Достойный жених. Книга 1

Бескрайнее красное небо накрыло лоснящуюся блеском Гангу пылающей чашей. На дальнем берегу тянулись бескрайние пески.

Глядя на эту реку, он вдруг припомнил предсказание, которое услышал от матери своей будущей невесты. Она, благочестивая женщина, была уверена, что к фестивалю Ганга Душера[127] покорная река начнет подниматься и в тот же день накроет ступени вдоль гхатов ее родного Варанаси. Ман подумал о своей невесте и ее семье и, как обычно в таких случаях, погрузился в уныние из-за помолвки. Отец выполнял свою давнюю угрозу женить его, и теперь помолвка стала зловещим фактом его жизни. Рано или поздно ему придется жениться. Он не испытывал привязанности к своей невесте, ведь они практически не виделись – только кратко, в присутствии членов семейств, и думать о ней ему не хотелось вовсе. Юноша с куда большим удовольствием думал о Самии, которая сейчас была в Пакистане со своей семьей, но хотела вернуться в Брахмпур, только чтобы навестить Мана, или о Сарле, дочери бывшего генерального инспектора полиции, или о любом из своих прошлых увлечений. Новое, недавно разгоревшееся пламя, каким бы ярким оно ни было, не могло затушить прежние костры в сердце Мана. И почти каждый из них он по-прежнему вспоминал с теплом и нежностью, пульсирующими в крови.

2.9

Уже затемно Ман вернулся в переполненный город. Он опять засомневался, стоит ли ему попытать счастья у Саиды-бай. За несколько минут он добрался до Мисри-Манди. Несмотря на воскресенье, тут явно был не выходной. На обувном рынке царили сутолока, свет и шум. Магазин Кедарната Тандона был открыт, как и все остальные магазины в галерее – известной как «Обувной рынок Брахмпура», – расположенные неподалеку от главной улицы. Так называемые «корзиночники» носились как угорелые от магазина к магазину с корзинами на головах, предлагая оптовым скупщикам свои товары – обувь, изготовленную ими и их семьями в течение дня, которую им необходимо было продать, чтобы купить еду, кожу и другие материалы для работы на день грядущий. Эти сапожники, в большинстве члены касты неприкасаемых[128] джатавов[129], или мусульмане из низших сословий, многие из которых остались в Брахмпуре после Раздела, были измождены и плохо одеты, и лица у многих были совершенно отчаявшиеся. Магазины располагались выше мостовой примерно на три фута, чтобы корзиночники могли ставить свою ношу на край покрытого холстиной пола для осмотра возможными покупателями. Кедарнат, например, мог взять пару обуви из корзины, представленной ему на осмотр. Если он забракует корзину, торговцу придется бежать к следующему оптовику или же к кому-то из другой галереи. Или Кедарнат мог предложить более низкую цену, которую сапожник принял бы или нет. Или же Кедарнат мог бы сэкономить свои средства, предложив сапожнику ту же цену, но меньше наличных, восполнив остаток кредитной распиской, которая будет принята дисконтным агентом или продавцом сырья. Даже после того, как обувь была продана, оставалась необходимость закупить материалы на следующий день, и корзиночников фактически вынуждали сбывать товар хоть кому-нибудь до позднего вечера, пусть даже на невыгодных условиях.

Ман не разбирался в этой системе, где большой оборот зависел от эффективности кредитной сети, которая зиждилась на расписках, и банки в ней практически не играли роли. Не то чтобы ему хотелось в ней разобраться – текстильное дело в Варанаси зависело от других финансовых структур. Он просто зашел ради беседы за чашечкой чая и возможности встретиться со своим племянником. Бхаскар, одетый, как и его отец, в белую курту-паджаму, сидел босиком на белой ткани, расстеленной на полу в магазине. Кедарнат время от времени поворачивался к нему и просил что-нибудь посчитать. Иногда, чтобы мальчик не скучал, а иногда потому, что тот действительно мог помочь. Бхаскару магазин казался местом очень захватывающим – он с удовольствием рассчитывал дисконтные или почтовые расходы для удаленных заказов и интригующие геометрические и арифметические взаимоотношения сложенных штабелями обувных коробок. Мальчик изо всех сил оттягивал сон, чтобы подольше остаться с отцом, и Вине порой приходилось несколько раз напоминать ему, что пора вернуться домой.

– Как лягушонок? – спросил Ман, легонько ухватив Бхаскара за нос. – До сих пор не спит? Он сегодня такой чистюля.

– Видел бы ты его вчера утром, – сказал Кедарнат. – На эти глаза стоило посмотреть.

Лицо Бхаскара просияло.

– Что ты мне принес? – спросил он Мана. – Ты все проспал. Ты должен выплатить мне неустойку.

– Сынок, – укоризненно начал его отец.

– Ничего, – серьезно сказал Ман, отпуская мальчишеский нос и хлопая себя ладонью по губам. – Но скажи мне, что тебе нужно? Быстро!

Бхаскар задумчиво нахмурил лоб.

Мимо прошли двое мужчин, обсуждая предстоящую забастовку корзиночников. Прогремело радио. Крикнул полицейский. Мальчишка сбегал вглубь магазина и принес два стакана чая. Пару минут подув на поверхность, Ман сделал глоток.

– Все ли в порядке? – спросил он Кедарната. – У нас не было возможности поговорить сегодня днем.

Кедарнат пожал плечами, а затем покачал головой:

– Все в порядке. А вот ты выглядишь озабоченным.

– Озабоченным? Я? О нет, нет… – возразил Ман. – Но что это я слышу: корзинщики грозят забастовкой?

– Ну… – произнес Кедарнат. Он хорошо представлял себе хаос, который вызовет угроза забастовки, и не хотел говорить об этом. Встревоженно проведя рукой по седеющим волосам, Кедарнат закрыл глаза.

– Я все еще думаю, – сказал Бхаскар.

– Это хорошая привычка, – сказал Ман. – Ну, в следующий раз тогда скажешь мне, что надумал, или открытку пришлешь.

– Хорошо, – сказал Бхаскар, чуть улыбнувшись.

– Ну, пока.

– Пока, Ман-мама…[130] а знаешь ли ты, что если взять вот такой треугольник и начертить по сторонам квадрат – вот так, – а затем сложить эти два квадрата, то получишь вот такой квадрат, – жестикулируя, сообщил Бхаскар. – И так каждый раз! – добавил он.

– Да, я знаю об этом, – подумал Ман.

На лице у Бхаскара отобразилось разочарование, но затем он опять повеселел.

– Рассказать почему?

– Не сегодня, мне нужно идти. Хочешь на прощание поумножать?

Бхаскар хотел было ответить «не сегодня», но передумал.

– Да, – сказал он.

– Сколько будет двести пятьдесят шесть умножить на пятьсот двенадцать? – спросил Ман, посчитавший это заранее.

– Это слишком просто, – ответил Бхаскар. – Спроси еще что-нибудь.

– Ну раз так, то каков ответ?

– Один лакх[131] тридцать одна тысяча семьдесят два.

– Хмм, а четыреста умножить на четыреста?

Бхаскар обиженно отвернулся.

– Ладно, ладно, – сказал Ман. – Сколько будет семьсот восемьдесят девять умножить на девятьсот восемьдесят семь?

– Семь лакхов семьдесят восемь тысяч семьсот сорок три, – ответил Бхаскар после пары секунд раздумий.

– Верю тебе на слово, – сказал Ман. В его голове вдруг возникла мысль, что, возможно, ему лучше не испытывать судьбу с Саидой-бай, славившейся своим темпераментом.

– Ты разве не собираешься проверять? – спросил Бхаскар.

– Нет, гений, мне пора. – Он взъерошил волосы племяннику, кивнул зятю и вышел на главную улицу Мисри-Манди. Там он нанял тонгу, чтобы вернуться домой. Но по дороге вновь передумал и направился прямиком к Саиде-бай.

Привратник в тюрбане цвета хаки бегло окинул его взглядом и сказал, что Саиды-бай нет дома. Ман хотел написать ей записку, но тут возникли трудности. На каком языке ему писать? Саида-бай определенно не умеет читать по-английски и почти наверняка не сможет прочесть хинди, а писать на урду не умел Ман. Он дал привратнику пару рупий чаевых и сказал:

– Пожалуйста, сообщите ей, что я пришел выразить ей свое почтение.

Привратник в знак приветствия поднял правую руку к тюрбану и спросил:

– А имя господина?

Ман собирался было назвать свое имя, когда придумал кое-что получше.

– Скажите ей, что я тот, кто живет в любви, – сказал он. Это был кошмарный каламбур о Прем-Нивасе.

Привратник бесстрастно кивнул. Ман взглянул на небольшой двухэтажный дом розового цвета. Кое-где внутри горели огни, но это могло ничего не значить. С замиранием сердца и чувством глубокого разочарования он развернулся и пошел по направлению к своему дому. Но затем он поступил так, как поступал обычно, – отправился искать компанию своих друзей. Он велел тонга-валле отвести его в дом наваба-сахиба Байтара. Оказалось, что Фироз и Имтиаз допоздна отсутствуют, поэтому он решил нанести визит Прану. Макание кита днем ранее не доставило Прану большого удовольствия, и Ман чувствовал, что ему стоит загладить вину. Брат поражал его своей порядочностью и холодностью чувств. Ман весело подумал, что Прану просто не доводилось по уши влюбляться, как это случилось с ним самим.

2.10

Позже, вернувшись в ужасно обветшалый особняк Байтар, Ман допоздна болтал с Фирозом и Имтиазом, а затем остался ночевать. Имтиаз довольно рано отправился на вызов, зевая и проклиная свою профессию. У Фироза была срочная работа с клиентом, так что он удалился в секцию обширной библиотеки своего отца, служившую ему кабинетом, пробыл там взаперти несколько часов и вышел, насвистывая, к позднему завтраку. Ман, отложивший свой завтрак до тех пор, пока Фироз не сможет к нему присоединиться, все еще сидел в гостевой спальне и, зевая, просматривал «Брахмпурскую хронику». У него было легкое похмелье.

Древний вассал семьи наваба-сахиба появился перед ним и, поклонившись, объявил, что младший господин – чхоте-сахиб[132] – сию минуту придет завтракать, так что Ман-сахиб, наверное, тоже будет рад спуститься?

Все это было произнесено на величественном и размеренном урду.

Ман кивнул. Через полминуты он заметил, что старый слуга все еще стоит поблизости и выжидающе смотрит на него. Ман вопросительно взглянул на старика.

– Будут ли другие приказы? – спросил слуга, который, как заметил Ман, выглядел лет на семьдесят, но был довольно бодр.

«Он, наверное, в хорошей форме, чтобы вот так, по нескольку раз в день преодолевать лестницу в доме наваба-сахиба», – подумал Ман. Как странно, что он не встречал этого слугу раньше.

– Нет, – сказал юноша. – Вы можете идти, я скоро спущусь.

Старик поднял сложенную ладонь ко лбу в почтительном жесте и уже было повернулся, чтобы уйти, когда Ман окликнул его:

– Эмм, погодите…

Старик развернулся и ждал, что скажет Ман.

– Вы, должно быть, служите навабу-сахибу много лет, – сказал он.

– Да, верно, хузур[133], так и есть. Я старинный слуга семьи. Большую часть своей жизни я работал в форте Байтар, но теперь, на старости лет, господину захотелось перевести меня сюда.

Ман улыбнулся, наблюдая, как бессознательно, с тихой гордостью старик говорит о себе «пурана кхидматгар» – старинный вассал, ведь именно так мысленно назвал его Ман чуть ранее.

Увидев, что Ман молчит, старик продолжал:

– Я поступил на службу, когда мне было лет десять. Родом я из деревни Райпур, где жил наваб-сахиб, оттуда и приехал в усадьбу Байтар. В те дни я получал рупию в месяц, и мне этого было более чем достаточно. Эта война, господин, так сильно подняла цены на вещи, что многие не прожили бы на такое жалованье. А теперь, когда произошел Раздел со всеми его проблемами и когда брат наваба-сахиба отправился в Пакистан и появились все эти законы, угрожающие собственности, – все стало ненадежно. Очень… – Он сделал паузу, чтобы подыскать другое слово, но в итоге просто повторил: – Очень ненадежно.

Ман тряхнул головой, в надежде, что мысли в ней прояснятся, и сказал:

– Не найдется ли у вас здесь аспирина?

Старик обрадовался, что может услужить, и ответил:

– Думаю, да, хузур, я принесу его вам.

– Отлично, – сказал Ман. – Нет, сюда не несите, – добавил он, размышляя о том, что заставляет старика напрягаться. – Просто оставьте пару таблеток рядом с моей тарелкой, когда я спущусь к завтраку. Ох, кстати, – продолжил он, вообразив две маленькие таблетки возле тарелки, – почему Фироза называют «чхоте-сахибом», если они с Имтиазом родились одновременно?

Старец взглянул в окно, на раскидистое дерево магнолии, которое было посажено через несколько дней после рождения близнецов. Он вновь кашлянул и сказал:

– Чхоте-сахиб, то есть Фироз-сахиб, родился на семь минут позже бурре-сахиба[134].

– А-а, – произнес Ман.

– Вот почему он выглядит более хрупким и менее выносливым, чем бурре-сахиб. – (Ман молчал, обдумывая это физиологическое предположение.) – У него прекрасные черты лица его матери, – сказал старик и прикусил язык, словно сболтнул что-то лишнее.

Ман вспомнил, что бегум-сахиба – жена наваба Байтара и мать его дочери и сыновей-близнецов – придерживалась пурды всю жизнь. Он задавался вопросом, откуда слуга-мужчина мог знать, как она выглядит, но почувствовал смущение старика и не стал спрашивать.

Возможно, по фотографии, а еще более вероятно – ходили разговоры среди слуг, думал он.

– Или так говорят, – добавил старик. Затем он остановился и сказал: – Она была очень хорошей женщиной, да покоится ее душа с миром. Она была добра ко всем нам. У нее была сильная воля.

Мана заинтриговали нерешительные, но пылкие экскурсы старика в историю семьи, которой он отдал всю жизнь. Но, несмотря на головную боль, он был уже совсем голоден и решил, что сейчас не время для разговоров, и сказал:

– Передайте чхоте-сахибу, что я буду через семь минут.

Если старик и был озадачен необычным ощущением времени Мана, то не подал виду. Он кивнул и собрался уходить.

– Как они вас называют? – спросил Ман.

– Гулям Русул, хузур, – ответил старый слуга.

Ман кивнул, и он удалился.

2.11

– Хорошо спалось? – спросил Фироз, улыбаясь Ману.

– Очень. Но ты рано встал.

– Не раньше обычного. Мне нравится делать побольше работы перед завтраком. Если бы не клиент, то я занялся бы сводками. А вот ты, кажется, вообще не работаешь.

Ман взглянул на две небольшие пилюли, лежащие на блюдце, но ничего не сказал, и Фироз продолжил.

– Итак, я ничего не понимаю в тканях… – начал он. Ман застонал.

– Это серьезный разговор? – спросил он.

– Да, конечно, – смеясь, ответил Фироз. – Я уже минимум два часа на ногах.

– Ну, у меня похмелье, – сказал Ман. – Не будь бессердечным!

– Сердце у меня есть, – сказал Фироз, чуть покраснев. – Уверяю тебя. – Он взглянул на часы на стене. – Но мне пора в клуб верховой езды. Знаешь, Ман, однажды я научу тебя играть в поло, несмотря ни на какие твои протесты. – Он встал и пошел в сторону коридора.

– О, хорошо, – сказал Ман бодрее. – Это мне ближе.

Подали омлет. Он был чуть теплым, потому что ему пришлось преодолеть огромное расстояние между кухней и залом для завтрака в Байтар-Хаусе. Ман некоторое время смотрел на него, а затем откусил кусок тоста без масла. Его голод снова исчез. Он проглотил аспирин.

Тем временем Фироз только подошел ко входной двери, когда заметил, как личный секретарь его отца Муртаза Али спорит с молодым человеком у входа. Молодой человек хотел встретиться с навабом-сахибом. Муртаза Али, который был немногим старше, сочувственно и встревоженно пытался воспрепятствовать ему. Молодой человек был не очень хорошо одет – на нем была белая домотканая хлопковая курта, но его урду был неплох как в смысле произношения, так и в способе изъясняться. Он говорил:

– Но он назначил мне прийти к этому часу, и вот я здесь! – Напряженное выражение его худощавого лица заставило Фироза остановиться.

– Что-то, кажется, случилось? – спросил Фироз.

Муртаза Али повернулся и сказал:

– Чхоте-сахиб, похоже, этот человек хочет увидеться с вашим отцом по поводу работы в библиотеке. Он говорит, что у него назначена встреча.

– Вы что-то знаете об этом? – спросил Фироз Муртазу Али.

– Боюсь, что нет, чхоте-сахиб.

Молодой человек сказал:

– Я пришел издалека и с некоторыми трудностями. Наваб-сахиб ясно сказал мне, что я должен быть здесь в десять часов, чтобы встретиться с ним.

– Вы уверены, что он имел в виду сегодня? – довольно вежливым тоном спросил Фироз.

– Да, конечно!

– Если бы мой отец сказал, что его следует побеспокоить, он оставил бы весточку, – сказал Фироз. – Проблема в том, что когда мой отец оказывается в библиотеке, он погружается в иной мир. Боюсь, вам придется подождать, пока он выйдет. Или вы могли бы, скажем, зайти позже?

В углах рта юноши зашевелились сильные эмоции. Очевидно, что он нуждался в заработке, но также было ясно, что у него есть гордость.

– Я не готов так бегать, – сказал он тихо, но отчетливо.

Фироз был удивлен. Казалось, эта честность граничит с дерзостью. Он не сказал, к примеру: «Навабзада[135] поймет, что мне сложно…» или любую другую угодливую фразу. Он просто сказал – я не готов.

– Что ж, дело ваше, – легко сказал Фироз. – А теперь прошу простить меня, я кое-куда тороплюсь. – Он чуть нахмурился, садясь в машину.

2.12

Накануне вечером, когда Ман приходил к Саиде-бай, она развлекала своего старого, но крупного клиента – раджу Марха – маленького княжеского государства в Мадхья-Бхарате. Раджа прибыл в Брахмпур на несколько дней, чтобы, во-первых, проконтролировать управление некоторыми своими землями в Брахмпуре и, во-вторых, – содействовать строительству нового храма Шивы[136] на принадлежащем ему участке неподалеку от мечети Аламгири в Старом Брахмпуре. Раджа знал Брахмпур со времен своего студенчества двадцать лет назад. Он часто бывал в заведении, где трудилась Мохсина-бай, когда они с дочерью Саидой еще жили на печально известной улице Тарбуз-ка-Базар.

В детстве Саиды-бай они с матерью делили верхний этаж дома с тремя другими куртизанками, самая старшая из которых, в силу того что она владела этим местом, долгие годы действовала как их мадам. Матери Саиды-бай не нравилось такое положение, и, поскольку слава и привлекательность дочери росли, она смогла отстоять свою независимость. Когда Саиде-бай было семнадцать или около того, она завоевала внимание махараджи большого штата в Раджастхане, а позже наваба Ситагарха и с тех пор не оглядывалась в прошлое.

Со временем Саида-бай смогла позволить себе нынешний дом в Пасанд-Багхе и уехала жить туда с матерью и младшей сестрой. Все три женщины, разделенные промежутками в двадцать и пятнадцать лет, были очень привлекательны, каждая по-своему. Если мать обладала силой и яркостью меди, а Саида-бай – приглушенным блеском серебра, то мягкосердечная Тасним, названная в честь райского источника, огражденная и матерью, и сестрой от профессии прародительниц, была наделена живостью и неуловимостью ртути.

Мохсина-бай умерла два года назад. Ее смерть стала ужасным ударом для Саиды-бай, которая все еще иногда приходила на кладбище и плакала, растянувшись на могиле матери. Саида-бай и Тасним теперь жили в Пасанд-Багхе одни с двумя служанками – горничной и кухаркой. Ночью ворота охранял невозмутимый привратник. Этим вечером Саида-бай не планировала принимать гостей. Она сидела со своими таблаистом и сарангистом, развлекаясь сплетнями и музыкой.

Аккомпаниаторы Саиды-бай образцово контрастировали между собой. Обоим было около двадцати пяти, и оба были преданными и опытными музыкантами. Они обожали друг друга и были сильно привязаны – экономикой и любовью – к Саиде-бай. Но на этом сходство заканчивалось. Исхак Хан, с такой легкостью и гармоничностью владевший смычком, поклонявшийся своему саранги почти до самозабвения, был сардоническим холостяком.

Моту Чанд, прозванный так из-за полноты, был самодостаточным жизнелюбом и отцом уже четверых детей. Он слегка напоминал бульдога – большими глазами навыкате и пыхтящим ртом – и был благостно вял и заторможен, за исключением тех случаев, когда он яростно барабанил на своих табла.

Они обсуждали устада Маджида Хана – одного из самых известных классических певцов Индии, всем известного затворника, живущего в Старом городе, недалеко от тех мест, где выросла Саида-бай.

– Но вот чего я не понимаю, Саида-бегум, – сказал Моту Чанд, неловко откинувшись назад из-за своего брюшка. – Почему он так нетерпим к нам, маленьким людям. Ну вот сидит он с головой над облаками, будто бог Шива на горе Кайлас[137]. К чему ему открывать третий глаз, чтобы испепелить нас?

– Ничто не может объяснить настроения великих людей, – сказал Исхак Хан. Он коснулся саранги левой рукой и продолжил: – А теперь взгляни на этот саранги – до чего благородный инструмент. Но благородный Маджид Хан ненавидит его. Он никогда не позволяет ему аккомпанировать себе.

Саида-бай кивнула, Моту Чанд ободряюще запыхтел.

– Это самый красивый из всех инструментов! – сказал он.

– Ты кафир[138], – сказал Исхак Хан, криво улыбаясь своему другу. – Как ты можешь делать вид, что тебе нравится этот инструмент? Из чего он сделан?

– Ну, из дерева, разумеется, – сказал Моту Чанд, теперь с усилием наклонившийся вперед.

– Только посмотрите на этого маленького борца, – засмеялась Саида-бай. – Мы должны угостить его ладду.

Она позвала свою горничную и послала за конфетами. Исхак продолжал накручивать спирали своих аргументов на борющегося Моту Чанда.

– Из дерева! – вскрикнул он. – И чего же еще?

– Ну, знаешь, Хан-сахиб, струны и все такое, – сказал Моту Чанд, потерпевший поражение перед решительностью Исхака.

– А из чего сделаны эти струны? – безжалостно продолжал Исхак Хан.

– Ах! – воскликнул Моту Чанд, уловив, чтó он имеет в виду. Исхак был неплохим парнем, но он, кажется, получал жестокое удовольствие от нападок на Моту Чанда.

– Кишки, – сказал Исхак. – Эти струны сделаны из кишок. Как вам хорошо известно. А передняя часть саранги сделана из кожи. Шкуры мертвого животного. Теперь – что бы сказали ваши брахмпурские брамины[139], если бы их заставили прикоснуться к нему? Неужто они бы не сочли это осквернением?

Моту Чанд, казалось, приуныл, но тут же собрался.

– В любом случае я не брамин, ты знаешь… – начал он.

– Не дразни его, – сказала Саида-бай Исхаку.

– Я слишком люблю толстяка-кафира, чтобы дразнить его, – сказал Исхак Хан.

Это была неправда. Поскольку Моту Чанд отличался завидным спокойствием, больше всего Исхак Хан любил выводить его из равновесия. Но на этот раз Моту Чанд отреагировал философски.

– Хан-сахиб очень добр, – сказал он. – Но иногда даже невежественные мудры, и он первым признал бы это. Саранги для меня – это не то, из чего он сделан, а то, что он производит – эти божественные звуки. В руках художника даже эти кишки и кожу можно заставить петь. – На его лице расплылась довольная, почти суфийская[140] улыбка. – В конце концов, чтó все мы такое без кишок и кожи? Однако… – Его лоб нахмурился от сосредоточенности. – В руках Того, Кто… в Его руках…

Но тут в комнату зашла горничная со сладостями, и Моту Чанд оставил свои богословские размышления. Его пухлые подвижные пальцы потянулись к ладду, круглым, как и он сам, и сунули в рот все сразу.

Через некоторое время Саида-бай сказала:

– Но мы обсуждали не Единого свыше, – показала она вверх, – а того, что на западе. – Она указала в сторону Старого Брахмпура.

– Они похожи, – сказал Исхак Хан. – Мы молимся на запад и вверх. Я уверен, что устад Маджид Хан не обиделся бы, если бы мы по ошибке обратились к нему с молитвой однажды вечером – а почему бы и нет? – неоднозначно закончил он. – Когда мы молимся такому высокому искусству, мы молимся самому Богу.

Он взглянул на Моту Чанда в поисках одобрения, но Моту не то дулся, не то сосредоточился на сластях.

Горничная вновь зашла и объявила:

– У ворот кое-какие проблемы.

С виду Саида-бай скорее заинтересовалась, чем встревожилась.

– Что за проблемы, Биббо? – спросила она.

Служанка дерзко посмотрела на нее и сказала:

– Кажется, молодой человек ссорится с привратником.

– Бесстыдница, сотри это выражение со своего лица! – сказала Саида-бай. – Хмм, – продолжила она, – как он выглядит?

– Откуда мне знать, бегум-сахиба? – возразила горничная.

– Не раздражай меня, Биббо. Он выглядит респектабельно?

– Да, – признала служанка. – Но уличные фонари недостаточно яркие, чтобы я могла разглядеть что-то еще.

– Позови привратника, – сказала Саида-бай. – Здесь только мы, – добавила она нерешительной горничной.

– А молодой человек? – спросила она.

– Если он такой респектабельный, как ты говоришь, Биббо, он останется снаружи.

– Да, бегум-сахиба, – сказала служанка и пошла выполнять приказы.

– Как вы думаете, кто это может быть? – вслух задумалась Саида-бай и замолчала на минуту.

Привратник зашел в дом, оставив копье у парадного входа и тяжко поднялся по лестнице на второй этаж. Он встал в дверях комнаты, где они располагались, и отдал честь. С его тюрбаном цвета хаки, формой цвета хаки, толстыми сапогами и густыми усами, он был совершенно неуместен в этой женственно обставленной комнате. Но он, похоже, не испытывал ни малейшей неловкости.