Атаман Ермак со товарищи

– То-то и оно! – вздохнул дьяк. – По титулу-то Государь наш этими землями владеет, а по сути нет… Пришел Кучумка-басурман и все службы пресек. Так-то все ладно было. Когда Исмаил-хан Ногайский Москве в покорность пришел, за ним и Едигер Сибирский послов прислал, и даже крестился своею волею. И даже наш дворянин Непейцын туды послом ездил, да пришел Кучумка – Едигера зарезал, как у них водится. И стал на государевы вотчины нападать. А нонь слух идет, на Москву дорогу ищет.А с этой стороны на нас никто еще не нападал. Здесь нужны люди опытные, оборону держать.

– Да я уж понял, – засмеялся Ермак, сверкнув белыми молодыми зубами, – какой ты мне покой определяешь.

– Все ж лучше, чем в голой степи, – сказал Урусов. – Что поделаешь, ежели в мире сем покою полного не бывает.

– А так ты и Государю услужишь, и меня пристроишь, – грустно улыбнулся атаман.      Востер ты стал, найденыш мой дорогой.

– А что поделать, Ермак Тимофеевич, – согласился дьяк. – Я Казанское разорение помню, когда рвалась земля да полыхало все! И про Гирея, когда и тут все горело. Стены вон до сих пор в копоти стоят. Ты-то не случился, а тут такой приступ был -мурза Гиреев в огне задохнулся. Татары посад ограбить не успели – так заполыхало все… На волоске Царство Московское висело.

– Да и сейчас под ним не больно твердо. Многие Царству Московскому гибели хотят -дескать, давит оно всех! Да и Государь Московский не всем по душе… Бегут народы в степь…

– Знаешь что! – сказал дьяк Урусов. – Я так понимаю: бегут в степь от Москвы – пока Москва за спиною. И волю свою отстаивают, пока Москва им волю дает! А навалится какой супостат, так они про волю-то и не вспомнят – только живота да дыхания просить станут.

– Это верно, – согласился Ермак. – Верно.

– Я ведь – татарин! – сказал Урусов, – Я ведь – казанец! Должен вроде бы Москву ненавидеть. А я ей служу! И боле жизни службу свою почитаю. И как человек, которому уже седина в бороду ударила, могу всем ответить. Хорошо Москву хаять – пока Москва есть, а не станет ее, весь мир повалится! Это я, татарин казанский из рода хана Чета, говорю. И к вере православной я не по понуждению пришел! А по размышлении здравом. Ты меня в монастырь семи годов привел, а я крестился – осьмнадцати! И никто меня не понуждал. И науке меня обучали в басурманском моем состоянии. Вот такой мой будет сказ. Не обессудь, Ермак Тимофеевич!

Долго молчали они. Ермак ничего на слова Урусова не возразил, не добавил. А только крякнул, поднимаясь:

– Стало быть, от пермской службы не отказываться?

– Стало быть, так!

– Ну ладно… – сказал, прощаясь, атаман, – Пока зову не было, чего нам поперед зову поспешать.

– Будет желание, будет и зов, – сказал Урусов. – Чего ответишь?

– Там видно будет, – сказал Ермак. – Была бы шея – хомут найдется. Прощай пока. Домашним кланяйся.

– Зашел бы, погостевал, – попросил Урусов. – Мы ведь тебе не чужие.

– Бог даст, на Рождество зайду. Ты бы к Алиму наведался, аль не по чину тебе теперь?

– Какие чины! Времени нет. Как только роздых будет, всенепременно наведаюсь.

Ахнули писцы да дьяки, когда увидели, как нарочитый и прегордый дьяк Урусов атаману казачьему в пояс поклонился, до порога его провожая. Иные, кто помоложе, такое впервой видели, даже перьями скрипеть перестали.

– Кто это? – шептались они между собой.

– Ермак Тимофеев – нашему Урусову навроде отца названого.

– Вона… Татарин, что ли?

– А кто его разберет. Казак, он и есть казак! И глядели вслед кряжистому широкоплечему атаману в коротком полушубке с кожаной сабельной перевязью через плечо.

Казаки, ждавшие Ермака на улице, встрепенулись, будто и не дремали, будто и не замерзли, будто и не ждали атамана без малого два часа.

– По домам? – спросил с надеждой молодой.

– По домам! – сказал Ермак. – Только по дороге в лавку зайти надоть! Подарок к Рождеству подыскать самому моему другу-товарищу – Якимке!

Они вышли из Кремля, и тут на площади опять попался им польский ксендз, и опять он внимательно посмотрел на казаков.

– Вот гнида латинская, – сказал казак. – Так и зыркает бельмами. Попал бы ты мне под Могилевом, а не то под Псковом, я б те пятки то на голову завернул…

– Ты чо, он же поп!

– А вот и поглядели бы, какой он поп, а то у их, латынцев, нонеча в рясе, а завтря в кирасе!..

Ермак, не слушая их, шагал впереди, крепко ставя валенки на скрипучий снег, чуть набычившись, и думая о своем.

Премудрые иноземцы

Безликий поляк не зря постоянно толокся в приказах. Не то чтобы он пытался вербовать информаторов среди приказных – это рискованно: опричнина хотя и миновала, но на Москве подозрительность была особая – в любую секунду любой мог крикнуть: «Государево слово и дело!» – и тут же вороньем налетали опричники. А в Разбойный приказ только попади – там под пытками не только все рассказывали, но и плели с три короба, других оговаривая. Поэтому сам поляк в расспросы под пыткой не верил, а вызнавал разговоры писарей между собой, да тех, кто приходил, да кто уходил из приказов… Приказные болтливы и многое говорили такого, из чего, поразмыслив да сопоставив речи, можно узнать больше, чем от агента. Это – постоянная, скучная, но необходимая работа – черный хлеб шпионажа.

Но бывали и удачи. В тот день, когда поляк встретил в Кремле Ермака, которого хорошо запомнил еще под Могилевом, повстречал он в Разрядном приказе и другого человека. Человек был осанист; судя по тому, как раздавал посулы и подарки, средства имел, а вот дело у него не выгорело.

– Государь разрешил воинских людей на службу имати! Вы что Государево слово не слушаете? – кричал он дьякам. Но те крику не боялись и ласково крикуну отвечали:

– Да мы что, мил человек, мы, что ли, против, и сами понимаем, что люди вам позарез нужны, да где их взять? Али ты не ведаешь, что война идет? Али не памятуешь, какими трудами мы летом войско собирали? И сколь набрали? – Слезы! Мы счас Батория под Псковом держим, а ты, эва хватился: «Воинских людей подавай!»

– Да вы не ведаете ли, что у нас чуть не каждый месяц сибирские людишки солеварни жгут? Через Камень в Строгановы вотчины, как к себе домой ходят!

– Не Строгановы, а Государевы! – строго сказал пожилой рыжий дьяк. – Строгановым они в пользование предоставлены, на срок! А ты говори, да не заговаривайся. Строгановы! Мужичье семя!

Крикун сразу потускнел и осекся, когда случившийся при разговоре дьяк Урусов посоветовал горемыке:

– Не туда ты зашел. Государь вам позволил воинских людей на службу наймовать – так?

– Истинно так!

– Так прибирай людишек -то! Исполняй Государево повеление! Вон их сколь по Москве шатается! Нет, ты волю царскую сполнять не желаешь! Тебе готовое войско подавай! А войск нету – все в деле!

– Дорогой ты мой!– чуть не плача, объяснял строгановский посланец. – Ну насобираю я людишек по Москве, а кто знает, воинские они или нет? Наведу татей да разбойников, а толку от них никакого!

– Рыск! – согласились дьяки, но людей не дали. С горя строгановский посланец пошел в кружало, там-то чс нему и подсел поляк.

Строгановский приказчик выпил и откровенно признался, что возвращаться к своим купцам ни с чем – боится! Деньги на поездку потратил, а дела не исполнил.

– Я вам помогу! – сказал поляк. – Ведь вам все равно, какие будут это люди. Главное, чтобы опытные и честные воины. А вот за это я вам поручусь головой.

– Да где ж они? Голубчик ты мой!

– Здесь, в Москве! Опытнейшие и честнейшие люди.

– Да кто ж они?

– В Иноземной слободе – литовцы и поляки, которых в сражениях ранили да в плен взяли, или те, кто у Государя на службе состоял. Идет война с Баторием, и потому их в дело не пускают. Вы понимаете, как войска воспримут присутствие поляков в войне против поляков… Вот их и придерживают. А к вам они поедут, я думаю, охотно. И вы ничем не рискуете – куда они от вас побегут? Им, чтобы в Литву вернуться, нужно будет всю Россию пройти!

От радости строгановский приказчик был готов в ноги упасть.

– Я вам этих людей соберу и предоставлю! – пообещал поляк.

– А поедут ли?– сомневался приказчик.

– Они люди служивые. Им без службы нельзя, -сказал поляк. – Поедут, куда им деваться!

– Поедут! Куда им деваться! – довольно потирая руки, сказал легат Антонио Поссевино, когда выслушал доклад безликого поляка. – Отлично! Если среди этого сборища авантюристов и несчастных горемык, которые ни на что, вообще, не годятся, найдется хотя бы десяток выполняющих наш приказ – все крепости на востоке в один прекрасный момент могут открыть ворота тому же Сибирскому хану, когда он пойдет на Москву! Главное – держать с ними надежную и постоянную связь!

Поляк возражать не стал, но подумал, что Поссевино— дипломат и разведка – не его дело. Связь – самое уязвимое место. Никакой связи быть не должно. Время от времени оттуда должен бежать кто-нибудь из наемников, вот он-то и будет приносить новые известия. Друг друга агенты знать не будут, потому что работать с каждым поляк станет в одиночку… И тут же он подумал, что роль его будет сильно меняться. Настанет день, когда он, возможно, обретет и лицо, и имя…

Словно подтверждая мысли поляка, прелат сказал:

– Я кое-что собрал о Строгановых и о том, что там может быть. Вчера пришла почта. Ну, во-первых, Строгановы…

Прелат уселся за стол и, раскрыв небольшой ларец, извлек оттуда лист, исписанный убористой скорописью. Надев полукруглые голландские очки, прочитал:

«Рода не знатного. Из холмогорских крестьян. В настоящее время фактически правители всего Приуральского края. Имели неограниченные привилегии от Василия Третьего и Ивана Четвертого. В настоящее время льготы кончились, и владетельные Строгановы испытывают многие сложности. Старательно ищут выхода за Урал. Владеют проходом по реке Печоре… Очень богаты». Далее мы опускаем, а вот кое-что специально для вас: «В услужении Строгановым находился Оливер Брюнель, негоциант, уроженец Брюсселя. Несколько лет тому назад он прибыл в Холмогоры, но там был по наветам конкурентов-англичан арестован и как шпион отсидел в Ярославле. Строгановы поручились за него и взяли его из тюрьмы на вотчинную службу. Он дважды был за Камнем. Первый раз сухопутным путем, второй – морем, вдоль берегов Печоры. Строил по приказу Строгановых корабельную верфь в устье Двины. Построил два корабля, силами пленных шведских плотников. Строгановы доверяли ему так, что послали в Антверпен за опытными навигаторами…» Разумеется, он сбежал…

Поссевино снял очки.

– Я не утомил вас, мой друг? Мало ли на свете авантюристов.

– Нет-нет… – поспешил ответить поляк. – Это очень интересно.

– Вы не представляете насколько! Этот Брюнель носится с идеей отыскания прохода Северным путем в Китай и Индию. Он имеет успех! Ему ссужают деньги… Но не это нам важно. В своем сообщении он говорит, что оставил в имении Строгановых людей, готовых провести его в Сибирское Ханство. Вы понимаете?

– Иными словами, он оставил агентуру?

– Я бы не стал называть этих людей так, – сказал Поссевино. – Скорее всего, это промышленники, алчные и предприимчивые. Они далеки от Москвы и от интересов Московского Государя! Для них главное -нажива! Ну, как, становится интересно?

– О, да.

– Посмотрите, какая выстраивается замечательная картина: там уже есть люди, готовые стать проводниками европейцев в Сибирское Ханство. А тут появляется возможность добавить к ним сотню-другую опытных или готовых на все наемников… Это уже кое-что.

– Согласен. Но как отыскать тех, кого оставил Брюнель?

– Я думаю, они сами себя объявят, как только там, в предгорьях, завяжется что-то серьезное… Главное – вывести их на сибирских ханов. Вот вам и проводники до самой Москвы.

– Прошу простить меня, но, ваше преподобие, многочисленные невзгоды и крушения всевозможных планов, даже очень продуманных и стройных, заставляют меня взвесить не только все «за», но и «против»… – прошелестел поляк.

– Против может быть только одно, – сказал легат, – Северный морской путь интересует голландцев и англичан. Они рвутся в северные моря. Их стремление настолько очевидно и откровенно, что Царь Иван, совсем недавно собиравшийся в случае восстания народа бежать в Англию, ныне запретил англичанам самостоятельно исследовать проход Северным морем к Оби. Безусловно, этот запрет никого не остановит. И в этом стремлении голландцы и англичане могут преуспеть! Они, и только они, могут, составить нам конкуренцию в этом богатейшем краю…

– Похоже, – сказал поляк, – повторяется европейская история. Здесь мы, католики, никак не можем соединить наши усилия с протестантами – шведами, а там, в Сибири, нас ждет столкновение с протестантами – англичанами и голландцами?

– Я думаю, мы сумеем договориться. Во всяком случае, это вопрос второй или даже третий. Последовательно события, в случае успеха, можно представить себе так: молниеносный набег, как это принято у татар, на южные границы Московии и, одновременно, восстание черемисов по всему Поволжью. Туда уходят все московские рати. Вслед за этим стремительный удар по Москве из Сибири. Удар в спину, в незащищенную спину! Одновременно, возобновление действий на западной границе, и сразу же после взятия Москвы татарами или войсками литовцев и поляков полное уничтожение этого царства схизматов.

Вот тогда возникает необходимость третьего шага за Урал, в златокипящие края… В это восточное Эльдорадо! Я предвижу, что сей поход станет подобен присоединению Америки к Испании и Португалии. Пусть англичане пытаются пройти в Китай и Индию Ледовитым морем, мы попадем туда раньше путем сухопутным… И этот путь будет коротким и бескровным. Вся кровь прольется, когда русские и татары будут истреблять друг друга. Сибирское Ханство будет абсолютно обескровлено походом на Москву. Там не останется ни одного мужчины, способного носить оружие. А мелкие сибирские народы разбегутся по лесам и либо совершенно одичают, либо растворятся в массе наших колонистов, либо будут истреблены, как непокорные индейцы в Америке… Воины Христа, рыцари истинной католической веры, придут в Сибирь раньше, чем проломятся туда сквозь льды протестантские пираты! Северный океан – не Карибское море!..

– У меня кружится голова, – позволил себе улыбнуться поляк.

– И есть от чего! – поддержал его Поссевино. – Не сочтите меня романтиком или мечтателем. Это старая школа Ватикана, именно она позволяет видеть события в их планетарном масштабе, так сказать, во времени и пространстве… Это будущее, на которое мы будем трудиться.

– Оно стоит того, – подытожил поляк.

– Как вы смотрите на то, мой друг, что мы, не дожидаясь Рождества, хорошо поужинаем?

– Русские держат пост, ваше преосвященство, – напомнил поляк.

– Русские у себя дома – дома положено поститься, – засмеялся легат, – а мы – в походе! И, кроме того, солдаты постов не держат, особенно в бою. Я заранее прощаю вам этот грех чревоугодия…

Легат хлопнул в ладоши, и безмолвный слуга-итальянец стал накрывать на стол так, словно дело происходило в Риме, а не в заснеженной и дикой Москве. Они откупорили бутылку итальянского вина, и Поссевино провозгласил:

– За удачу! За успех! Я уверен, он – близко. Во всяком случае, силы, способной нам помешать, я не вижу!

– К вящей славе Господней! – произнес старый девиз иезуитов поляк.

С утра он горячо взялся за дело. С помощью старенького ксендза, жившего в Иноземной слободе, он отцедил из всей массы, теснящихся там иностранцев, католиков и, пользуясь приближающимся Рождеством, исповедал всех. Странной это была исповедь. Поляк выспрашивал, прежде всего, не о грехах, а о воинской профессии, о том, где прежде воевали исповедующиеся, попадали ли когда-нибудь в плен, отмечая про себя, быстро ли они соображают, и прикидывая, на что способны. На масленице он представил приказчику Строгановых двести человек, из которых, с его же помощью, было отобрано восемьдесят, в том числе пятеро, присягнувших на кресте и подписавших контракты, агентов. Бумаги поляк тут же сжег, но агенты этого не знали, оставаясь в уверенности, что бумаги отправлены в Ватикан, где их ждут полное отпущение всех будущих грехов, щедрая награда, пенсия по выслуге и прочие земные радости.

Великим постом обоз, увозивший иноземцев, тронулся в путь. Антонио Поссевино сам вызвался благословить отъезжающих. На Владимирской дороге он перекрестил без малого сотню саней, отметив про себя, что так и не догадался, кого внедрил его безликий поляк в этот транспорт.

К сожалению, вместе с католиками литовцами и поляками к обозу пристали выисканные где-то строгановским приказчиком пятеро немцев и два шведа, которые откровенно и нагло рассматривали легата своими водянистыми серыми глазами и не думали подходить под благословение. Они, развалясь, лежали в санях и даже не приподнялись, чтобы поприветствовать священнослужителей. А когда фигурка легата стала совсем маленькой, рыжий литейщик из Бремена сказал своим товарищам:

– Эти ватиканские свиньи неспроста провожали всю навербованную сволочь. Дело нечисто!

– Русские удивительно простодушны! – сказал, соглашаясь с ним, мастер из Зальцбурга, которого везли, уговорясь об отдельном большом жаловании, если он улучшит качество соли.

– Это дело русских! – закончил разговор его подмастерье. – Нам нечего вмешиваться куда не следует.

– Я всегда вмешивался куда не следует! – сказал литейщик. – Может, поэтому еще жив. И я не люблю, когда свинья заходит в хозяйские покои и там гадит. И я буду совать нос не в свое дело, чтобы однажды меня не зарезали, как каплуна!

Низкорослые мохнатые лошаденки, мотая гривами, споро тащили сани по накатанной дороге. Холодное солнце, вставшее из-за бесконечных лесов, светило на занесенные снегом поля и редкие деревушки, утонувшие в сугробах.

– Мой Бог, когда мы вернемся назад! – вздохнул мастер из Зальцбурга.

– Когда-нибудь, я думаю, вернемся! Если не будем дураками!– сказал литейщик.

А папский легат Поссевино на следующий день отправился прямо в противоположенную сторону. В сторону Великих Лук, где, фактически, руководил подписанием мира с Польшей на самых невыгодных условиях для России сроком на двадцать лет. Россия потеряла все Прибалтийские земли, уступила многие города и обязалась выплатить чудовищную контрибуцию… Мир был нарушен через восемь месяцев шведами, вышедшими к Неве.

Невеселое Рождество

В преддверии сочельника Москва топила бани. Они дымились по всему берегу Москвы-реки и Неглинки. Даже там, где хозяин еще не успел вывести свозной сруб под крышу (а таких срубов ставили целые улицы, еще не восстановленные после крымского разорения), бани уже работали. Большинство из них топилось по-черному -из раскрытых дверей и отдушин клубами вырывался березовый дым, а в протопленных – яростно хрястали веники, стонали и выли парильщики. Малиново-фиолетовые вылетали они оттуда, в чем мать родила, и с уханьем сигали в проруби или валялись по сугробам. «Хвощалась» вениками вся Москва. Ближе к вечеру пошли мыться бабы и ребятишки.

Ермак с Алимом отлежались на лавках после бани, отпились квасом. Сестры привели укутанного в одеяла, румяного, как яблоко, Якимку.

– Ну что, Якимушка! – – сказал Ермак. – Кваску-то выпьешь?

– Угу.

– Мылся-то хорошо? Со тщанием?

– Угу!

– А носик мыл? А уши мыл?

– Все мыл, – выдувая кружку кваса, солидно сказал Якимка.

– Где же вот все! – сказал атаман, -А глазены? Небось не мыл! Вон они у тебя какие черные!

Якимка ошарашенно уставился своими раскосыми вишнями на крестного. Ермак засмеялся, схватил крестника в охапку, усадил на колени. Якимка понял атаманову шутку и успокоился.

– Ну что, Якимок, – идтить на новую службу, или станем с тобой в Старое поле ворочаться?

– Давай на службу сбираться, – сказал Якимка.

– Во как расположил!– ахнул его дед Алии. – Через чего ж ты думаешь, что на службу лучше?

– В Старое поле еще успеем, – сказал Якимка. – А службы не станет.

– Ого! – сказал атаман Алиму. – Что ж ты брехал, что яму только четыре года… Вот он как гутарит – думный дьяк да и только. Якимка загордился.

– А тут большого ума не надоть! – сказал Алим. – Ну-ко, Якимушка, возьми моченого яблочка да ходи отсель, ходи к бабке, неча тебе с казаками вертеться…

– Я тоже казак! – – засопел Якимка.

– Иди-иди! Казак беспортошный! Мал еще!

Понурившись и волоча валенки, Якимка ушел. Крестный перечить деду не стал.

– Ты сам рассуди! – говорил сотник. – Ну, скажем, вызвал тебя царевич, царство ему небесное… А сейчас-то чего назад не отпускают? Шутка ли, второй месяц на Москве держат – какой ради надобности? Вон, Якимкиного отца и на денек не отпускают на побывку, а тебя держат… Боевого атамана. Там, подо Псковом, лишних много, что ли? Стало быть, имеют на тебя виды.

– То-то и оно! – согласился Ермак. – Да знаю я, какой будет сказ. Мне найденыш мой – Урусов -все порассказал. Про пермскую службу…

– Ну, и чего?

– Да вот и не знаю, идти мне или нет.

– А кто тебя спрашивать -то будет!– засмеялся Алим. – Ты, чай, не в Старом поле, а в Москве. В Москве «нет» не говорят! А то мигом на голову короче станешь…

– То-то и оно! – Не стал Ермак говорить, что вот, мол, Алим давно казачью волю потерял, а он не, хочет из хомута в хомут лазить…

– А что худого!? – горячился Алим. – Будешь хоть за стенами жить, а не как волк, прости Господи, по степу мотаться… Не молодой, чай…

– Ну-ко, спорщики, идите отсель… – В горницу вошла Алимова жена со снохами. – Мы убирать станем. Полы мыть да налавочники менять, ширинки и всяки уборы… Давайте скореича – мне еще в баню надоть…

Строгая, повязанная по брови черным платком Сама была диктатором в доме: старые казаки покорно поднялись. Из-за бабкиной юбки выглянул беспортошный Якимка и злорадно показал дедовой спине кукиш.

– Вота, вота! «Мал еще!» Сами отсель идите!

– Ай-яй-яй-яй-яй! – Ермак сгреб Якимку под мышку, утащил к себе в каморку, усадил на постель.

– Якимушка! Да ты чо? Кто ж тебя научил шиши казать, да еще дедушке? А? А ну-ко он, посля твоих шишей, заболеет да умрет?

– А чего же он! – готов был уже заплакать, но не сдавался Якимка.

– Да ты! Разве можно! Может, он и выгнал тебя зазря, да нешто позволено за это шиша насылать! Он табе соломиной, а ты яво дубиной…

– А чего будет-то? – испугался Якимка.

– Да ничего хорошего. Ты же порчу на него наслал. Пальцем показать – порча смертельная, а шиша показать – порча тайная – сатанинское проклятие!

– Я так не хотел! – затряс губами мальчонка.

– Знамо, что не хотел… Ну не плачь! Бог простит, не отступится. Полно, мой голубчик. – Он погладил Якимку по голове. – Не все, сынушка, по хотению делается.

– Это как?

– За каждым человеком незримо тайные силы стоят: справа – ангел-хранитель, слева – шут сатанинский. А человек посередке. Как он чего решит, так то в одну сторону, то в другую преклонится. Вот ты зла пожелал – шут ангела в бок толкнул да за спиной твоей больше места занял. Вот ты озлился да на кого-то пальцем либо шишом показал – сатана-то враз из-за твоей спины на этого человека устремляется и разит, и уж тут ты в полной его власти…

– А чего ж теперь делать? – – размазывая слезы, спросил Якимка.

– Покаяться! Прости, мол, Господи! Согрешил. Ну, с тебя спрос невелик – ты махонький, а спрос на Страшном судище будет с меня – – я твой крестный!

Якимка обхватил Ермака ручонками, прижался к нему изо всех сил:

– Крестный, а ты как же?

– А я завтра в церкву схожу, поисповедуюсь перед Господом. Отпущение грехов получу, вот и ладно будет. А ты больше дурь-то всякую пальчиками не кажи…

Ермак вытер Якимке нос. Достал припрятанную для праздника сосульку – коня расписного.

– На-ко!

Якимка впился в лакомство.

– Давай-ка я тебя нашим казачьим тайным древним знакам обучу. Только уговор – чтобы никогда никто от тебя этих знаков не перенял, только своим детям или крестникам скажешь… Договорились? Перекрестись.

Якимка обратился во внимание.

– Вот самый старый знак: можно руки вот так-то сложить, а можно одни пальцы – – это два ножа -наша родовая тамга. Два скрещенные клинка хошь сабельные, хошь ножи… Означают: «Я казак!» Вот увидишь казака, покажи ему такой знак, чтобы только он один видел, если он ответит значит, казак старый, а если нет, значит, только казакует – пришлый, не родовой. И нечего им наши знаки ведать. Вот ты мне показал ножи, а я тебе показываю птицу: вот эдак пальчики и эдак… Это значит: я – Сары Чига. Это мой род.

– А мой? – спросил Якимка.

– А ты у нас – Ашинов. Ты из рода Ашина -волк. Вот эдак волка показывают. А вот эдак – род гай – род ворона, это – карга – ворона, а это ковуй – лебедь…

– А он покажет знак, а я не знаю…

– А тогда ты начинай показывать знаки по старшинству: ножи, коня, рыбу, волка, птицу… А он станет за тобой повторять. И где его род, там он свой знак и покажет. Ты сразу и догадаешься, кто это, – нас всего-то пятнадцать родов осталось…