Призрачный поцелуй

Дома ей также было запрещено приходить в его мастерскую без приглашения. Для каждого художника она подобна храму, святыне, осквернение которой может убить музу раз и навсегда. Она, как самая капризная из любовниц, по словам Эдварда, приходила лишь сквозь огромные муки, и для призыва требовалась особая атмосфера. Как водилось, жены и дети лишь отпугивали вдохновение. Потому каждый уважающий себя художник должен был владеть одной из спален в доме целиком и полностью, не задумываясь о чужом мнении. И Эдвард Шекли, безусловно, был из тех художников, что себя уважали. В их доме, оставшемся в Лондоне, под мастерскую был отведен весь чердак. Оливия была там изредка, в те моменты, когда супруг хотел нарисовать ее. Она позировала ему, сидя в кресле у окна с букетом цветов, а один раз даже без верхнего платья – в одном лишь только исподнем, но они условились, что позорная эта картина останется лишь в их семейном архиве.

Эдвард, как человек чести, дал ей слово, что ни одна живая душа никогда не увидит тот набросок, который он сделал углем. И Оливия ему верила.

Но в ту мастерскую, которую он создал для себя в одной из комнат Мизери Холл – как она знала, в одной из самых больших, расположенных на нижнем этаже, – он ее ни разу не пригласил. А еще Оливия слышала, как каждый раз, стоило ему закрыть дверь, с той стороны в замке проворачивался ключ. Покидая пределы мастерской, Эдвард ни разу не оставлял двери открытыми. У нее не было ни шанса узнать, что же происходило по ту сторону. Неужели ему было что скрывать? Могло ли быть, что Летиция Росси, неравнодушная к мистеру Шекли, могла заказать портрет еще более непотребный, чем тот угольный набросок?

Спустя четыре дня их пребывания в Мизери Холл, во время совместного ужина в малой столовой, Оливия рискнула поинтересоваться, как проходила его работа. Эдвард окинул ее столь несвойственным ему недовольным взглядом, что овощной салат едва не встал у нее поперек горла. Еще никогда он не смотрел на нее так, словно бы она была его головной болью. Ее заботливый, ласковый, нежный Тедди вдруг стал чужим и отстраненым. И пусть это наваждение длилось всего несколько мгновений, оно остро врезалось Оливии в память.

– Тебя не должно это волновать, – ответил он ей тогда, – все хорошо.

Но это волновало. И стало волновать только сильнее после взгляда, которым он окинул ее. Мудрая жена оставила бы произошедшее, не заостряла бы на этом свое внимание, но, кажется, Оливия оказалась не такой уж мудрой, как могла о себе думать. Лежа в постели, ворочаясь с боку на бок, она все никак не могла уснуть, предаваясь размышлениям о картине, над которой работал Эдвард, и о Летиции Росси, оставшейся в Лондоне.

Красивой, веселой, интересной Летиции Росси, пахнущей апельсинами и собиравшей вокруг себя толпы поклонников, среди которых неожиданно оказался и ее Эд.

Эта ночь стала первой в череде ночей, когда Оливия звонила в свой серебряный колокольчик едва ли не каждую четверть часа. Поводы были самые разнообразные – то подать ей стакан воды, то открыть окно, то закрыть его, то взбить подушки… Ей хотелось помешать ему, не позволить остаться наедине с картиной. И с каждым разом, когда он был вынужден подниматься в хозяйскую спальню, Эдвард становился все мрачнее и мрачнее. Оливии было стыдно, но она не могла остановиться. Стоило только представить, в каких позах и красках возлюбленный супруг мог рисовать эту испанскую змею…

Когда терпение его лопнуло, он выхватил колокольчик из ее рук и отнес на каминную полку. Затихшая Оливия испуганно вжалась в подушки, натягивая одеяло выше и смотря на мужа, взбешенным зверем мечущегося перед зажженным камином. Он бормотал что-то себе под нос, но ей никак не удавалось расслышать хотя бы слово. Резко остановившись, Эдвард бросил на нее горящий дикой яростью взгляд, после чего метнулся к двери.

– Возьмешь его завтра! – рявкнул, распахивая дверь и крепко сжимая в ладони круглую дверную ручку. – И засни же ты, наконец!

В то же самое мгновение, когда он захлопнул за собой дверь, Оливия разрыдалась в голос. Она плакала до тех пор, пока не начался кровавый кашель, но Эдвард так и не пришел.

Утром, во время завтрака, он извинялся перед ней и даже вставал на колени, сжимая ее скованные перчатками пальцы и пытаясь заглянуть в глаза. Оливия, так и не притронувшаяся к еде, отводила взгляд и кусала дрожащие губы, убеждая себя ни за что не прощать его. Но, как было и раньше, она простила сразу же, как только Эдвард улыбнулся самой очаровательной своей улыбкой и назвал ее своей душой.

Она никогда не умела злиться на него. В то мгновение ей казалось, что все снова стало хорошо.

На прогулки в большинстве своем Оливия выходила одна. Спускаясь со второго этажа, она старалась не смотреть на огромный портрет Катрины Торндайк, пристально наблюдавшей за ней с полотна своим ядовитым взглядом. Оливия убеждала себя в том, что все, что рассказал ей Эдвард в первый день их пребывания в Мизери Холл, было лишь старой байкой. Но поздней ночью, лежа в огромной постели, она крепко жмурилась и цеплялась за подушку, стараясь не придавать значения ни завываниям, которые, казалось, раздавались из самых недр дома, ни шелесту и треску, столь схожему со звуком когтей, скользящих по каменной кладке.

Это все ее богатое воображение, убеждала себя Оливия, реакция на новые лекарства, что прописал ей доктор против чахотки незадолго до того, как они покинули Лондон. И рассказ Эдварда о леди Торндайк, запертой в стенах собственного дома за ее кошмарные деяния, никак не был связан с этим. Ни один человек не смог бы прожить в подобных условиях целых двадцать лет! А призраки, как известно, не ходят по этой земле. В них верят лишь слабоумные люди, чьи вера и разум недостаточно сильны.

Может, чахотка и отнимала ее здоровье, но вот рассудок отнять она не могла.

Но лишь все более очевидным становилось то, как Эдвард отдалялся от нее. Он не приходил на завтрак, не сопровождал на прогулках и даже ночами, когда ее колотило от лихорадки, не являлся на звон серебряного колокольчика. Все чаще и чаще супруг не покидал свою мастерскую, и Оливия представить не могла, чем он там занимался. В те редкие разы, когда она могла увидеть его, вышедшего за белилами или новой бутылкой виски – и как только смог убедить мистера Гибсона привозить вместе с продуктами алкоголь? – Эдвард все сильнее становился похож на живого мертвеца.

Бледный, осунувшийся и сгорбленный, потерявший свое мужское очарование, он блуждал по дому, шаркая ногами и тяжело дыша. Взгляд его серых глаз, смотрящих перед собой сквозь падающие на лицо сальные черные волосы, становился все более пустым из раза в раз. Он не отвечал и даже не оборачивался, стоило Оливии окликнуть его по имени. Эдвард скрывался за дверью собственной мастерской раньше, чем супруга успевала спуститься по лестнице в попытке нагнать его.

В такие мгновения леди Торндайк словно бы смотрела на нее с издевкой. Оливия видела, как ее губы, нарисованные алой масляной краской, растягиваются в хищной улыбке, обнажая острые, словно лезвия пилы, зубы.

Эдвард, ее милый Эдвард, ее Тедди! Что же сделало с ним это гиблое место? Неужели грехи, сотворенные Катриной Торндайк при жизни, настолько осквернили эту землю, что Господь отвернулся от них? Чем могли они столь провиниться?

Предоставленная самой себе, Оливия чувствовала, как с каждым днем силы покидают ее все быстрее и быстрее. Жизнь утекала из нее, словно вода сквозь пальцы, и вскоре не осталось сил даже на то, чтобы приготовить себе еду. Продукты гнили в буфете – неужели Эдвард совсем ничего не ел? – а она могла лишь заварить для себя особый чай, купленный супругом в аптеке. Он сказал ей, словно бы отвар из этих трав мог облегчить ее кашель, и она беспрекословно верила ему. И это несмотря на отвратительный горький привкус, которым обладало содержимое изящной жестяной банки. От нее пахло металлом и травой, но Эдвард утверждал, что это из-за полыни, добавленной в состав чая.

Кашель становился все сильнее с каждым днем. На момент описываемых событий мистер и миссис Шекли были в Мизери Холл уже без малого две недели. На следующее утро мистер Гибсон должен был привезти новую партию продуктов, и тогда Оливия была намерена сказать ему обо всем, что происходит с ее мужем. В один из первых дней Эдвард обмолвился, что гниющий старик служил в особняке еще в те времена, когда им управляла сама леди Торндайк. Кто, как не он, должен был знать обо всем, что здесь творилось? И, коль ему было об этом известно, почему же он не предупредил их еще до того, как супруги покинули повозку?

Безусловно, Оливия понимала, что не может винить в своих бедах пожилого сторожа. Но это значило, что иначе ей нужно винить Эдварда, а на это ее сердце не было способно.

Она не видела супруга уже три дня и даже не слышала, чтобы он покидал мастерскую. Ей было настолько плохо, что она перебралась из хозяйской спальни в небольшую комнатку прислуги, неподалеку от кухни. Так было проще передвигаться вдоль стен для того, чтобы добраться до чайника за новой порцией горького напитка. К тому же она надеялась, что из этой комнаты сможет услышать шаги Эдварда и перехватить его до того, как он вновь ускользнет от нее. Потому Оливия всегда держала дверь спальни распахнутой – даже если это значило, что на протяжении всей ночи ей приходилось слушать стоны и скрежет, одолевающие Мизери Холл.

Она не мылась уже четыре дня – не хватило сил на то, чтобы набрать ванну, – спала в том же платье, в котором ходила по дому, и не расчесывала свои длинные каштановые волосы, некогда столь любимые ее мужем. Оливия превратилась в жалкое, истощенное кашлем создание, с трясущимися руками и постоянно слезящимися глазами. Приступы становились только сильнее, ее лихорадило и метало по постели, а некогда редкий кашель превратился едва ли не в кровавую рвоту. Врачи, оставшиеся в Лондоне, утверждали, что ее случай заболевания чахоткой не столь серьезен и до опасных симптомов еще есть время; был даже шанс, что болезнь может и не развиться. Так почему же она угасла столь быстро?

Это Катрина Торндайк тянула из нее силы? Или, быть может, ею питалась Летиция Росси, желающая заполучить себе ее Тедди?

Оливии больше не удавалось отличить, где сон, а где явь. Лежа на крошечной постели в коморке, предназначенной для прислуги, она, не моргая, смотрела в темный дверной проем, свернувшись клубком и затаив дыхание. Наволочка уже вся была покрыта темными пятнами ее крови, засохшей отвратительной коркой в уголках рта.

Две недели. Столько потребовалось этому проклятому месту для того, чтобы обратить саму Оливию Шекли в жалкую тень человека. Она больше не напоминала женщину, это место пило ее капля за каплей, словно дорогое вино. Иногда даже казалось, словно длинные пальцы леди Торндайк, украшенные перстнями с драгоценными камнями, скользят в ее волосы, запутывая их только сильнее.

Она покончит со мной, думала Оливия, а затем возьмется за Эдварда. Заберет его, как забирала всех красивых мужчин в округе. Будет питаться им до тех самых пор, пока не выпьет.

Капля за каплей, словно дорогое вино.

Иногда Оливии удавалось заснуть – или же ей казалось, что она спит? Когда миссис Шекли открывала глаза, то все вокруг было точно такое же, как и прежде. Словно бы время не имело власти над Мизери Холл. Эти стены сами определяли то, как оно должно течь в их владениях. Быть может, именно потому никто из рода Торндайк не остался жить в семейном гнезде? Хозяйка поместья не позволяла жить в своем доме даже собственной семье? Чувствовал ли лорд Торндайк ее гнилое присутствие, когда увозил родных прочь, так, как чувствует его сейчас миссис Шекли?

Дождаться утра. Встретить мистера Гибсона и рассказать ему обо всем, что здесь происходит. Попросить его увезти ее в ХХХ, а позже послать помощь в Мизери Холл – за Эдвардом. Он не в себе, верила Оливия, он в ее власти, и потому ему нужна помощь ничуть не меньше, чем мне.

Закрывая глаза, она предавалась сладким воспоминаниям об их жизни в Лондоне. О том времени, когда Эдвард любил и желал ее. О времени до болезни и их визите на эту грязную, отравленную кровью и смертью землю. В этих мечтах слышался вовсе не скрип старого дуба над Вдовьим пиком, а вальс, который так нравился им с мужем. Не было ни одного приема, когда Эдвард не кружил бы ее под эти дивные звуки, и многие присутствующие леди завидовали, желая оказаться на месте Оливии.

Хотели бы они этого, если бы видели Эдварда сейчас? Если бы знали, чем он стал?

Открыв глаза в очередной раз, к своему удивлению, Оливия обнаружила свет, льющийся по коридору. Приподнявшись на постели, сдавленно застонав и заходясь новым кашлем, уже даже не пытаясь прикрыть рот и выплевывая кровь на простыни, она позвала хриплым голосом:

– Эдвард?

Но в ответ тишина. Лишь стоны и скрежет, казалось, стали только громче. Они давили на нее, пугали и путали мысли. Покачав головой, силясь вернуть себе хоть немного ясности, миссис Шекли заставила себя встать на ноги. Тяжело опираясь на стену плечом, Оливия, с трудом переставляя ноги, подошла к дверному проему и выглянула в коридор.

Дверь, ведущая в мастерскую, была открыта.

– Эдвард? – позвала она громче.

Ответа так и не последовало. Продолжая опираться на стену, с невиданным ранее упорством Оливия шла по коридору, цепляясь за льющийся из мастерской свет как за соломинку, попавшую в руки утопающего. Она не видела Эдварда несколько дней. Кто знает, быть может, если он увидит, что с ней стало, то опомнится? Темные сети, жертвой которых он стал, ослабнут, и тогда сознание вернется к нему? О, Оливия ничего не желала так сильно, как того, чтобы муж, подхватив ее на руки, стремительно покинул стены дьявольского особняка – и никогда больше сюда не возвращался.

Дверь в мастерскую становилась все ближе, и леди Торндайк со своего полотна хищно наблюдала за каждым слабым шагом. Оливия заставила себя не смотреть. Все, что ей было нужно, ждало впереди, и ни призраки, ни сам Дьявол не заставят ее отступить.

– Эдвард!

Схватившись за дверь, едва не повиснув на ней, Оливия впервые оказалась на пороге мастерской. Спальня, пол которой был завален пустыми баночками из-под краски и не менее пустыми бутылками из-под крепкого алкоголя, была освещена сотней свечей; словно бы супруг принес сюда все, которые только смог найти в доме. Но ничто из этого не волновало ее – за исключением мольберта, стоявшего напротив окна. Он был повернут к двери основанием, и потому она не могла увидеть, что же изображено на холсте.

Эдварда в комнате не было.

Что-то подсказывало ей, кричало, что нужно уйти. Оливия сглотнула мерзкий ком, вставший посреди глотки, и на негнущихся ногах подошла к мольберту, отталкивая со своего пути весело звенящие бутылки. Она знала, кого увидит на холсте – Летицию Росси, заказавшую эту картину, но боялась узнать, в каком же образе та пред нею предстанет. Дьяволица, одурманившая ее мужа.

Но, встав прямо перед картиной, побледневшая от ужаса Оливия не смогла сдержать пронзительного вскрика.

Потому что с холста на нее смотрели ядовитые зеленые глаза Катрины Торндайк.

Повернутая к зрителю плечом, леди Торндайк, по чьему обнаженному торсу струились длинные рыжие волосы, в одной руке держала увенчанные острейшими шипами стебли роз со срезанными соцветиями, а в другой – длинные окровавленные ножницы, лезвия которых были разведены в стороны. Она все смотрела, смотрела и смотрела, и ей казалось, словно бы скрежет и завывания становятся только громче и громче, наполняя собой всю комнату.

Дело было вовсе не в Летиции Росси.

А затем все смолкло так же внезапно, как и началось. Оливия, вся покрывшаяся испариной от ужаса, медленно подняла голову. В дверном проеме стоял Эдвард. Босой, в испачканных краской штанах и распахнутой рубашке с закатанными рукавами, он находился прямо напротив нее. Все, что отделяло их друг от друга, – лишь мольберт с ужасающей картиной на нем.

В руках Эдвард держал топор.

В одно мгновение Оливия забыла, как нужно разговаривать. Ее язык намертво прирос к небу, а с губ срывались лишь всхлипы. Она ведь даже не заметила, как начала плакать. Эдвард смотрел на нее диким взглядом. Его серые глаза были неестественно широко распахнуты, зубы крепко стиснуты, а по подбородку, пенясь, бежала слюна. Он смотрел на нее, и Оливия не видела в нем своего супруга. Словно бы Эдвард оставил это тело, отдал его кому-то другому во временное пользование.

– Эдвард, – проскулила она.

Он сделал шаг. Затем другой. Оливия увидела, как его пальцы стискивают ручку топора до побелевших костяшек. Секунда – и вот он совсем близко, замахивается и ударом сбивает на пол мольберт. С губ ее сорвался крик ужаса, тело задвигалось само по себе, забыв о слабости и бессилии. Метнувшись в сторону, спасаясь от нового удара, она, наступив прямо на картину, смазав босой ногой краску, побежала к двери. Хватаясь руками за стены, царапая их ногтями и срывая те с мясом, Оливия бежала на непослушных ногах так быстро, как только могла – и Эдвард, не отставая, шел следом за ней. Несколько раз она слышала, как супруг, рыча, размахивал топором, сбивая на пол драгоценные фарфоровые вазы или другие предметы интерьера, и это подгоняло ее.

У нее не было ни сил, ни времени на то, чтобы взбежать по лестнице. Да и куда тогда она могла бы бежать дальше? Потому, недолго думая, миссис Шекли выбежала на улицу, не удержавшись на ногах и кубарем скатившись по ступенькам. Сотрясаемая новым приступом кровавого кашля, Оливия ползла, сколько могла, а после огромным усилием заставила себя вскочить на ноги и побежать – как раз в то самое мгновение, когда занесенный топор проскользнул по каменной плитке на том самом месте, где она только что была.

– ОЛИВИЯ!

Голос Эдварда, больше похожий на нечеловеческий, демонический вопль, заставил ее бежать быстрее. Не разбирая дороги из-за слез, спотыкаясь и задыхаясь от кашля, Оливия все бежала и бежала до тех пор, пока бежать больше было некуда. Дезориентированная и испуганная, она сама не заметила, как прибежала к самому Вдовьему пику. Жадно хватая воздух ртом и склоняясь в приступе кровавой рвоты, едва не выплевывая свои внутренности, Оливия с трудом прислонилась спиной к стволу дуба.

Сквозь слезы она видела, как стремительным шагом Эдвард приближается прямо к ней. На мгновение перед глазами предстало его лицо в тот самый миг, когда они впервые встретили друг друга. Это был прием, который давали ее родители в родовом поместье Бетелл; в тот вечер Эдвард забрал себе каждый ее танец и впервые признался, что невероятно очарован ею.

«Душа моя»

Горячие слезы скользнули по ее щекам. Оливия вытянула перед собой руки, словно бы это могло заставить его остановиться, и попятилась от дерева. Не замедляя шаг, Эдвард все шел на нее. Оливия увидела, как он вновь замахнулся топором, и продолжила пятиться.

– Эдвард!

Но он не откликнулся. Даже не запнулся. Он все шел на нее, а она мелкими шагами пятилась назад, позабыв обо всем. Оливия ясно видела, как лезвие топора вонзается в ее шею. Вот Эдвард сжимает и разжимает пальцы, хватая топор крепче, вот заводит его назад сильнее для более широко замаха.

«Я люблю тебя, Лив».

– Тед!..

Но удара так и не последовало. Тревожно завывающий ветер, склоняющий старый дуб практически к самой земле, подхватил пронзительный вскрик, растянув его эхом даже после того, как он оборвался. Все, что хотел сделать Эдвард Шекли со своей женой, вместо него сделали острые скалы Вдовьего пика, падение с которого оборвало ее несчастную жизнь. Все смолкло, лишь только ветер пел свои грустные песни по разбившейся Оливии Шекли. Грозные волны Северного моря, окрашенные в розовый цвет ее кровью, утянули на самое дно любые следы случившегося.

Тишина не продлилась долго.

С силой вонзив в землю топор, Эдвард, упираясь руками в колени, звонко расхохотался. Смех этот был полон самого искреннего счастья, которое он только испытывал в своей жизни.

– Наконец-то! – воскликнул он. – Наконец-то!

О, Эдвард до последнего не верил, что все получится. Не мог предположить, что все и правда свершится в этом месте. Мизери Холл как нельзя лучше подошел для его освобождения. Долгие, очень долгие и несчастные полгода прекратились так резко, что он даже не сумел осознать, что уже стал свободным.

Оливия, умирая, тянула из него жизненные силы. Она стала мнительной, стала ревнивой, перестала быть той женщиной, которую он полюбил. Словно бы ее место заняла чахотка – или, быть может, она лишь показала, какой Оливия была все это время на самом деле? Он больше не хотел думать об этом. Его это больше не касалось. Распрямившись, Эдвард провел руками по своему лицу, не прекращая счастливо улыбаться, после чего, оставив топор на месте, быстрым шагом направился обратно к особняку.

Он словно бы вновь почувствовал вкус жизни. Его не волновали ни отпечатки краски на полу, оставленные босой ногой, ни осколки ваз, которые он разбил. К утру Эдварда уже не будет в Мизери Холл. Его собранные вещи ждут под кроватью, а лошадь он оседлал заранее. Все, что ему осталось, так это позволить себе прийти в себя.

Вернувшись в спальню, в которой томился все эти дни в ожидании подходящего момента, мистер Шекли тут же направился к столу. Опустившись на стул перед ним, Эдвард, отодвинув выдвижной ящик, вынул из коробочки драгоценную сигару, припасенную на этот случай. Обрезав ее с помощью специальной маленькой гильотины – ах, как часто он представлял себе, как будет отрезать ею Оливии пальцы! – и прикурив, блаженно откинулся на спинку стула, делая затяжку и выдыхая дым в потолок.

Как же хорошо! Понежившись пару мгновений, он, вынув из того же ящику бумагу и перо с чернилами, разложил письменные принадлежности перед собой. Зажав сигару зубами, выпуская дым через приоткрытый рот, Эдвард принялся за письмо.

«Моя драгоценная Летти,

Твой план оказался просто великолепен – все случилось так, как ты и сказала. Мышьяк, добавленный в ее чай, лишь ускорил процесс, а байки о хозяйке особняка только сыграли нам на руку. Кто знает, сколько бы нам еще пришлось мучиться и ждать, пока чахотка заберет ее! Прямо сейчас направляюсь к тебе, любовь моя, и ничто больше не посмеет нас разлучить. Теперь, когда надо мной не тяготеет это жуткое бремя, я могу принадлежать лишь тебе одной. Дождись меня, Летти, и поблагодари Гэвина за то, что представил для наших целей свое родовое поместье.

Искренне твой и только твой,

Тедди».

О, Летиция Росси, воистину коварнейшая из женщин! Сколь же повезло ему, что жизнь свела его с этим драгоценным цветком? Если бы только Эдвард знал, какая встреча ему уготована, то ни за что не связал бы свою жизнь с Оливией. Боже, как же он был слеп, считая, словно бы она могла сделать его счастливым! Нет, эта ревнивая дрянь никогда не понимала его и превратила в своего безвольного раба сразу же, как только узнала о чахотке. Словно бы только и ждала шанса приковать его к себе, лишить его возможности творить!

Нет. Только такая женщина, как Летиция, могла понять его. Только Летиция могла помочь ему воспарить, доказать всему миру, чего он стоит!

Бережно сложив письмо несколько раз, Эдвард убрал его в конверт. Отправит сразу же, как только откроется почта в ХХХ, а после бросится в Лондон. Летиция ждет его в Милане, и ему потребуется некоторое время для того, чтобы добраться до нее. Докурив и бросив окурок на уродливую картину, на которой он по задумке Летти изобразил Катрину Торндайк, Эдвард поднялся из-за стола. Перехватил пиджак, все это время висевший на спинке стула, и подошел к постели, вынимая из-под нее свои сумки. Взгляд зацепился за кольцо, все еще сжимающее смертельной хваткой его безымянный палец. Недолго думая, Эдвард сорвал его с руки и с силой швырнул в сторону.

Нужно было сбросить его с утеса вместе с Оливией.

Он уже направлялся к выходу из поместья, оставив за спиной прежнюю жизнь и предвкушая новую, яркую и счастливую, когда в тишине Мизери Холл раздался звон серебряного колокольчика…

– Мистер Шекли! Я привез продукты!

Сплюнув на землю вязкую слюну, мистер Гибсон, прокашлявшись, перехватил из повозки тяжелые пакеты. И зачем двум людям на неделю столько еды? Ему самому такого хватило бы на месяц, не меньше! Ворча и проклиная зажиточных горожан, мистер Гибсон лишь тогда заметил, что двери особняка распахнуты. На пороге его встретили брошенные сумки, а чуть дальше удалось заметить разбитую вазу.

– Мистер Шекли, сэр? Миссис Шекли?

Но ему никто не ответил. Мизери Холл был пуст.

Нелли Хейл

Реальнее жизни

1. Пять ассоциаций со словом «призрак».