожил покоя темной комнаты; изредка лишь блестели синие слабовидящие глаза старика, в которых отражался тусклый огонек лампы.

– Много чего произошло, – пробормотал отец.

– Я буду слушать, даже если разговор затянется до восхода.

– Да, да… Произошел кризис, неурожай, голод. Сорок четвертый год казался ужасным; настал сорок пятый, он был убийственным. Неужели это только начало? – прошептал Равелло, проводя дрожащими пальцами по лбу. – Когда ты уезжал, я и подумать не мог, у меня не было даже предположений о таком безжалостном будущем. Спустя три месяца после твоего отъезда мой доход становился скуднее и скуднее. Может быть, это не являлось следствием кризиса. Право, не знаю. Я выдал зарплату слугам и распустил их; пожелал остаться только Моретти, он верен мне. Пожалуй, благодаря ему я не кончил существование, раскачиваясь на веревке или сжимая револьвер в руках, сведенных судорогой. Судьба повернулась ко мне лицом, искаженным в приступе истерического смеха. Ни на что не хватало денег, работа уже не кормила, а отбирала остатки сил. Тогда я решил продавать; продавать, как мне казалось, самое ненужное. Затем я начал постепенно расставаться с семейными ценностями, с памятью. Ушли драгоценности твоей матери, картины, которые хоть чего-то стоили, затем мебель… Дом буквально опустел. Пол года – и я уже сдаю половину дома и сада в аренду, продаю Терезу, – подругу, сломленную возрастом. Год – мой работодатель разорился, я потерял работу, но искал, искал новую! Руки, готовые трудиться за любую плату… нас таких было много. Ночами я, хоть и чувствовал изнеможение, вперив глаза в потолок мечтал о том, чтобы ты не испытывал нужды так, как ее познал я, чтобы ты никогда не возвращался и не видел правящих в нашем доме гостей – голода и нищеты. Ты бы не вынес этого, – отец бросил взгляд на соседнее кресло, где сидел Гаэль, и заметил лишь бледные напряженные пальцы, впившиеся в подлокотники и четко выделяющиеся в темноте. – Мне предлагали уехать, я отказывался. Нет, не из-за патриотизма, никогда меня не поражала эта болячка. Я боялся, что ты, мой добрый сын, до сих пор помнишь своего старика, что ты вернешься… Да, боялся. Ведь тогда нам пришлось бы страдать вместе; пока ты был вдали от моих неудач, во мне тлела надежда, что счастье нашло тебя.

– О отец… – белыми губами произнес юноша, качая головой; он не мог больше молвить ни слова, но в его пламенном взгляде роились мириады мыслей.

– Я не покидал дом до тех пор, пока пребывание там не стало невозможным. У меня совсем не осталось денег, а арендаторам и самим требовалась помощь. Меня не покидали мысли об унизительном попрошайничестве, однако и они отступили перед жаждой покоя, – старик смутился, перебирая воспоминания. – Меня спас Моретти. Ему досталось скромное наследство, изрядную часть которого он потратил на меня. Он принял здравое решение – переехать, и отложил деньги на дорогу, но я был слишком слаб для этого, слово «передвигаться» уже олицетворяло мучения. Но мой великодушный друг не бросил меня на попечение голодной смерти, он заботился обо мне, а когда мои силы частично вернулись, я продал оставшуюся часть дома. Мы с Моретти снова были двумя кочевниками, только не тридцатилетними и полными надежд, а одряхлевшими и гонимыми бедствиями. Потом я купил это убежище от горя за деньги, что получил, продав родной уголок. И, как видишь, я не сильно отдалился от милого мне края. Как не жертвенна человеческая душа, эгоизм все равно имеет большой вес; в последние годы я так хотел увидеть мое последнее утешение – тебя.

В завершении фразы зазвенела бесконечная боль, заставившая сжаться сердце Гаэля. Однако он оставался недвижим. Словно не замечая окончание речи, он сидел, склонив голову и со страшной силой сжав кулаки. Белокурые волосы падали на его лоб и бросали густую тень на глаза. Обратив внимание на бледное, точно известь, лицо сына, старик вздрогнул и приоткрыл рот, силясь позвать его по имени; страх заставил его молчать. Этот страх обратился в ужас, когда юноша пробудился от дум, и из-под его челки мелькнула пара искр.

Когда в душе сгущается буря, взгляд отражает молнии; неистовый всепожирающий шторм, ощущаемый Гаэлем, был несомненно опасен. В шуме мыслей, как сквозь вой ветра, до него донеслось бормотание, мольба. Этой мольбой являлось лишь его имя.

Юноша перевел взор на отца и заметил блеск его слез. Горе на время укротило бурю, она рухнула, а на ее месте расцвела жалость.

Гаэль поднялся с места и тут же рухнул на колени перед стариком.

– Я не молю о прощении и не собираюсь оправдываться, так как не имею таких привилегий. Обязанный вернуться, всеми средствами помочь умирающему отцу, я оставался в чужой стране, довольствовался, радовался, смеялся. Тем временем вы плакали, мучились, голодали. Я экономил деньги, не пользуясь почтой. Получается, я экономил деньги, став безучастным к страданиям отца!

– Нет, Гаэль!

– Несчастные фартинги я получал за неведение о горе! По доброй воле, моей воле, я получал деньги за то, чтобы не знать вас? – в гневе, смешанным с рыданиями, заявлял безутешный. – Вы называете меня добрым сыном, но скажите мне, где моя доброта? Я низок, ничтожен, что же я творил! Моим единственным долгом было помочь вам, и я оказался предателем!.. О нет, в мою голову лезут неверные мысли – плохой знак. Да, я не знал о несчастье отца, но я сам отказался от права быть в курсе.

– Гаэль, послушай! – взывал старик, кладя руки на плечи юноши.

– Не желаю слушать то, что меня переубедит! Я виноват, отец, не спорьте. Я ставлю вас перед фактом, не требующим дополнений: ваш сын вам не помог в нужде, не спас от бедности, не страдал с вами, не молился за вас. Примите это, даже если вам больно.

– Послушай!

– Нет, это вы послушайте! Моя вина мне ясна, но виноват не я один. Да, я обязан был вас спасти. А кто вынудил вас погрязнуть в нужде? Кто причина голода? Кто повинен в потерях, которые вы понесли, отец?.. Мой необдуманный поступок омрачил вашу жизнь, быть может, загубил. Поэтому моя жизнь – единственное, чем я могу и хочу расплатиться.

Сильный толчок заставил Гаэля вздернуть голову.

– Безумец! – воскликнул седовласый отец. – Не нужно ни чем платить! Ты не виноват, не говори столь ужасных вещей, слышишь? Никто не виновен в беде, обрушившейся на страну, не одному мне было худо.

– Вы – обобщение людских мук.

– Замолчи, одумайся!

– Повторюсь: не желаю! Память о пережитом вами я буду хранить и лелеять до часа мести.

Старик вздрогнул.

– Мести! Какой мести?

– Всех причастных к вашему страданию… Страданиям других бедных и честных людей.

– Люди сами к этому причастны, сын мой. Глобальные ошибки порой совершаются руками всего народа в целом, а не из-за нескольких людей. Уверен, и им было не лучше. Да и в начале моих несчастий был виноват лишь рок.

Гаэль поднялся и выпрямился. Он уж не слушал, укоренившись во мнении, что виноватый рок носил маску конкретного слоя населения. Его тень на стене слегка подрагивала из-за движения огонька лампы.

– Ваша исповедь услышана. Поднимайтесь наверх, добрых снов. Прошу, оставьте меня одного.

Синьор Равелло нехотя повиновался просьбе сына и покинул комнату.

В эту ночь сон не смутил умы отца и сына. Последний упер в окно строгий, полный мыслей взгляд и, не заметив погасшую лампу, начавшее светлеть небо и тускнеющие звезды, просидел в кресле до самого утра.

Старое

обещание

Рассчитывая провести с отцом больше месяца, Гаэль распланировал каждую неделю лета еще зимой, находясь в Англии. Сейчас же он понял, что отстает от графика из-за позднего отъезда и потраченного в пути времени. Приближался август, а юноша еще не прибыл в Париж, как намеревался, не нашел работу, и мысль о заработке все больше тревожила его.

Одним из жарких вечеров он все же решился сообщить о том, что ему пора двигаться дальше, и начал собирать вещи.

– И когда же нужно ехать? – с тоской спросил старик, глядя на полные чемоданы.

– Завтра утром, – складывая альт в футляр, ответил Гаэль.

Покончив с вещами, молодой человек вышел во двор. Кучерявые деревца нежились в теплых лучах и отбрасывали длинные тени на зеленый сад. Студент некоторое время недвижимо стоял, очарованный призрачной шалью ласкового вечера; в его глазах отражались грозовые тучи, в то время как небо, на которое он смотрел, было чище и прозрачнее кожи океаниды. Когда поэтическое оцепенение пропало, Гаэль, задумчиво понурив голову, зашагал по каменистой дорожке. Она заворачивала за дом и резко обрывалась. В сомнении юноша потоптался на месте; будто бы решившись, он круто развернулся на пятках и направился обратно ко входной двери.

Скоро покой старого слуги потревожил настойчивый стук. Не успел Моретти подойти и открыть гостю, как тот сам отворил дверь.

– Добрый вечер, мой друг, – поклонился Гаэль. Мне нужно поговорить с вами.

– Здравствуйте, месье Вюйермоз, – слегка удивленно сказал слуга, хлопая сонными черными глазами. – Проходите, проходите!

– Мне нужно поговорить… – едва внятно пробормотал гость, неосознанно повторяясь.

Синьор Моретти терпеливо ждал, предлагая ему стул и холодную воду.

– Да, спасибо, – признательно выдохнул молодой человек, взяв графин.

– К чему спешить с разговорами, если они не ладятся ежесекундно? – вкрадчиво произнес Моретти, тепло улыбаясь. – Не спешите, месье, если вам угодно.

Вода прояснила взор и мысли Гаэля; он опустился на предложенный стул и тут же стремительно поднялся, глядя прямо в глаза верного слуги.

– Как же я вам благодарен, – молвил юноша и заключил в объятия старого друга. – Как же я вас люблю!

Растроганный старик что-то забормотал и смутился. Оправившись от порыва чувств, Гаэль переменил встревоженность на серьезность.

– Я знаю обо всем. О тех трудных годах, о том, что вы были единственным помощником моего отца. Прошу… – он запнулся, пытаясь найти слова. – Расскажите мне больше. Мне необходимо это знать.

В тишине прозвучали мерные удары секундной стрелки; еще пару таких биений слуга и молодой господин смотрели друг на друга.

– Вспоминать не легко, – отводя взгляд, сказал Моретти.

– Мой добрый друг!.. – взмолился гость.

Переменившись в настроении, слуга поплелся к небольшой тумбе и молча извлек из нее желтоватый конверт с нетронутой сургучной печатью.

– Вы нарушали обещания? – спросил он перед тем, как вручить письмо.

Гаэль недоуменно качнул головой, вперив глаза в неизвестную вещь.

– А я делаю это сейчас, – протянув конверт молодому господину, изрек Моретти. – Можете ли вы не говорить синьору Равелло, что это письмо у вас? Я был бы вам благодарен.

С удивлением и трепетом рассматривая отданный клочок памяти, Гаэль едва услышал просьбу старого друга, однако кивнул.

– Про что здесь написано? – понизив голос, спросил он.

– Это письмо вам, – прозвучал ответ.

– Мне? От кого?

– От синьора Равелло.

В полном изумлении юноша нахмурился и некоторое время молчал. Затем, перешагнув через потрясение, он спрятал конверт во внутренний карман пиджака.

– Спасибо огромное, дорогой Моретти! – поблагодарил незваный гость.

Старый слуга, не поднимая головы, кротко кивнул; сжатый и подавленный, – таким его запомнил Гаэль, уходя.

Отъезд

Утром Тома разбудили голоса, звучавшие под окном. Один из них принадлежал Гаэлю, только то, что он говорил, мальчик разобрать не мог. Потянувшись, он бросил мутный взгляд на саквояжи и вспомнил про отъезд. Гаэль вчера вечером предупредил маленького брата, и теперь малыш ждал этого не меньше.

Тома протяжно зевнул.

Покинув теплую постель, он выглянул в окно. Его старший брат, облаченный в дорожную одежду, разговаривал с синьором Равелло. Неожиданно прервав беседу, Гаэль поспешил к дому и скоро показался в дверном проеме, за спиной Тома.

– О, ты уже проснулся! – сказал он, входя. – Я не хотел тебя будить, ты спал так крепко.

Мальчишка обернулся и нетерпеливо воскликнул:

– Но я уже готов ехать!

– Прекрасно, однако стоит поесть перед дорогой, – остудил его пыл Гаэль.

Он распахнул дверцы платяного шкафа и снял с вешалки одежду своего спутника. Придирчиво глядя на поношенную рубашку и стертые на коленях брюки, студент заявил, что в Париже он обязательно подберет для Тома новый костюм.

Юноша удалился, и малыш, спешно переодевшись, вслед за ним спустился на первый этаж.

Позавтракав тостами с медом и молоком, путники сердечно распрощались с синьором Равелло и Моретти и покинули милый двор. Ближе к центру города они нашли карету и на ней направились в Париж.

В полдень карета завернула на улицу Гренель.

Тома не мог усидеть на месте, постоянно вертя головой в разные стороны, всматриваясь в лица прохожих, в окна зданий и витрины магазинов. С его губ неустанно срывались краткие восторженные восклицания. Иногда обращая внимание на Гаэля, мальчик подмечал его угрюмость, ему не свойственную, и тоже погружался в трясину серьезности; но неизведанные звуки и новые голоса, слышимые всюду, завладевали им и восполняли озорство.

Путники сошли на улице Бельшас.

Затекшие за время поездки, ноги Тома слегка подрагивали. Он списывал все на волнение, и это было правдой; мальчик крепко сжимал клочок рукава старшего брата. К слову, Гаэль тоже переживал, что малыш замешкается и потеряется, но руки его были заняты саквояжами.

– Мы уже пришли, – сообщил юноша, останавливаясь у трехэтажного здания.

Квартира Гаэля располагалась на втором этаже. Прихожая, единственная просторная комната, совмещала в себе функции гостиной и зала. Огромное преимущество вносило расположение жилища; солнце било в окно, потопляя все пространство приятным светом. Под этим же окном распластался дешевый коврик, потрепанные углы которого уходили под клетчатые кресла. Слева от входной двери находились крючки предназначенные для одежды, обычно одиноко пустые.

– Это место красивое, – выразил искренние мысли Тома, обойдя всю комнату и выглянув в окно.

Гаэль разгрузил один саквояж и подошел к футляру с альтом.

– Хорошо, что ты так считаешь, – хмыкнул он, а затем серьезно прибавил: – Конечно, тут уютно. Я снимал эту квартиру раньше, до отъезда в Лондон, и до сих пор она мне нравится.

Небрежно отыграв короткую польку, юноша положил инструмент на подоконник и обернулся к маленькому брату.

– Как я обещал, мы пойдем за новой одеждой! – бодро сказал Гаэль; перемена в его настроении зеркально отразилась на лице Тома.

Вдвоем они покинули квартиру и, держась за руки, пошли вниз по Бельшас, к Гренель, а затем к улице Бак.

День близился к вечеру, когда на улице Университета, в сторону Латинского квартала, весело переговариваясь, шагали фигуры ребенка и взрослого. Конечно, ими были Тома, наряженный в новые брюки и белую сорочку, отливающую голубизной, и Гаэль в легком темно-синем костюме с воротником и белоснежным шейным платком. Не обращая внимания на прохожих, они неторопливо шли, занятные только своей беседой.

На углу улицы Пуатвен они затронули в своем разговоре тему истории, заговорили о крестовых походах и странах востока. Совершенно не вникая в слова, как подобает всем вежливым незнакомцам, люди огибали их и шли восвояси; однако, когда речь зашла о Византии, из массовки выделилась фигура и остановилась, преградив дорогу путникам. Заметив сие препятствие ранее, они планировали его обойти, но фигура, по-видимому, не желала такого поворота событий и настойчиво заслоняла путь. Не отдавая должного внимания персоне, двое не прекращали оживленную беседу. Все же суждено было им приблизиться к незнакомцу; тогда Гаэль, не глядя, буркнул:

– Позвольте пройти.

– Не позволю, – нагло ответил незнакомый господин, и Гаэль вздернул голову, чтоб посмотреть в глаза этому нахалу.

И обомлел, отступив на шаг. Тома с опаской прижался к старшему, тоже всматриваясь в человека. Нежданный радостный смех Гаэля поверг ребенка в удивление.

– Жозеф! Бог ты мой! – воскликнул юноша в восторге простирая руки к незнакомцу.

– Благодарю, что узнал, – слегка обижено, но все же с улыбкой проговорил тот. – И как давно ты в Париже? Почему мы встретились сейчас, в конце июля, а не в начале июня?.. Черт, столько вопросов!

– И на все я отвечу! – пообещал Гаэль. – А пока пойдем с нами в «Зонт», как раньше!

– Только что оттуда, – признался Жозеф, однако отказывать не думал.

Втроем они продолжили путь. Тома, совершенно ничего не понимая и не требуя объяснений, внимательно слушал переполненные эмоциями голоса двух своих провожатых и неустанно, но тайком, вглядывался в объявившегося друга Гаэля.

Жозеф – высокий и широкоплечий, двадцати двух лет, с розовыми, точно на морозе, щеками, по-детски открытым и по-разбойничьи хитрым взглядом. Одет он был просто, не по моде, но не без вкуса. Тома поражался его раскатистому баритону и первое время испытывал огромное недоверие, что, к чести сего молодого человека, не имело никаких оснований.

– Как долго ты здесь? – расспрашивал Жозеф, порой бросая недоуменные взгляды на ребенка.

– Только сегодня приехали. В обед.

– Так почему ты не навестил меня? Живем на соседних улицах, практически соседи!

– У меня были необходимые дела, – пояснил Гаэль. – Я бы навестил тебя позже.

– Врешь, – заявил собеседник. – Тебя надо ловить, как рыбу.