39 долей чистого золота

"Как неудобно идти в этой деревянной обуви, – думала я, ковыляя по тротуару и стараясь не попадать палкой в щель между неаккуратно уложенной плиткой. – Можно же было сделать ботинки чуть мягче, облегчив и без того тяжелую участь страдающих таким недугом".

На углу я свернула во двор к высоким железным решетчатым воротам приемного покоя, а улица Больничная продолжила простираться прямо до пересечения с улицей Ленина.

Когда я дошла, была уже вторая половина дня, я знала, что сейчас по времени у Андрея Сергеевича обход и, возможно, у него не будет времени на меня, поскольку я уже не считаюсь его пациенткой, а только наблюдаюсь в отведенные мне дни и часы, строго по расписанию. Но, несмотря на это, я надеялась, что он будет рад меня видеть. Я поднялась по лестнице и села на стул недалеко от процедурного кабинета, чтобы перевести дух и набраться сил. Нога гудела, свистела и рычала на меня за столь изнурительный и долгий поход, видимо, ей не так сильно хотелось этой встречи, как мне, и она еще даже не предполагала, что такой же путь предстоит проделать обратно, пока ей об этом знать было ни к чему.

Ничего не изменилось с тех пор, как меня выписали, медсестры все так же пересекают коридор, перебегая из одной палаты в другую, обходя то слева, то справа неторопливых больных, медленно и с покачиванием топающих у них на пути. Все это чем-то напоминает компьютерную игру. Первым, кого я увидела из знакомых мне, была медсестра Варя, она везла большую телегу, на которую была навалена огромная куча белых простыней. Увидев меня, она улыбнулась, ее улыбка казалась неестественно большой на фоне узких вытянутых скул.

– Здравствуй! – восторженно крикнула она и, откатив телегу в сторону, присела рядом.

Мне показалось, что Варя была исполнена искреннего чувства радости за меня и мои успехи, принимая их и на свой счет, как делают многие врачи. А она была молода, глупа и эмоциональна, как английский кокер-спаниель. Это придавало ее образу отличительную харизму и делало более привлекательной. Мы поболтали минут десять, после чего она резко опомнилась и, сдвинув с места свою телегу, отправилась по делам насущным. За время нашей беседы я узнала много всего о ее парне, о подруге, с которой они не поладили, и о новой старшей медсестре, которая не спускает с нее глаз. В ответ же я успела сказать лишь о том, что у меня все хорошо и я пришла повидать… Но не успела сказать кого, видимо, ей это было не нужно.

– Андрей Сергеевич! – крикнула я, увидев, что он вышел из второй палаты и зашагал по коридору прочь от меня, как обычно, уткнувшись лицом в стопку бумаг.

Края белого халата распахнулись в стороны, а из-под него виднелись строгие черные брюки и начищенные лаковые ботинки. Он был неотразим даже сзади. Я встала и еще раз окликнула его.

– Здравствуй, дорогая! – обрадовался он, когда заметил меня, стоящую перед ним на обеих ногах. – Что тебя привело? У тебя все в порядке? – приобняв меня за плечо, поинтересовался он.

Я называла его по имени и отчеству, а он в ответ звал меня «дорогая», скорее всего оттого, что не помнил моего имени, но меня это не слишком расстраивало. Я понимала, что он у меня такой один, – а таких, как я, у него десятки в день, сотни в месяц и тысячи в год. Надеюсь, меня сейчас правильно поняли – я говорила исключительно о пациентах.

Поскольку я знала план развития событий, то сразу перешла к делу, желая быстрее удостовериться – подтвердится ли он, я все еще немного сомневалась во всем произошедшем со мной, хотя доказательств было уже предостаточно.

– Я приехала к вам сама, на автобусе, посмотрите на мои ужасные ботинки! – засмеялась я. – Они жутко неудобные, но вполне ответственные.

– И в чем же их ответственность?

– Они доставили меня к вам! И, надеюсь, так же благополучно доставят обратно!

Мы шли по коридору в сторону его кабинета и мило болтали, мое смущение незваного гостя постепенно рассеялось, и я была вполне удовлетворена своим поступком.

– Давай я тебя осмотрю, раз ты здесь, – предложил Андрей Сергеевич и усадил меня на стул. После чего снял оба ботинка, стал рассматривать больную ногу, нажимая при этом на разные точки и поворачивая ступню то влево, то вправо, отчего становилось немного больно.

– Устала?

– Нет, ничуть! – соврала я.

Ноги ломило от боли и усталости так, что хотелось поднять голову вверх, сложить губы трубочкой и завыть, как волк из мультика «Жил-был пес», но я не подавала виду, а лишь вздохнула с наслаждением, когда он закончил неприятный осмотр и начал разминать больную ногу.

– Тебе нельзя так много ходить, у тебя появилась мозоль, это очень плохо и чревато осложнениями.

– Хорошо, я буду относиться к вашей работе с большей осторожностью и вниманием. Я лишь хотела увидеть вас, только ради вас проделала такой долгий путь, больше этого не повторится, – посмотрев на него, я мигом отвернулась в сторону. – Вам, вероятно, пора бежать? Вас ждут больные, я более не хочу вас задерживать.

В полузашторенное окно бил дневной свет, освещая ровно половину кабинета. Большой железный ключ торчал в замочной скважине изнутри, но не был повернут, а из-за двери слышались шаги и стихающие разговоры медсестер в коридоре, загоняющих по палатам одиноких затерявшихся пациентов, до сих пор бродивших по коридору.

В эту минуту мы встретились взглядами, я вбирала в себя этот момент, пытаясь вытянуть из него все, что можно, все до последней капли, словно вампир, сосущий кровь своей жертвы.

– Нет, я совершенно свободен, сейчас тихий час, и моя смена только что закончилась, сегодня я дежурил в ночь.

– Тем более, вы, наверно, хотите скорее поехать домой и отдохнуть после смены.

Андрей Сергеевич привстал и снова заглянул мне в глаза, так ясно и откровенно, что мне стало не по себе, он словно читал все мои мысли, все до единой, которые мне никак не удавалось спрятать. Он знал все, точнее, думал, что знает все: зачем я пришла, чего мне хочется и какую боль мне удается терпеть ради всего этого. Рассмотрев меня, он встал и подал мне руку, а затем обнял и прошептал на ухо:

– Ты же не хочешь этого, правда?

Его губы еле-еле коснулись мочки моего уха, а затем сразу губ. Я думала, что ответить: конечно, не хочу; конечно, хочу; конечно… Мысли мои растворились, словно клубок дыма, последнее, что я успела сказать себе, было: «Перестань, просто наслаждайся этим моментом, он ведь такой важный, ты будешь помнить его всю жизнь». И я послушала себя.

Он целовал меня жадно и страстно – так, будто желал этого не меньше моего, а затем посадил на стол, сдвинув в сторону все лежавшие на нем бумаги. Он раздевал меня так же легко и непринужденно, как снимал бинты на перевязках, почти незаметно, в этом был его врачебный талант. Меня душили и переполняли чувства, нахлынувшие так резко, что я никак не могла их обуздать, словно я окунулась в ледяную воду и мое тело никак не может привыкнуть к температуре, я выныриваю из воды и делаю большой глоток воздуха, а затем снова погружаюсь в нее. Периодически мой взгляд устремлялся на замочную скважину, из которой торчал предательски не повернутый ключ, словно бомба, которая может взорваться от нажатия на дверную ручку, что придавало особое безрассудство нашему поступку.

Все закончилось. Мы лежали на столе, уставившись в потолок, и молчали.

"Надо же, – думала я, – какой-то миг, какие-то несколько минут, это ведь ничто по сравнению со всей моей жизнью, но я буду помнить их очень долго, так долго, что ни одно событие в жизни не сравнится по значимости с этим моментом, который уже прошел, прошел и больше никогда не повторится вновь".

Со стола упала ручка и звякнула об пол. Я вздрогнула и тут же посмотрела на дверь, стало слышно, как мое сердце заколотилось от испуга, и это привело меня в чувство. Мы вскочили, оделись и сели на диван так, чтобы не вызвать подозрений, если вдруг кто-то войдет в кабинет. Нога заныла с новой силой, боль пронизывала все тело насквозь, и если бы я могла позволить себе тихонько застонать, то мне стало бы легче, но я позволяю себе делать это, только когда остаюсь дома одна. Ноги тяжелели, их было сложно оторвать от пола, они прорастали в него, словно молодые побеги, испускающие корни в землю.

– Может быть, вы сделаете мне обезболивающий укол? – жалобно спросила я Андрея Сергеевича, пребывавшего в полном недоумении от произошедшего.

Наконец-то мы поменялись ролями: ему достался мой растерянный наивный взгляд, а мне – спокойствие и безразличие, присущие ему, теперь он не знал, как себя вести и что говорить, ему было неудобно и страшно, а мне же, наоборот, все равно, словно борцу, который уже сошел с ринга победителем.

– Я не могу, – ответил он с сожалением. – Делать уколы можно только в рамках лечения, а сегодня ты уже не являешься моей пациенткой, это было бы грубым нарушением. Не первым сегодня, – добавил он через паузу.

– Где одно, там и второе, уже не страшно, – закрыв глаза, сказала я.

– Нет, давай лучше я отвезу тебя домой, и ты вызовешь дежурного врача, который сделает тебе укол.

Андрей Сергеевич дал мне больничные тапки, потому как снова надеть свою обувь мне не удалось, и мы вышли из кабинета. Всю дорогу мы молчали, я смотрела в окно, прислонившись к нему лбом, а он вел машину и курил сигарету, стряхивая пепел на ходу в приоткрытое окно автомобиля. Мы не говорили, потому что говорить нам обоим было не о чем. Будто наши жизненные пути вели друг к другу только ради тех нескольких минут, а сразу после разошлись в разные стороны, и даже эта совместная поездка домой казалась уже лишней.

– Проводить тебя? – спросил он, когда мы подъехали.

–Не стоит, – ответила я и отстегнула ремень безопасности.

Мне не хотелось более задерживать его. На миг я замерла и посмотрела на него, а он на меня, погладив меня рукой по голове.

– До свидания! – сказала я и поторопилась выйти, потому что мне казалось, что он хочет мне что-то сказать и, если я задержусь хоть на минуту, он сделает это.

Я и сама лучше него знала, что больше не стоит приезжать в больницу просто так и отвлекать его от работы. Все было понятно без слов.

– Пока! – ответил он, когда я закрывала дверь автомобиля.

В этот особенный день я преодолела некую ступень своей жизни и перешла на следующую, а пока я это делала, моя сестра в этой же больнице, в это же время, родила сына».

3

Весь следующий день Таня решила посвятить прогулке. Сразу после позднего завтрака она отправилась изучать местные достопримечательности, в программу вошло посещение небольшого исторического музея, памятника культуры, пиццерии и парка, того самого, который описывала хозяйка дневника, он находился ближе всего к дому и остался на десерт этого дня.

Музеям отводилось особое место в жизни девушки, посещались они достаточно регулярно, но совсем не так, как у «нормальных людей». Таня вглядывалась в экспонат, сохранившийся с давних времен, часами, представляя историю этой вещи, постепенно восстанавливая хронологию жизни, которой та жила, людей, запахи, погоду и даже голоса, доносившиеся из прошлого. Все это было плодом ее воображения, работу которого время от времени прерывали люди из реальной жизни, внезапно вторгшиеся в сознание девушки.

Этот день стал немного другим, Тане все больше хотелось запомнить то, что она увидела, чтобы рассказать Виктору, что находится в его городе и как это выглядит, стать его глазами в мир, который он не видит.

В ее душе постепенно рос комок из смешанных чувств, в него вошли жалость и ответственность, привязанность и страх перед завтрашним днем. Комок все время крутился, ни на минуту не давая забыть о себе, и становился все больше с каждым днем. «Может быть, это и есть то, что люди называют любовью», – признавалась себе Таня.

Когда Таня добралась до пруда, небо стянулось и потемнело, где-то вдалеке беззвучно сверкала молния, освещая небо вспышкой света, словно око открывает свои веки на миг и освещает землю, предупреждая о надвигающейся грозе. Несмотря на разгар лета, ветер дул очень холодный и злой, он поднимал с земли опавшие листья вперемешку с мусором и сметал их с дороги, будто дворник, выполняющий свою работу.

Пруд был ровно таким, как описывался в дневнике, утки пересекали его вдоль и поперек, оставляя за собой волнистые борозды. Лавочки опустели, последние, даже самые отчаянные, посетители парка направлялись прочь быстрым шагом, когда крупные небесные капли стали падать на воду и создавать на ней рябь. Таня села под большой раскидистый дуб и прислонилась спиной к его могучему стволу, максимально укрывшись от дождя. Бежать домой было уже бессмысленно, и она решила переждать грозу в надежде, что густые раскидистые ветви дуба защитят ее от небесной воды. Шум дождя становился все громче, молния уже не была глухой, ее раскаты гремели прямо над головой, проливая из тучи тысячи литров небесной воды на землю. Дерево не спасало, по его стволу текла дождевая вода, сквозь листья пробивались крупные холодные капли, а ветер дул с такой силой, будто принял девушку за мусор, который нужно немедленно смести в сторону. Под ногами образовалась лужа, и холодная вода затопила обувь.

Трясясь словно осиновый лист, Таня встала и решительно направилась к дому, она обхватывала себя за плечи, терла съежившуюся от холода кожу и что-то бормотала синими мокрыми губами. Дома ее спасла бы горячая ванна, но воду, как назло, отключили для профилактики, и единственным способом согреться был горячий чай и толстое пуховое одеяло. Свернувшись калачиком, Таня пролежала в постели до самого вечера, озноб усиливался, на лбу выступили капли пота, во рту пересохло. Периодически девушка проваливалась в сон от высокой температуры, ее посещали странные видения, и тогда она испуганно открывала глаза и переворачивалась на другой бок. Шум дождя стих, в комнате стало темно, Таня стащила все одеяла, что были в доме, и навалила их друг на друга, не оставляя попытки согреться. В тишине еле-еле были слышны стуки, доносящиеся из-за стены, это Витя звал ее таким образом. Он не понимал, почему Тани нет так долго, он даже предположил, что она уехала, не сказав ему ни слова. Он грустил, и она это чувствовала. «Нужно сходить к нему, – думала Таня, – сказать, что я просто приболела и скоро, совсем скоро поправлюсь и продолжу чтение». Но сил, чтобы встать, не было, голова кружилась, как только Таня пыталась оторвать ее от подушки, а к горлу подступала отвратительная, мерзкая тошнота.

Вдруг послышалась музыка. Сначала очень отдаленно, это были отдельные ноты, немного знакомые, но совсем не узнаваемые. Таня открыла глаза – слепая темнота, даже ни один лучик лунного света не пробрался к ней. Музыка стала громче и отчетливее – это очень знакомая мелодия, Таня стала подпевать ей и тут же почувствовала, как внутри разлилось тепло, тело стало легким и невесомым, словно превратилось в пушинку, вылетевшую из-под одеяла. Пушинка летела вверх, все выше и выше, такой легкости девушка не чувствовала ни разу в жизни. В душе дрогнуло, музыка приблизилась настолько, что казалось, вот-вот будет виден ее источник, в темноте появилось белое пятно, Таня напевала мелодию, не понимая, откуда она знает ее. Белое пятно стало увеличиваться и превратилось в музыкальную шкатулку, она была открыта, посреди танцевала маленькая хрустальная балерина, она выполняла свои механические движения в такт, подняв руки вверх, а рядом с ней, в шкатулке, лежал перстень с большим розовым камнем.

«Это мамина шкатулка!» – воскликнула девушка, продолжающая парить вокруг нее, словно в невесомости. Эта удивительная мелодия вспомнилась ей из детства, она слышала ее каждый раз, когда мама открывала шкатулку с драгоценностями и надевала их. Тане стало радостно и вместе с тем грустно, она крутилась вокруг, пытаясь уцепиться за край шкатулки, но ей это не удавалось. А перстень, что лежал внутри, Таня когда-то давным-давно взяла без спросу и уронила в колодец недалеко от дома, в чем так и не призналась никому до сих пор. Это было словно напоминание о том нехорошем дне.

Музыка начала стихать, шкатулка удаляться вниз, а тело снова потяжелело, и к нему вернулась чувствительность. Таня открыла глаза – в окно било утреннее солнце, щебетали птицы, а слабый теплый ветерок трепал занавеску.

Безумное чувство голода заставило Таню подняться с кровати и силой привело на кухню. Озноб прошел, осталась небольшая тяжесть в голове и сильный продолжительный кашель. После завтрака она тут же направилась к Виктору:

– Ау!

Ответом была тишина, свет в комнате не загорался, Таня подошла ближе к двери Вити и, споткнувшись обо что-то, постучала.

– Я чуть не упала, может, ты включишь свет?

За дверью не было никаких признаков жизни.

– Ты обиделся и поэтому молчишь? – предположила она через паузу.

Ответа снова не последовало, и даже скрипучая кровать Виктора, стоявшая прямо за стеной, предательски молчала.

Таня вернулась через пару часов, но в комнате ничего не изменилось. «Он никогда не отлучался так надолго, – нахмурилась взволнованная Таня. – Вдруг с ним что-то случилось? Вдруг, пока я спала, его мать и отчим напились и причинили ему вред?» Впервые сердце девушки испытывало подобную тревогу, это происходило само по себе, и, пытаясь отвлечься, Таня занялась тренировкой.

Время тянулось медленно, каждые двадцать минут Таня проверяла, не горит ли свет в комнате, параллельно пытаясь внушить себе, что это совсем не ее дело. И вообще, все это не должно иметь такого большого значения.

Наконец свет загорелся!

– Где ты был? – возмущенно вскрикнула Таня, собираясь сильно обидеться, будто имея право на такую дерзость.

– Нигде, – грубо отозвался Виктор.

– Как это «нигде»? Я жду тебя целый день, волнуюсь, между прочим, я даже предположила…

– А я ждал тебя почти целую неделю и тоже много чего предположил, – перебил Витя.

Таня хлопала ртом и глазами от возмущения и никак не могла сообразить, что ответить, а потом быстро выпалила:

– Во-первых, я болела и действительно не могла сообщить тебе об этом, потому что все это время провела под одеялом. Во-вторых, ты обычно всегда тут, твое отсутствие застало меня врасплох, понимаешь?

– Череда взаимных претензий – это не то, на что стоит тратить время, уж поверь мне, – сказал Виктор. – Вот послушай, ты знаешь эту мелодию?

Но Таня так просто не сдавалась.

– Я ухожу! – крикнула она. – И больше не смей стучать мне в стену!

Таня начала жалеть о сказанном, не успев закрыть за собой дверь. Она села на прохладный деревянный пол в коридоре, поджала ноги и тихонько заплакала, внимательно слушая при этом, не стучит ли Витя ей в стену. Уже через полчаса ей стало стыдно, а спустя еще несколько минут она начала ненавидеть себя за глупую обиду.

– Прости, – сказала она тихонько, подойдя к его двери. – Что там за мелодия?

– Сейчас, минуту, я включу.

– Я поступила глупо и неправильно, – начала она, – ты совсем не должен объясняться передо мной, а с моей стороны было неправильным молчать несколько дней и не реагировать на твои стуки.

– Ты все правильно сделала, не переживай, теперь ты знаешь, как это.

– Что «это»? – не поняла Таня.

– Делать неправильно, теперь ты знаешь, как это – «делать неправильно», – еще раз повторил Витя.

Таня снова пришла в ярость, но, стиснув зубы, решила промолчать, чтобы не нарубить дров снова. Она молча взяла дневник, села на разбросанные по полу подушки и начала с досадой листать страницы в поиске нужной.

– Оу! – воскликнула она. – Конечно, я знаю эту мелодию, я протанцевала под нее перед зеркалом не один час, правда, это было давно, еще в школе.

Девушка встала и повторила несколько движений.

– Ты классно танцуешь! – засмущавшись, заметил Витя.

– Ты слышишь?

– Нет, я чувствую колебание пола, продолжай.

Таня танцевала, на ней были белая длинная растянутая майка и черные лосины до колен, она с легкостью касалась пола босыми ногами, и каждое прикосновение отзывалось в сердце юноши, заставляя биться сильнее. Витя же представлял ее совсем по-другому: рыжие раскидистые волосы вздымались при прыжке и рассыпались по плечам в момент приземления.

– Я знаю, почему птицы в полете не боятся упасть, – заговорила Таня, когда мелодия стихла.

– Потому что они не думают об этом?

– Нет, хотя версия хорошая! – засмеялась она. – Еще варианты?

Виктор задумался и предположил самую нелепую версию:

– Может, они принимают перед полетом успокоительное? Или они просто очень смелые, и чувство страха им вообще не свойственно.

– Свойственно, конечно! Попробуй подойди к птичке!

– А с чего ты решила, что им не страшно? Может, им еще как страшно, и они именно по этой причине какают на лету.

Таня рассмеялась.

– Им не страшно, потому что они не чувствуют своего тела, оно невесомое, а соответственно, оно не может упасть и разбиться, понимаешь?

Виктор призадумался и повторил свой вопрос более настойчиво:

– С чего ты это взяла? Ты нашла учебник по биологии и прочла раздел «Строение тела птицы»? А как же тогда самолеты? Они что, тоже невесомые?

– При чем тут самолеты? Во-первых, они падают, и даже очень активно, а во-вторых, мы говорим о чувстве страха перед полетом.

– Самолеты не падают уже больше тридцати лет, – заявил с уверенностью Витя, на что Таня не отреагировала, а просто задумалась, слегка склонив голову. «Он думает, что самолеты не падают уже тридцать лет, – повторила она его слова про себя, – очень странно. Неужели он совсем не смотрит телевизор? Не далее, как полмесяца назад очередной рухнул прямо в открытое море. Может, у него к самолетам особое отношение, и мама решила скрыть от него этот факт?» – продолжала размышлять Таня.

– Ну ладно, я сдаюсь, расскажи мне о своих новых познаниях.

– Я видела сон.

– А, понятно! Ты общалась во сне с говорящей птицей, и она раскрыла тебе все свои секреты?

– Нет – холодно! – и Таня продолжила полушепотом: – Я была ей, я летала, и мне совсем не было страшно, потому что мое тело не весило ни грамма. А когда я стала просыпаться, то мое тело снова обрело вес, и после этого я подумала: так вот что мешает человеку взлететь – вес его тела.

– Интересная теория, а куда ты летала?

– К маме, – тихо ответила она.

– Ты, наверное, сильно грустишь без нее, да?

– Очень.

Витя понял, что пора переключиться на более позитивную волну, а погрустить лучше в какой-нибудь другой день, когда для этого будет вразумительный повод:

– А знаешь, я совсем не боюсь летать! Я с удовольствием полетел бы куда угодно!

Тане тут же захотелось пообещать, что когда-нибудь они вместе обязательно полетят в путешествие, и она воскликнула:

– А куда бы ты хотел полететь?

– Я пока еще не летал, поэтому могу с трудом ответить, куда бы мне хотелось. Я знаю точно, что хотел бы почувствовать море, услышать его величественный шум своими собственными ушами, попробовать на вкус его соленые брызги и вдохнуть полной грудью его холодный ночной воздух.

– Море много где есть, это вообще не проблема.

– А ты? Куда бы хотела поехать?

Таня помедлила с ответом.

– Я бы хотела в Париж, – сделав глубокий вдох, сказала она, и в ее голове заиграла старая французская песня.

– Романтично, наверное, каждая девушка мечтает хоть раз в жизни покорить эту самую, забыл, как она называется, башню.

– Эйфелева, – придя в себя, ответила Таня.

– Именно!

– Свое название она получила в честь Гюстава Эйфеля, который спроектировал ее и попросту назвал «300метровой башней». В детстве я верила, что если забраться на нее, то все самые сокровенные мечты обязательно сбудутся.

– А сейчас веришь?

– И сейчас верю – это ведь и есть мечта, – улыбнулась Таня.

– Тогда договорились! Сначала на море, а потом сразу на башню или наоборот?

– Как скажешь, – ответила Таня, с грустью осознавая нереальность задуманных планов. Она в целом не прочь была помечтать, но вот давать пустые надежды Виктору ей совсем не хотелось.

– Ты хочешь узнать, что было дальше? – спросила Таня, взяв в руки дневник старушки.

Виктор уселся ближе к двери, и Таня продолжила.

«Жизнь продолжалась. Одна из самых трудных и важных ступеней моей скомканной, спутанной судьбы была пройдена. Иногда я сама не понимала, кто я, в каком времени живу, что происходит вокруг и как вообще на все это реагировать. Однажды я даже решила обратиться к доктору с этой проблемой. Разумеется, я не планировала рассказывать ему все как есть на самом деле, это было бы глупо и бесполезно, я лишь поведала о своих запутанных мыслях, тревогах и волнениях – с целью получить дозу успокоительных лекарств, но доктор выписал мне лишь травяные настойки и сказал, что все это следствие сотрясения мозга, которое я получила при ударе.