Киев – наш город

– Я – за начальством. Нужно же кому-то передать это стадо. Всем оставаться на местах, – командует начальник.

Он удаляется в сторону небольшой деревеньки в несколько домов, стоящих прямо на краю леса. Конвойные натравливают собак на штрафную бригаду. Все каторжанки шарахаются к стене клуба, присаживаются на землю. Пожилая дама, ударница труда и студентка – отдельно.

Пожилая дама с плохо скрываемым презрением смотрит на окружающих. Не для того они с мужем предавали свой класс. Не для того, повязав красные банты, часами бродили вокруг дома, когда все их знакомые уже вовсю защищали на фронтах пусть и не верные, но свои – дворянские идеалы. Не для того на общем собрании домкома отказывались от дворянства. Не для того, на том же общем собрании, с пафосом добровольно уплотнялись и передавали одну из своих комнат кухарке, которая и так там жила, а вторую – дворнику Михею. Не для того потом тридцать лет передавали все тайны и премудрости своей, такой нужной стране, профессии этим хамам.

И пускай муж получил, неизвестно за что, десять лет без права переписки, но скоро там наверху во всем разберутся. Мужа выпустят, он привлечет дворника и кухарку, как свидетелей их с мужем преданности Советской власти, и восстановят обоих в Дипломатической академии. Не знает жена дипломата, что кухарка вместе с дворником уже плывут за ней на точно таком же пароходе, который доставил её сюда. Написав донос на пару дипломатов, кухарка и дворник не успели въехать в оставшиеся свободными дипломатические хоромы, как были взяты под стражу и отправлены вслед за настоящими хозяевами. Квартиру эту присмотрел недавно принятый комиссар-замначальника Дипакадемии. Что ж, дворнику с кухаркой в пятикомнатной жить? Не дело это. Не знает жена дипломата, что на самом деле означает приговор: десять лет без права переписки. Ничего удивительного: такая она цена предательству.

Ударница труда с серьезным видом размышляет, как будет выпутываться из неприятного положения. Ничего, она же ударница. Будет и здесь с энтузиазмом шить рукавицы для трудящихся. Начнет выполнять два плана, а то и три, её заметят, повысят. Ударница рассчитывает, что удастся продвинуться по профсоюзной линии. Не знает только она, что здесь она не шить рукавицы будет, а сторить дорогу через непроходимый лес от пристани – к железной дороге. Да и о профсоюзах здесь никогда ничего не слыхали.

Студентка жмется к жене дипломата и всё сокрушается. Нужно было сразу же пойти в партком и доложить о брехуне Кольке, только что вернувшемся с фронта и рассказывающем какие-то небылицы про жестокость самого маршала Победы Жукова. Будто он почем зря положил видимо-невидимо солдат. Не успела, доложили другие. Взяли всех, кто слушал Кольку, включая и того, кто доложил. Еще вчера она с энтузиазмом на уроке политэкономии рассказывала о работе В. И. Ленина «Материализм и эмпириокритицизм», а уже сегодня ей придётся наглядно убедиться, что согласно этому направлению, отправным пунктом теории познания является не мышление или субъект, не материя или объект, а чистый опыт в том виде, в котором он непосредственно познаётся людьми.

– Чертовщина какая-то, – думает вчерашняя студентка-комсомолка.

Жучки тут же принимаются отбивать чечетку. Они танцуют везде и при любой возможности. Такая блатная культура. Конвойные, не обращая внимания на заключенных, присаживаются чуть поодаль под деревьями, привязывают собак к деревьям.

Со стороны небольшой деревеньки в несколько домов к штрафной бригаде быстро двигаются десяток колхозников. При встрече с начальником конвоя, они останавливаются, переговариваются с ним и показывают рукой в сторону домов. Начальник конвоя идет туда, а колхозники – к клубу. Со стороны реки к штрафной бригаде стремительно идут десяток рыбаков. Из лесу выходят десяток охотников, идут к клубу. Колхозники, охотники, рыбаки собираются толпой напротив штрафной бригады.

– Эй, попки оставьте чинарики подымить, – кричат по очереди жучки, обращаясь к конвойным и делают несколько шагов к солдатам.

– Зэкашки, сидите – где сидите, а то сейчас собак спустим, – отвечает им один конвойный.

– А ну не подходить. Будем стрелять, – кричит второй конвойный волнующейся толпе.

Рядом с клубом останавливается грузовая автомашина. Из кабины выходит парторг, подходит к конвойным. Из кузова выпрыгивают десяток шахтеров и присоединяются к толпе. Парторг, переговорив с конвойными, идет и грузовой машине, берет в кабине большую корзину и возвращается к конвою.

Теперь все жучки кричат одновременно:

– Эй, мужики, махорки дайте!

– Дайте пожрать, двое суток не жрамши в трюме болтались!

– Попить что-нибудь!

– Блатные есть? Заварите чифирь!

Из Толпы в штрафную бригаду летят пачки чая и папирос «Беломор», ломти хлеба, консервы. К толпе, со стороны водоема, подходят пьяный бондарь и четыре помощника со свертком в руках. Подойдя к штрафной бригаде, разворачивают сверток и бросают в штрафную бригаду куски рыбы. Все женщины жадно хватают на лету подачки, торопливо запихивают в рот и проглатывают, не жуя. Жучки с хриплым кашлем курят даренные папиросы. В толпе смеются, показывают пальцами на разных женщин из этапа.

Бондарь и помощники достают из карманов бутылки с самогонкой, подходят к конвойным и начинают с ними распивать. В это время из леса быстро выходит десяток заключенных в телогрейках с нашитыми на них лагерными номерами и быстро растворяются в толпе. Жучки затягивают песню:

Ночь туманная тосклива, жизнь моя дурдом.

Нету денег, нету жизни все кругом облом.

Мусора меня схватили, крутят не удел.

На отказ я «кума» дурю, в натуре беспредел.

Три часа меня кумарят, нервы тарахтят.

Не пойму, чего им надо и чего хотят.

Оторвешь мне ухо дядя, буду бля глухой.

Мне же больно мент поганый, ты совсем бухой.

Вся толпа подхватывают песню. Теперь все поют вместе:

А меня кумарит, сушит, душу всю трясет.

А судьба в тюрьму путевку снова мне несет.

Эх Централка дом родной мой, двери открывай.

Своего ты арестанта снова принимай…

Мусора бойду тусуют сука на карман.

В протоколе написали, что это наган.

В жизни не украл я больше банки огурцов.

Понятым сучарам злобно, харкнул я в лицо.

Тут по кумполу мне дали, рылом на бетон.

Били падлы, как учили – мусорской фасон.

Ну пропал совсем ты Леха – воли не видать.

Нет закона, нет порядка – жопа твою мать.

Тут еще сосед по хате нервы шерудит.

Голова от перспективы дизелем гудит.

Нет курехи, чифирехи – дай воды глоток.

До утра менты закрыли хату на замок.

Нары, тертые боками, шуба на стене.

Снится будут мне кошмары, прокурор во сне.

Совокупносте по делу прокурор сложил.

А судья, падлюка, в дело годы мне пришил.

А меня кумарит, сушит, душу всю трясет.

А судьба в тюрьму путевку снова мне несет.

Эх Централка дом родной мой, двери открывай,

Своего ты арестанта снова принимай.

Во время спевки к конвойным подходит начальник конвоя с председателем посёлка и присаживаются пьянствовать вместе с конвойными. Пьют, пока конвойные и председатель, пьяные, не валятся на землю и отключаются.

Толпа с гиканьем кидается на женщин из штрафной бригады. Затаскивают женщин в клуб, заламывают руки, волочат по траве, избивают тех, кто сопротивляется. Из лесу выбегают десяток мужиков уголовного вида и присоединяются к толпе. Привязанные собаки конвоя заливаются лаем и рвутся с поводков.

К пожилой даме, ударнице труда и студентке, не участвующих в общем веселье, подбегают шахтеры. Парторг берет студентку за руку:

– Пошли. Свезло тебе. Будешь только со мною. Больше никто тебя не тронет. Меня здесь все уважают.

– Уважаем, Петро. Справедлив, с рабочими держишься запросто, на равных, – поддакивает один шахтер.

– Политически грамотен, морально устойчив, – шестерит второй.

Шахтеры без слов хватают ударницу труда за руки и тащят в клуб. Она не сопротивляется. Пожилая дама держится руками за голову и качает головой из стороны в сторону. К ней подходят пять, с виду старичков.

– Пошли, баба. Может что и получится с нами, – хрипит один.

– Навряд ли. Но пусть постарается, контра, – твердо излагает мысли второй, показывая пожилой даме кулак перед самым носом.

А в клубе работы уже идут вовсю. Толпа действует слаженно и уверенно. Заключенные отдирают от пола, прибитые скамьи, и бросают их на сцену. Мужики наглухо заколачивают окна досками. Колхозники прикатили бочонки, расставили их вдоль стены и ведрами таскают в них воду. Охотники принесли с собой спирт и рыбу и раскладывают это на подоконниках. Когда все закончено, колхозники заколачивают досками двери клуба: крест-накрест. Толпа раскидывает по полу бывшее под рукой тряпье – телогрейки, подстилки, рогожки и валит женщин из штрафной бригады на пол. Возле каждой сразу выстроилась очередь. Тут же находится активист, именуемый в народе вогоновожатый. Он машет рукой и подает команду:

– По коням!

Начинается массовое изнасилование женщин – «колымский трамвай». Если что не так, то насильники бьют наотмашь непокорных, кричащих, вырывающихся, отбивающихся женщин. Несколько женщин вырываются, подбегают к заколоченной двери, начинают колотить в дверь и кричать:

– Помогите! Помогите!

Тут же к ним, лагерной блатной походкой, подскакивают столько же заключенных и бьют их ножами в спину. Упавших женщин за ноги оттаскивают в сторону и бросают под стенкой.

А над клубом колышется на ветру старый вылинялый красный флаг с золотистым серпом и молотом в углу.

Во время такого веселья незаметно и ночь подкралась. В клубе народ лежит пластом. Время от времени кто-то из насильников встает, бредет впотьмах по клубу, натыкаясь на спящих, хлебает воду из бочек, отблевывается тут же и вновь валится на пол или на первую попавшуюся женщину из штрафной бригады, будит её ударами по лицу и начинает насиловать.

Наутро, не успели конвойные, во главе со своим начальником, очнуться, а тут как тут рядом стоят два мужика, вынурнывших из клуба, отодрав пару досок от заколоченной двери. Да не просто так стоят, а с бутылем самогона и стаканами. Опохмел прошел по высшему разряду – по стакану самогона на брата. И опять конвойнве и председатель лежат в полной отключке. Мужики оставили рядом наполовину опорожненный бутыль и опять скрылись за дверями клуба. Рисковано? Ничуть. Никто к конвойным не приблиблизится даже за самогонкой. Рядом с конвойными валяются автоматы. Могут с похмелюги очнуться и пальнуть. Да и собаки рядом воют и рвутся с привязи.

Наступило следущее утро. Начальник конвоя, наконец-то, пришел в себя, огляделся по сторонам и давай толчками, криками будить подчиненных. Разбудил. Все сидят, держатся за головы. Забористый самогон все же, но и о службе не забывают. Начальник конвоя, шатаясь, подходит к клубу, стучит ногой в закрытую дверь:

– Приказываю открыть дверь и по одному покинуть клуб. Иначе буду стрелять.

Из клуба слышны крики женщин штрафной бригады:

– Вызволяйте нас, метёлки! Помогите! Откройте немедленно! Вызволяйте!

А в помещении клуба продолжается массовое изнасилование женщин. Вагоновожатый подает очередную команду:

– Кончай базар!

Насильники отваливаются. На их место тут же прыгают стоящие в очереди другие насильники. В это время третьи отливают водой, отхлопывают по лицу потерявших сознание женщин, а пришедших в себя тут же начинают насиловать. Четвертые оттаскивают мертвых женщин (уже есть и такие) к стенке и бросают штабелем.

А к клубу уже подбегает председатель поселка с топором в руках. Председатель очнулся первым и смекнул, что так недолго и без рабочей силы остаться. Думает, все же, государственник, о служении народу. Один из конвойных берет топор и начинает рубить дверь, вырубает её, родимую, распахивает дверь ногой.

– Приказываю по одному покинуть клуб. Иначе буду стрелять! Минута вам, – кричит начальник конвоя.

Из клуба никто не выходит. Начальник конвоя заглядывает внутрь и тут же отскакивает.

– Огонь! – Отдает команду.

Конвойные начинают стрельбу из автоматов внутрь клуба. Естественно, что были жертвы.

Вот он каков, «колымский трамвай»!

К клубу подъезжает открытая военная машина Кабанова.

– И это еще средний «Трамвай». Вот в 1951 году на теплоходе «Минск» был «Большой трамвай». так там трупы сбрасывали прямо в море и много. Так, заговорился я. Вы смотрите не брякните где. Сразу же загремите без права переписки. Первым делом осматриваете трупаков, затем заключенных, – заканчивает веселый рассказ Кабанов.

– Я боюсь, я туда не пойду, – качает головой Мария.

– Я тебе не пойду. Я, что ли, баб буду осматривать между ногами? – Закончил веселиться Кабанов.

– Ты, Мария, иди осматривать женщин, кому госпитализация нужна. А я сам трупы осмотрю, – решает проблему врач.

– Вы там со своей госпитализацией потише. Только в самых критических случаях. Мне план выполнять нужно, – очень недоволен Кабанов.

Но вот и всё: осмотр пострадавших закончен, трупы разложены прямо возле клуба, оставшиеся в живых насильники разбежались по лесу. Да их никто и не ловил. Дело житейское. Возле клуба стоит грузовая открытая машина. Мария и женщины из штрафной бригады поднимают и заталкивают в кузов несколько носилок с лежащими на них жертвами и помогают нескольким женщинам самим взобраться в кузов. Чуть поодаль стоят Кабанов, врач и председатель поселка.

– Что ж ты, Митрич? – Кабанов делает вид, что недоволен.

– Не углядел, – делает вид, что посывает голову пеплом, председатель

– Ладно. Найди насильников из ваших. Пусть они и хоронят, раз таких делов наделали. Но по-тихому: закопали на кладбище в общей могиле и на табличке номерок. В книге своей отметишь, как от болезни. Врач напишет заключение. Всё, иди с глаз долой.

Председатель поселка уходит. В грузовую машину загрузили носилки с женщинами. По бокам на лавках сидят еще несколько. Мария стоит рядом с машиной.

– Мария! – Машет рукой Кабанов.

Мария подходит к Кабанову и врачу.

– Поедешь вместе с ними. Они тебя забросят на вторую подкомандировку. Там кого-то придавило упавшими соснами. Неправильно спилили работничихи. Окажешь помощь, если она еще нужна. Назад вернешься вместе с бригадой. Там же и поешь вместе с конвоем, – отдает команду кум.

Все расселись по машинам и разъехались по государственным делам. Марию на грузовой доставили на подкомандировку женской бригады, развернулись и скрылись в сторону лагеря. Как только Мария спрыгнула с подножки, тут же, услышала крик бригадирши:

– В сторону, шалашовка!

Мария отскакивает в сторону и на это место падает спиленная сосна. Бригадирша курит и весело смотрит на испугавшуюся Марию. Тут же десяток женщин пилят сосны, рядом пять заключенных женщин подняли бревно и складывают его на волокушу, в которую запряжена лошадь. Мария подходит в бригадирше и между ними завязывется беседаю

– Где тут покалеченные? – Мария – бригадирше.

– Да померли уже. Почему так поздно? – Последовал логичный ответ.

– Колымский трамвай разбирали. Ужас прямо.

– Опять?

– Опять. Не могли покалеченных отправить на зону в санчасть?

– Как?

– Ну вот лашадь же есть.

Бригадирша подходит вплотную к Марии и говорит вполголоса:

– Ты девка что, дурная? Ты прижилась одним местом (на самом деле она называет это место) в санчасти, так молчи лучше. У нас одна лошадь, и та еле двигается уже, а еще план. Не будет лошади, на себе бревна на реку поволокём? Не будет плана – не будет еды у всей бригады. С голода помрем.

– Но…, – заикается было Мария.

– Иди туда с глаз долой, а то сейчас врежу. Составишь акт о смерти, – бригадирша показывает рукой на тропинку.

Прйдя немного по трипинке, Мария выходит из лесу на поляну. На поляне возле костерка сидит Океева и три зэчки. Чуть в стороне лежат два трупа женщин.

– Ну вот и свидились, курочка.

Океева подходит к растерявшейся Марии и без слов бьет Марию по лицу. Мария отвечает ударом. Сзади к Марии подбегает одна из зэчек и приседает на корточки. Океева толкает Марию на зэчку и Мария падает – старый испробованный во всех наших дворах приём. Океева и вскочившие зэчки начинают бить Марию ногами. Но не тут-то было: на поляне появляется, несущий свою суровую государственную службу, конвоир.

– Прекратили драку!

Океева и одна из зэчек не прекращают бить Марию. Конвоир дает очередь из автомата поверх голов дерущихся. Океева и зэчка отскакивают в сторону.

– А ну, стервы, давай на лесоповал! Считаю до трех, потом стреляю. Один, два, – командует, разруливший опасную ситуацию, конвоир.

Океева и зэчки, нехотя, уходят из поляны в сторону леса. Из леса им навстречу быстрым шагом идут еще два конвоира. Мария лежит в грязи. Все лицо – в крови. Но первого конвоира это не беспокоит, нужно успеть первым.

– Давай распрягайся, урчиха.

– Да ты что? Не буду!

– Не хочешь? Вася, давай верни этих лахудр взад. Они, наверное, где-то рядом за деревьями наблюдают. А мы пойдем на свои места, – смеется государственный человек.

Мария, в сердцах, плюет в сторону и начинает раздеваться. А что ей остается делать? Первый конвойный расстегивает бушлат, начинает расстегивать штаны. Второй конвойный достает из кармана бушлата скомканный носовой платок, бросает его Марии:

– Утрись и побыстрее, холодно.

– Ничего. Согреемся, когда жарить её будем, – смеются остальные.

История с Марией и Океевой, во время очередной пьянки с врачом, стала известна и Кабанову. А это уже посягательство на имущество товарищей офицеров. Мария – их имущество.

– Ну мы договорились, лейтенант. Мы вместе подписываем письмо. Я становлюсь хозяином. Ты – начальником медчасти, может и целым госпиталем позже обзовем. Такое в твоем звании только присниться может. Иначе хозяин, если не свернем его, своего врача выпишет из Красноярска, – начал кум.

– Виктор Никифорович, но Мария…? Я её честно выиграл в буру.

– Все, вопрос закрыт. Марию я забираю. Можешь с ней пока жить, как и раньше. Я не претендую. И не спорь. Здесь дело – государственное.

А дело государственное было так. Во время совещания опер и полит работников ближайших лагерей в поселке Бугурчаны встретились два старинныз приятеля: Борис Борисыч, как всегда вежливо называли уже немолодого опрятного начальника оперчасти колонии-поселения Хвосты и наш Кабанов.

Посовещались и разошлись… в ближайшую чайную – задымленное деревянное помещение на десяток столиков. В углу – стойка, занимаемая румяной полной женщиной, понимающей остроту текущего момента и заблаговременно запасшаяся всем необходимым. Четыре столика заняты десятью офицерами – от лейтенанта до капитана. Один из них: Яков – старший лейтенант, хороший знакомый Борис Борисыча, но сидящий за другим столом в компании своего хозяина. На столах по бутылке водки «Московской», в руках стаканы. На столе по банке с консервированными огурцами и помидорами. Огурцы и помидоры насыпаны горой в тарелку, стоящую посредине стола. В самом углу сидят Кабанов и Борис Борисыч – в такой же форме как Кабанов. За столами между выпившими офицерами идет оживленная беседа. На них никто не обращает внимания.

– Совещание политруков прошло на самом высоком уровне. Давай за то, что проскочили без фитилей в жопу. Но первую конечно за товарища Сталина, – начинает трапезу Борис Борисыч.

Борис Борисыч и Кабанов встают, чокаются стаканами и выпивают по четверть стакана. Фукают, не закусывают, присаживаются. Кабанов наливает еще по четверть стакана.

– Теперь к делу. Смотри. У меня досиживает один ювелир из Риги – Янис Круминьш. Человек умный, но одинокий. Кое-что у него таки осталось на воле. Потому, как мне он кое-чего подбрасывает. Выйдет он и поминай, как звали. Зачем добру пропадать? А ты говоришь, что у тебя красотка имеется. Я бы сам сварганил это дельце, но такого добра до нас не доходит. Смекаешь? – Выдает на-гора очень серьезно Борис Борисыч.

– Ну спаруем мы их и что? – Смекает Кабанов.

– Давай думать.

И придумали-таки.

К кладбищу без крестов, где на небольших могильных холмиках только колышки с номерами, подходит процессия. Впереди идет Мария, у неё руки сзади связаны проволокой. За ней идет Океева с лопатой на плече. Сзади идет лейтенант-палач в такой же форме, как и у Кабанова.

-

Эх Централка дом родной мой, двери открывай,

cвоего ты арестанта снова принимай, – весело поет Океева.

– Да заткнись ты. Стоять! – Командует палач.

Процессия останавливается.

– Иди к могиле, сразу же столкнешь её, – командует палач Океевой.

Океева ровняется с Марией, поворачивает голову, весело смотрит на Марию, проходит вперед. Палач стреляет Океевой в затылок. Океева падает прямо в яму. Палач подходит к Марии, которую колотит дрожь, распутывает проволоку.

– Хоть на секунду ослушаешься Виктора Никифоровича – с тобой будет так же, а дочка, как чуть подрастет, из нашего детского дома особого режима – в колонию для несовершеннолетних или, если повезет, то в исправительно-трудовой лагерь. Всё поняла?

Марию всю трясет. Она зажато трясет головой в знак согласия.

А как бы вы поступили?

Дальше события развивались стремительно. По анонимке на Хозяина зоны, где отбывала срок враг народа Мария, Хозяина взяли и тут же расстреляли. Его место занял бывший кум Кабанов, а Мария, каким-то чудодейственным образом, отправилась в колонию-поселение Хвосты.

Стандартный пыльный кабинет. На столе стоит графин с водой и два граненных стакана. На стене – портрет Сталина. За столом сидит Яков в галифе и расстегнутом кителе. Напротив – стоит Мария, держит за руку Лизу.

– Отправь девочку в коридор.

Мария выводит Лизу в коридор, сажает на единственный стул.

– 

Посиди доченька. Я сейчас

.

– 

Мария входит в кабинет Якова.

– 

Хороша ты Океева, зараза. Значит так. Поживешь пока на

заимке, чтобы не светиться. Как только здесь в Хвостах или рядом кто-нибудь помрет подходящий, сразу же тебя переименую и отправлю, – выдает Яков с восхищением.

И уже новоиспеченная Океева стоит перед Борис Борисычем.

– Отправь девочку в коридор.

Мария выводит Лизу в коридор, сажает на единственный стул.

– Посиди доченька здесь, я скоро.

Мария возвращается в кабинет.

– В общем так, Василенко Оксана. Ты всё знаешь. Будешь работать медсестрой в медчасти. Жить будешь по соседству с Янисом Круминьшем. Он одиноко живет. Уболтаешь соседа, что его осмотреть нужно. Остальное ты всё знаешь, – резко, как рубит шашкой во время Гражданской, чеканит слова Борис Борисыч.

А как иначе? С врагами народа так и нужно.

Конечно Марии не сотавило труда окрутить Яниса. Такая любого бы окрутила. К тому же, уже и не о себе думает Мария. Дочь спасать нужно. Через год Янис сам явился к Борис Борисычу.

– Борис Борисыч. Мне освобождаться пора. Но можно я еще посижу?

Борис Борисыч притворно округляет глаза.

– Ты что, Янис, на радостях с ума сошел?

– Борис Борисыч, тебе, как на духу. Приглянулась мне наша медсестричка. Хотим расписаться с ней и мне дождаться её освобождения.

Борис Борисыч сразу становится серьезным.

– Ах вот оно что. Что тебе сказать… Ты, Янис, мужик серьезный. Я тебя уважаю. Подсоблю с этим. Распишитесь в соседнем поселке. Ну… сам понимаешь.

– Ну, ты что, Борис Борисыч, за мною не заржавеет.

– И вот еще что. Может, ей пока фамилию сменить? На всякий пожарный. И, вообще, если с тобой, то нечего ей здесь долго сидеть. Я всё сделаю.

Такой трогательной заботой о себе и своей избраннице Марии Борис Борисыч довел Яниса до слез. Мария вытянула свой счастливый лотерейный билет: спасла дочь. О себе Мария уже давно не беспокоилась. Так уж случилось. Что ж теперь… Отбыв свой срок, супружеская пара отправилась в Ригу.

Янис хоть и был с виду добряк, но дело свое знал туго. Деньги свои, не в таком, конечно, количестве, как они у него были, но сохранил. Сестра, жена бывшего латышского стрелка, помогла. А что делать? Выживать то нужно.

Большая комната. Хорошая старинная мебель. Посреди комнаты стоит Янис Круминьш – строгая внешность, далеко не добряк. Рядом стоит Мария и держит за руку Лизу. Янис и Мария – в фуфайках. Напротив них стоит двадцатилетний Юрис Круминьш и бросается в объятия Яниса Круминьша.

– Ну все, все. Как умерла сестра? – Отстраняет Янис Юриса.

– Инфаркт. Она всё сохранила, всё сохранила… Но я не знаю где.

– Я знаю, – Янис суров.

Янис Круминьш оборачивается, показывает ладонью на Марию.

– Знакомься. Моя жена, Фёкла Круминьш. Конечно, её здесь так называть никто не будет. Мне нравится имя Мария. Теперь она в этом доме хозяйка. Её слово – как моё. А это наша дочь Лиза. Запомнил? Поехали к сестре на кладбище.