Достойный жених. Книга 1

Тонге как раз хватало места, чтобы проехать между телегами с волами, рикшами, велосипедами и пешеходами, заполонившими дорогу и тротуар, который они делили с уличными цирюльниками, гадалками, хлипкими чайными лотками, овощными ларьками, дрессировщиками обезьян, чистильщиками ушей, карманниками, заблудшей скотиной, случайным сонным полицейским, прогуливающимся в выцветшей форме цвета хаки, мокрыми от пота амбалами, несущими на спинах неподъемные грузы меди, стекла и макулатуры и вопившими: «Поберегись!» – зычными голосами, каким-то образом пробивавшимися сквозь грохот, лавками сукна и изделий из меди, хозяева которых завлекали покупателей криками и жестами, резным каменным входом в открывшуюся во дворе переоборудованного хавели[114] прогоревшего аристократа школу «Тайни Тотс» с изучением английского и нищими – молодыми и старыми, злобными и кроткими, прокаженными, искалеченными или слепыми, с наступлением вечера тайком от полиции пробирающимися на Набигандж, чтобы промышлять в очередях в кинозалы.

Вороны каркали, оборванные мальчишки носились по поручениям. Один из них балансировал шестью маленькими грязными чайными стаканчиками на дешевом жестяном подносе, пробираясь через толпу. Обезьяна болтала и прыгала вокруг огромного фикусового дерева с дрожащими листьями и подкарауливала неосторожных покупателей, выходящих из хорошо охраняемой лавки с фруктами, женщины, укутанные в паранджу или в ярких сари, в сопровождении мужчин или без оных, несколько студентов из университета, развалившихся вокруг тележек с чатом[115] и кричавших друг другу с расстояния в тридцать сантиметров то ли по привычке, то ли чтобы их услышали, грязные собаки огрызались и получали пинка, скелетообразные кошки мяукали и уворачивались от брошенного камня. Мухи копошились везде – на кучах зловонного гниющего мусора, на неприкрытых лакомствах на лотках торговцев сластями, где на огромных изогнутых сковородах с маслом гхи шипел вкуснейший джалеби[116], на лицах наряженных в сари, но не одетых в паранджу женщин, на ноздрях лошади, трясущей своей ослепленной головой и пытавшейся пробраться через Старый Брахмпур в сторону Барсат-Махала.

Ман прервал свои размышления, увидев Фироза, стоявшего возле уличного киоска. Он тут же остановил тонгу и сошел к нему.

– Фироз, долго жить будешь – я как раз думал о тебе. Примерно полчаса назад!

Фироз сказал, что он просто бродил по округе и решил купить трость.

– Ты себе или отцу?

– Себе.

– Мужчина, вынужденный купить трость в свои двадцать, может и не прожить долгой жизни, – сказал Ман.

Фироз, поопиравшись на разные трости под разными углами, выбрал одну из них и, не торгуясь, купил.

– А ты что тут делаешь? Едешь навестить Тарбуз-ка-Базар? – спросил он.

– Не будь таким гнусным, – весело сказал Ман; Тарбуз-ка-Базар был улицей певиц и проституток.

– О, но я совсем позабыл, – лукаво сказал Фироз. – Зачем тебе дыни, если можно вкусить персики Самарканда?

Ман нахмурился.

– Какие новости о Саиде-бай? – продолжал Фироз, который с задних рядов наслаждался предыдущей ночью.

Фироз, хоть и уехал к полуночи, ощутил, что, несмотря на помолвку Мана, в жизнь его друга снова вошла любовь. Должно быть, он знал и понимал Мана лучше, чем кто-либо.

– А чего ты ожидаешь? – немного угрюмо спросил Ман. – Все будет идти своим чередом. Она даже не позволила мне проводить ее домой.

«Это совершенно не похоже на Мана», – подумал Фироз, которому редко доводилось видеть друга в подавленном настроении.

– Так куда ты едешь? – спросил он его.

– В Барсат-Махал.

– Чтобы положить этому конец? – осторожно спросил Фироз. (Парапет Барсат-Махала находился прямо у Ганги и каждый год становился местом романтических самоубийств.)

– Да-да, чтобы все это закончилось, – нетерпеливо сказал Ман. – А теперь скажи мне, Фироз, что ты мне посоветуешь?

Фироз засмеялся.

– А ну повтори. Я просто ушам своим не верю! – сказал он. – Ман Капур, брахмпурский красавец, к ногам которого так и падают женщины из хороших семей и, наплевав на репутацию, вьются вокруг него, словно пчелы вокруг лотоса, ищет совета у сурового и безупречного Фироза о том, как поступать в делах сердечных. Ты ведь не моего юридического совета спрашиваешь, а?

– Если ты собираешься и дальше продолжать в таком духе… – недовольно начал Ман. Вдруг некая мысль поразила его. – Фироз, почему Саиду-бай зовут Фирозабади? Я думал, она местная.

– Ну, семейство ее в самом деле родом из Фирозабада, – ответил Фироз. – Но и только. А на самом деле ее мать Мохсина-бай давно поселилась в Тарбуз-ка-Базаре и Саида-бай выросла в этой части города. – Он указал тростью в сторону неблагополучного района. – Но, разумеется, сама Саида-бай теперь, когда она вскарабкалась на вершину и живет в Пасанд-Багхе – и дышит тем же воздухом, что и мы с тобой, – не любит, когда люди вспоминают, где она родилась.

Ман пару секунд обдумывал услышанное.

– Откуда тебе так много известно о ней? – озадаченно спросил он.

– О, даже не знаю, – сказал Фироз, отгоняя муху. – Подобная информация просто в воздухе витает. – Не обращая внимания на изумление в глазах Мана, он продолжил: – Но мне пора. Отец хочет, чтобы я познакомился со скучным человеком, который явится на чай.

Фироз прыгнул в тонгу Мана.

– Слишком много народу, чтобы кататься на тонге по Старому Брахмпуру. Лучше прогуляйся пешком, – сказал он Ману и уехал.

Ман бродил, размышляя – но не очень долго – о том, что сказал Фироз.

Напевая строчки из газели, засевшие у него в голове, он остановился, чтобы купить пан (он предпочитал более пряный, темно-зеленый пан всем прочим сортам), маневрируя, перешел через дорогу сквозь толпу велосипедистов, рикш, тележек, людей и скота и оказался в Мисри-Манди, неподалеку от небольшой овощной лавки рядом с тем местом, где жила его сестра Вина.

Чувствуя укоры совести за то, что он спал, когда она приходила в Прем-Нивас накануне днем, Ман импульсивно решил навестить ее и своего зятя Кедарната и племянника Бхаскара. Ман очень любил Бхаскара и обожал подкидывать тому арифметические задачки, словно мяч дрессированному тюленю.

Когда он вошел в жилые районы Мисри-Манди, переулки стали уже, прохладнее и немного тише, хотя там одни люди сновали туда-сюда, другие просто бездельничали или играли в шахматы на выступе возле храма Радхакришны, стены которого все еще пестрели разноцветьем Холи. Полоса яркого солнечного света над его головой теперь была тонкой и ненавязчивой, и мух стало меньше. После поворота в еще более узкий переулок, всего три фута в ширину, едва увернувшись от коровы, которая решила помочиться, Ман прибыл в дом своей сестры.

Это был очень узкий дом – трехэтажный, с плоской крышей, примерно по полторы комнаты на каждом этаже и центральной решеткой в середине лестничной клетки, пропускающей солнечный свет до самого низа. Ман вошел через незапертую дверь и увидел старую госпожу Тандон, свекровь Вины, жарившую что-то на сковороде. Пожилая госпожа Тандон не одобряла музыкального вкуса Вины, и именно из-за нее семье пришлось вернуться домой прошлым вечером, так и не послушав выступления Саиды-бай. Старуха всегда вызывала дрожь у Мана. Промямлив ей что-то вроде приветствия, он поднялся по лестнице и вскоре обнаружил Вину и Кедарната на крыше. Они играли в чаупар[117] в тени решетки и в данный момент явно о чем-то пререкались.

2.7

Вина была на несколько лет старше Мана и фигурой – приземистой и коренастой – пошла в мать. Когда Ман появился на крыше, голос ее звучал на повышенных тонах, а пухлое и обычно веселое лицо хмурилось, но стоило ей увидеть Мана, как оно снова расплылось в улыбке. Затем Вина что-то вспомнила и опять помрачнела.

– Итак, ты пришел извиниться. Чудесно! И вовсе не поторопился. Мы все были вчера очень недовольны тобой. Что ты за брат такой, если спишь часами напролет, зная, что мы приедем в Прем-Нивас?

– Но я думал, ты останешься на песни… – сказал Ман.

– Да-да, – сказала Вина, качая головой. – Я более чем уверена, что ты думал обо всем об этом, когда засыпал. Разумеется, совершенно точно не из-за бханга. И у тебя просто вылетело из головы, что нам нужно было отвезти мать Кедарната домой раньше, чем начнется музыка. Ну, хотя бы Пран прибыл загодя и встретил нас в Прем-Нивасе с Савитой, его тещей и Латой.

– Ах, Пран, Пран, Пран! – раздраженно проговорил Ман. – Вечно он герой, а я, как всегда, злодей!

– Это неправда, не драматизируй, – сказала Вина. Она опять видела в Мане маленького мальчика, который пытался стрелять в голубей из рогатки, утверждая, что он – лучник из «Махабхараты»[118]. – Просто ты совершенно безответственный человек.

– И все равно – о чем вы спорили, когда я поднимался по лестнице? И где Бхаскар? – спросил Ман. Вспомнив о недавних упреках отца, он решил сменить тему.

– Запускает с друзьями воздушных змеев. Кстати, он тоже обиделся и хотел тебя разбудить. Придется тебе сегодня поужинать с нами, чтобы загладить вину.

– А-а-а… – нерешительно протянул Ман, раздумывая, а не рискнуть ли ему и не заглянуть ли в дом Саиды-бай этим вечером. Он закашлялся. – Но почему вы ссорились?

– Мы не ссорились, – мягко сказал Кедарнат, улыбаясь Ману.

Зятю Мана было едва за тридцать, но он уже седел. Беспокойный оптимист, он, в отличие от Мана, был, если так можно выразиться, слишком ответственным человеком, и трудности, которые обрушились на него, когда он начинал жизнь с нуля в Брахмпуре после революции, преждевременно состарили его.

Когда он был не в пути куда-нибудь на юг Индии, чтобы набрать заказов, то до поздней ночи работал в своем магазине в Мисри-Манди. Именно вечерами здесь велись дела и посредники вроде него покупали корзины обуви у сапожников. Однако послеобеденное время было довольно свободным.

– Нет, не ссорились! Совсем не ссорились! Мы просто спорили из-за чаупара, вот и все, – поспешно сказала Вина, снова бросая ракушки каури, считая очки и количество ходов своих фигур вперед по крестообразной доске из ткани.

– Да-да, я верю, верю, – сказал Ман.

Он сел на коврике, разглядывая цветочные горшки с пышными, крупнолистными растениями, которые госпожа Капур подарила своей дочери для украшения сада на крыше. Сари Вины сушились на одной стороне крыши, вся терраса была забрызгана красками Холи. Позади крыши виднелись нагромождения других крыш, минареты, башни и купола храмов, простирающиеся до самой железной дороги и станции «Новый Брахмпур». Несколько бумажных змеев – розовых, зеленых и желтых, тоже в цветах Холи, – сражались друг с другом в безоблачных небесах.

– Пить хочешь? – торопливо спросила Вина. – Принесу тебе шербета. Или ты будешь чай? Боюсь, что у нас нет тхандая, – щедро предложила она.

– Нет, спасибо… Но может, ты ответишь на мой вопрос? О чем спор? – спросил Ман. – Дай-ка угадаю… Кедарнат хочет взять вторую жену и, естественно, желает твоего согласия.

– Не глупи! – сказала Вина слегка резко. – Я хочу второго ребенка, и, естественно, мне нужно согласие Кедарната. Ой! – воскликнула она, осознав свою несдержанность, и взглянула на мужа. – Я не нарочно. В любом случае он мой брат, и мы ведь можем спросить его совета.

– Но советов моей матери в этом вопросе ты не хочешь, так? – возразил Кедарнат.

– Что ж, теперь уже поздно, – весело сказал Ман. – А зачем тебе второй ребенок? Бхаскара разве недостаточно?

– Мы не можем себе позволить завести второго ребенка, – сказал Кедарнат с закрытыми глазами – Вину раздражала эта привычка. – По крайней мере сейчас. Мой бизнес… ну, ты в курсе, как обстоят дела. А теперь сапожники собрались бастовать. – Он открыл глаза. – К тому же Бхаскар такой смышленый, что мы хотим обеспечить ему лучшее обучение. А это недешево.

– Да, мы, конечно, хотели, чтобы он был глупым, но увы…

– Вина, как всегда, блещет остроумием, – сказал Кедарнат. – Всего за два дня до Холи она напомнила мне, что нам очень трудно сводить концы с концами из-за арендной платы, роста цен на продукты и всего прочего. И о стоимости ее уроков музыки, лекарств моей матери, особых учебников по математике для Бхаскара и моих сигарет. Сказала, что мы вынуждены считать каждую рупию, а теперь утверждает, что мы обязаны завести еще одного ребенка, потому что каждое рисовое зерно, которое он съест, уже отмечено его именем. Женская логика! Она родилась в семье, где было трое детей, и потому считает, что иметь троих детей – закон природы. Ты хоть можешь представить себе, как мы будем выживать, если все они будут такими же умными, как Бхаскар?

Кедарнат, который обычно был тем еще подкаблучником, неплохо сопротивлялся.

– Как правило, умный только первый ребенок, – сказала Вина. – Я могу гарантировать, что следующие двое будут такими же глупыми, как Пран и Ман. – Она продолжила шить.

Кедарнат улыбнулся, взял пестрые каури в покрытую шрамами ладонь и бросил их на доску. Обычно он, как человек чрезвычайно вежливый, был весь внимание при Мане, но чаупар есть чаупар, и, начав играть в него, практически невозможно остановиться. Эта игра увлекала и захватывала даже больше, чем шахматы. Ужин в Мисри-Манди остывал, гости уходили, кредиторы то и дело вспыхивали раздражением, но игроки в чаупар молили дать им сыграть еще разочек. Старая госпожа Тандон однажды выкинула тканевую доску и проклятые раковины в заброшенный колодец в соседнем переулке, но, несмотря на финансовое положение семьи, новый набор был куплен, и парочка бездельников теперь играла на крыше, хоть там и было жарче. Таким образом они избегали встреч с матерью Кедарната, чьи проблемы с желудком и артрит затрудняли ей подъем по лестнице. В Лахоре из-за горизонтального расположения дома и из-за усвоенной ею роли непререкаемого матриарха богатого и компактного семейства она осуществляла тотальный, даже тиранический контроль. Ее мир рухнул из-за болезненного Раздела[119].

Разговор прервал возмущенный крик с соседней крыши. Крупная женщина средних лет в алом хлопковом сари кричала с крыши на незримого противника:

– Они жаждут моей погибели, это ясно! Ни минуты покоя, ни лечь ни сесть. Стук мячей сводит меня с ума… Конечно! Внизу слышно все, что происходит на крыше! Эй вы, кахары[120] несчастные, бесполезные вы судомойки, уймите же наконец своих детей!

Заметив Вину и Кедарната на их крыше, она перешла по соединяющему крыши мостку, пробравшись сквозь небольшую щель в дальней стене. Своим пронзительным голосом, неухоженными зубами и большими, растопыренными, обвисшими грудями она произвела неизгладимое впечатление на Мана.

После того как Вина представила их, женщина с яростной улыбкой сказала:

– О, так это тот самый, который не женат?

– Да, тот самый, – признала Вина. Она не стала искушать судьбу упоминанием помолвки Мана с девушкой из Варанаси.

– Но ты разве не сказала мне, что познакомила его с той девушкой, напомни, как ее зовут, той, что приехала сюда из Аллахабада навестить своего брата?

– Поразительно, как обстоят дела с некоторыми людьми. Ты говоришь им «А», а они думают «Я».

– Что ж, это вполне естественно, – хищно произнесла женщина. – Молодой мужчина, молодая женщина…

– Она была очень хорошенькой, – сказала Вина. – С глазами словно у лани.

– Но, к счастью, нос у нее не такой, как у брата, – добавила женщина. – Нет, он гораздо лучше. И даже ноздри вздрагивают слегка – точно как у лани…

Отчаявшись поиграть в чаупар, Кедарнат поднялся, чтобы пойти вниз. Он терпеть не мог визитов этой чрезмерно дружелюбной соседки. С тех пор как ее муж установил у них в доме телефон, она стала еще более навязчивой и напористой.

– Как мне надлежит называть вас? – спросил женщину Ман.

– Бхабхи. Просто бхабхи, – сказала Вина.

– Так… как она тебе, понравилась? – спросила женщина.

– Чудесно, – сказал Ман.

– Чудесно? – повторила женщина, восторженно зацепившись за слово.

– Я имел в виду – чудесно, что я должен называть вас бхабхи.

– Он очень изворотливый, – сказала Вина.

– Я тоже не промах, – заявила ее соседка. – Тебе стоит приходить сюда, знакомиться с людьми, знакомиться с хорошими женщинами, – обратилась она к Ману. – Что хорошего в жизни в колониях? Я тебе говорю: посещая Пасанд-Багх или Сивил-Лайнс, я чувствую, как мой мозг через четыре часа дохнет. А когда я возвращаюсь в переулки нашего района, мозги снова начинают шевелиться. Люди здесь заботятся друг о друге: если кто-то заболеет, все соседи спрашивают о нем. Но тебя будет сложно исправить. Тебе нужна девушка повыше среднего…

– Меня это не слишком волнует, – рассмеялся Ман. – Как по мне, и невысокие хороши.

– То есть тебе совершенно все равно, высокая она или низкая, темная или светлая, худая или толстая, уродливая или красивая?

– И снова «Я» вместо «А», – сказал Ман, глядя в сторону их крыши. – Кстати, мне нравится ваш метод сушки блузок.

Женщина коротко хохотнула. Это могло бы прозвучать самоуничижительно, если бы не было так громко. Она оглянулась на стальную подставку, расположенную над резервуаром для воды.

– На моей крыше нет другого места, – сказала она. – Все веревки на вашей стороне… Знаешь, – продолжила женщина не в тему, – брак – это странная штука. Я читала в «Стар-гейзере», что девушка из Мадраса, удачно вышедшая замуж, мать двоих детей, посмотрела «Халчал»[121] пять раз – целых пять раз! – и совсем одурела с этим Далипом Кумаром. Прямо спятила. И она поехала к нему, совершенно не представляя, что творит, поскольку у нее даже не было его адреса. Затем при помощи одного из этих фан-журналов она нашла его, взяла там такси и обрушила на него всевозможные безумные, одержимые речи. В конце концов он дал ей сто рупий на обратную дорогу и выставил за дверь. Но она вернулась.

– Далип Кумар! – нахмурилась Вина. – Я не очень много знаю о его игре. Думаю, он все это выдумал для рекламы.

– О, нет-нет! Вы видели его в «Дидаре»?[122] Он удивительный! И «Стар-Гэйзер» пишет, что он такой хороший человек – он вовсе не ищет публичности. Вели Кедарнату, чтобы остерегался мадрасских женщин, он проводит там столько времени, а они очень яростные… Я слышала, они даже свои шелковые сари стирают неосторожно, они просто бросают и плюх-плюх-плюх, словно прачки под краном… Ой, молоко убежало! – с внезапной тревогой воскликнула женщина. – Мне надо идти, надеюсь, что не убежало, а то муж…

И она бросилась прочь по крышам, словно огромное красное привидение.

Ман рассмеялся.

– Я тоже пойду, – сказал он. – С меня хватит жизни за пределами колоний. Мой мозг слишком сильно шевелится.

– Ты не можешь уйти, – строго и ласково сказала Вина. – Ты только пришел. Все говорили, что вы играли в Холи все утро с Праном, его знакомым профессором, Савитой и Латой, так что ты можешь провести с нами сегодня весь день. И Бхаскар будет очень злиться, если опять придется скучать по тебе. Ты бы его вчера видел. Он был похож на черного чертенка.

– Он будет в магазине вечером? – спросил Ман, чуть покашливая.

– Полагаю, что да. Размышляет о чертежах обувных коробок. Странный мальчик, – сказала Вина.

– Тогда я заеду к нему на обратном пути.

– На обратном пути откуда? – спросила Вина. – А ты не зайдешь пообедать?

– Я постараюсь, обещаю, – сказал Ман.

– Что с твоим горлом? – спросила Вина. – Ты засиделся допоздна, верно? Интересно насколько. Или это оттого, что ты промок на Холи? Я дам тебе чай с душандой, чтобы вылечить горло.

– Нет, это гадость! Сама прими для профилактики! – воскликнул Ман.

– А скажи… понравились тебе песни? А певица? – спросила она его.

Ман так равнодушно пожал плечами, что Вина забеспокоилась.

– Будь осторожен, Ман, – предупредила она его.

Ман слишком хорошо знал свою сестру, чтобы пытаться отстаивать свою невиновность. Кроме того, Вина достаточно скоро услышит о его флирте на публике.

– Ты ведь не ее собираешься навестить? – резко спросила его Вина.

– Нет, не дай бог, – ответил Ман.

– Да уж, не дай бог. Так куда ты идешь?

– В Барсат-Махал, – сказал Ман. – Пойдем со мной! Помнишь, мы в детстве ходили туда на пикники? Пойдем! А то ты только и делаешь, что играешь в чаупар.

– А чем мне еще, по-твоему, скрашивать свои дни? Позволь сказать, я работаю почти столько же, сколько аммаджи[123]. Вот, кстати, вчера я увидела, что спилили верхушку дерева ним[124], на которое ты в детстве залезал, чтобы добраться до верхнего окна. И Прем-Нивас изменился из-за этого.

– Да, она очень рассердилась, – сказал Ман, думая о матери. – Департамент общественных работ должен был просто его обрезать, чтобы избавиться от гнезда стервятника, но наняли подрядчика, который срубил столько дров, сколько смог, и сбежал. Но ты же знаешь аммаджи. Все, что она сказала: «Вы поступили неправильно».

– Если бы баоджи хоть немного поинтересовался этим вопросом, он сделал бы с тем человеком то же, что тот сделал с деревом, – сказала Вина. – В той части города так мало зелени, что начинаешь ценить каждую веточку. Когда моя подруга Прийя пришла на свадьбу Прана, сад выглядел так красиво, что она сказала мне: «Я чувствую себя так, словно меня выпустили из клетки». У нее даже сада на крыше нет, бедняжка. И ее почти никогда не выпускают из дому. «Заходи в паланкин, оставайся на носилках» – вот как в той семье поступают с невестками.

Вина мрачно посмотрела поверх крыш на дом своей подруги в соседнем районе. Ее осенила мысль.

– Баоджи говорил с кем-нибудь о работе Прана вчера вечером? Разве губернатор не мог бы помочь с этой вакансией? Как ректор университета?

– Если отец что-то и говорил, я не слышал, – сказал Ман.

– Хмм, – не слишком радостно сказала Вина. – Насколько я знаю баоджи, он, наверное, думал об этом, а затем отбросил эту мысль прочь, как недостойную его внимания. Даже нам пришлось ждать своей очереди, чтобы получить эту жалкую компенсацию за потерю бизнеса в Лахоре. И то только потому, что аммаджи день и ночь работала в лагерях беженцев. Иногда мне кажется, что его волнует лишь политика. Прийя говорит, ее отец такой же ужасный. Ладно, до восьми часов! Я испеку твои любимые алу-паратха![125]

– Ты можешь запугать Кедарната, но не меня, – с улыбкой сказал Ман.

– Хорошо, иди, иди! – сказала Вина, покачав головой. – Такое чувство, что мы все еще в Лахоре, судя по тому, как часто видимся.

Ман примирительно и утешающе поцокал языком и легонько вздохнул.

– Из-за всех этих поездок я иногда чувствую, что у меня как будто четверть мужа, – продолжила Вина. – И по восьмой части от каждого брата. – Она свернула доску для чаупара. – Когда ты вернешься в Варанаси, чтобы честно поработать?

– Ах, Варанаси! – протянул Ман с такой улыбкой, словно Вина предложила слетать на Сатурн.

На этом Вина от него отстала.

2.8

Уже наступил вечер, когда Ман добрался до Барсат-Махала, и там было не слишком людно. Он прошел через арочный портал в каменной ограде и направился через прилегающий ко дворцу парк, в основном поросший сухой травой и кустами. Несколько антилоп, пасшихся под большим нимовым деревом, лениво ускакали, стоило Ману приблизиться.

Внутренняя стена была ниже, арочный вход – не таким внушительным и более изящным. Выпуклые геометрические узоры стихов из Корана были выложены черным камнем на мраморе фасада. Так же как и внешняя, внутренняя стена проходила по трем сторонам прямоугольника. Четвертая сторона вела к крутому спуску с каменной платформы, защищенной только балюстрадой, и к водам Ганги внизу.

Между внутренним входом и рекой раскинулся знаменитый сад и небольшой, но изысканный дворец. Сад был шедевром не только ботаники, но и геометрии. Маловероятно, что растущие здесь нынче цветы, помимо жасмина и темно-красных благоухающих индийских роз, были теми же, ради которых разбили этот сад более двух веков тому. Те немногие цветы, что остались, теперь выглядели изможденными ежедневной жарой. Но ухоженные, хорошо политые лужайки, большие тенистые нимовые деревья, симметрично расположенные по всей территории, и узкие полосы песчаника, разделяющие клумбы и лужайки на восьмиугольники и квадраты, создавали островок спокойствия в суетном и многолюдном городе. Самым красивым был маленький, правильной формы дворец наслаждений навабов Брахмпура, расположенный в самом центре внутреннего сада. Филигранная беломраморная шкатулка для драгоценностей, совмещающая в равной степени сумасбродное распутство и архитектурную сдержанность.

Во времена навабов по территории бродили павлины, чьи хриплые голоса порой вступали в спор с музыкальными развлечениями возлежавших и клонящихся к закату властителей – плясками танцовщиц, более серьезными выступлениями придворного исполнителя хаяла[126], поэтическими баталиями, новой газелью поэта Маста.

Воспоминания о Масте воскресили в мыслях Мана чудесный прошлый вечер. Четкие линии газелей, мягкие черты лица Саиды-бай, ее подшучивания, которые теперь казались Ману одновременно игривыми и нежными, то, как она натягивала сари на голову, когда оно грозило соскользнуть, особое внимание, которое она уделяла Ману. Все это всплывало в памяти, когда он бродил внизу по парапету, погруженный в мысли, весьма далекие от самоубийства. Речной ветерок был приятным и освежающим, и Ман ощутил, что события подстегивают его, воодушевляют. Он поразмыслил, а не зайти ли ему вечером к Саиде-бай, и почувствовал внезапный прилив оптимизма.