Проклятый берег

– Илья… – тихо позвал женский голос.

У дороги в ярко-красном кокошнике, сороке, как его здесь называли, похожем на полумесяц, обращенным вниз концами, и унизанным жемчугом, стояла девушка. Вместо скромного наряда с поминок теперь на ней была белая рубаха с обшитой воротушкой у шеи, в рукавах которой отливали шёлковые полосы. Синий сарафан украшен тесьмой —вьюнчиком красно-оранжевого ситца, – широкий расшитый пояс обхватывал узкую талию. От нарядной Вари Илья не мог отвести глаз.

– Илья, подойди.

Рядом с ней пахло мёдом – Богомолову было будто снова семь, и он выбежал собирать липу за родительским домом. Глаза почти не видели её – мысли от стянувшего грудь чувства опасности путались.

– …уходи, пожалуйста. Я прошу, уезжай.

– Что случилось?

– Ничего. Жизнь тут такая, Илья Иванович, опасно, я прошу – уходи.

– Варя, я помогу! Только скажи, кто их убивает. Я найду его, будем судить, и вам больше бояться нечего! – Где-то в груди под рубахой от жалости разрывалось сердце, а рядом, с другой стороны, к ней же прикасались маленькие женские ладони. От них шёл огонь, которому Илья сопротивляться был не в силах. Сердце рвалось укрыть собой хрупкую девушку. Он совершенно естественно прижал к себе Варю будто свою: сначала запястья, потом локти, плечи, как будто между ними уже было всё ясно и всё сказано вслух.

– Кого ты боишься? – спросил он, когда в ладонях оказалось её лицо. По бледной коже скользнули последние блики света.

– Его. – И дальше торопливо, сбиваясь, скороговоркой: – Не ходи больше к реке, не ищи никого, здесь всё по-прежнему останется, несмотря ни на что. Такой порядок. Слышишь, неясыть кричит? Она за тобой наблюдает и всё-всё ему докладывает. Ты шагу не ступишь – он всё знает. Найдёт и убьёт тебя. Уезжай!

Она закончила, отнялась от груди:

– Закрой глаза, Илья. Это твоя защита.

Послушался. А через мгновение – мгновение ли? – открыв глаза, увидел в руках расшитый тяжёлым жемчугом и красной нитью пояс. И как только это случилось, исчезли, будто то был сон: и красивая Варя в нарядной кике, и её большие испуганные глаза. Испарилась, словно липов цвет.

А на другом конце деревни медленно и почти бесшумно в сторону реки брёл старик в мокрых коверзнях. На его плече, когтями впиваясь в складки одежды, сидела неясыть.

11

Богомолов искал Варю всю ночь. Снова бегал в ухающей темноте до реки и обратно. Колотил в задвинутое доской на ночь в волоковое на старый лад окно. Вглядывался в яркие звёзды, не разжимая кулаков – боялся, что тепло мягкой кожи навсегда испарится с ладоней.

Обессилевшего, нашёл его Дрожжин в утренних сумерках. Илья сидел на земле, прислонившись к клети – дворовой постройке, стоящей против входа в избу, положив руки на колени. Услышав, как скрипнула дверь, он поднялся, измученно развёл руками, словно оправдываясь за всё, что случилось в Низовке разом, и, хромая пуще обычного, молча пошёл в дом.

На покос он вызвался сам: опросив всех, исходив весь берег вдоль и поперёк, Богомолов не мог больше ничего другого, как ждать. Оставаться в пустой деревне, где даже мальчишки при деле, казалось ему немыслимым. До следующей полной луны было жить и жить. Работали, как водится, все вместе, споро, торопясь убрать сено, пока не начался дождь – иначе пришлось бы очень быстро собирать в копны непросушенное и после дождя снова его разваливать, перебирать и расстилать на солнце, – лишние руки не мешали. По утрам, пока шли до лугов, он всматривался в лица идущих рядом девушек. Вари не было ни когда бабы растрёпывали граблями скошенную траву для сушки, ни когда сгребали просушенное в длинные гряды, ни когда метали стога. О Ковалёвых заговорили лишь однажды, вспоминая, что ловчее Нининой падчерицы никто из баб не цеплял на вилы и не перебрасывал через себя огромные копны сена. Мол, ставили Варюшку всегда со старшими детьми, а выходило, что заканчивала она раньше всех. Крестьянки, держа ладони у груди на небольшом расстоянии, смеялись, мол, откуда в ней что взялось, и офицер, хмурясь, соглашался, и правда ведь, откуда.

Дрожжин с сёстрами добрались до табора, где деревенские обычно живут в сенокос и прячутся от дождя, одними из последних. Поставили в ряд с остальными времянку из тонкого тёса, влились в работу. Дни утекали, словно вода с колеса водяной мельницы – разбивая внезапные любовь и нежность о деревянные лопасти и унося стремительно в запруженную речку. Откуда они взялись, он не знал, да и не хотел знать, чувствовал только, что должен найти испуганную девчонку, и защитить деревню, которая скоро успокоилась, зашумела привычно. Низовские пропадали в полях, спешили заготовить, просушить и убрать сено до дождей. В домах появлялись только матери, чтобы проверить в деревне стариков и вверенных в их попечение ребятишек. Богомолов вспоминал, как и его отец, стоя в окутанном горькой прелостью сарае, любовался вовремя связанными снопами: «До Ильина дня в сене пуд меду, а после – пуд навозу». Никто не понимал, что это значит, но дома, где сено стоговали поздно, мальчишки обходили стороной. У Богомоловых, как писано, было не сено, а деревенская перинка, густое и свежее, оно и зимой отдавало солнечный дух лета. Сквозь тревогу Илья невольно любовался всем вокруг. Даже переехав в город, он продолжал любить покосное время: женщины в лучших платьях, купания, в обед солёное сало с пышной наваристой кашей в тени деревьев, а по вечерам – песни под гармонику и жалейку. Будучи молодым, он тоже бежал перед ужином по ягоды. Там, в лесу, опьянённый весельем, играл в горелки и гонялся за девчонками, выпрашивая поцелуи. Почти не спал, даже несмотря на тяжкий монотонный труд, и упивался свободой.

По вечерам и теперь было принято собираться вместе, слушая, как под общую «Дубинушку» молодые катят к месту, где будет стоять копна, собранное в валы сено. Девчата вздыхали, глядя, как лихо офицер взмахивает косой-литовкой и как ладно стелется скошенная им трава по покосу, – правда, заигрывать на глазах родни не решались. А Богомолов хоть и делал работу хорошо, но ходил хмурый, по вечерам прятался в таборе, выбирался изредка купаться, и то один. На работах Илья осторожно поглядывал на расшитые подолы сарафанов, напряжённо ожидая, не промелькнут ли вслед тонкие щиколотки. Но на сенокосе Ковалёвы так и не появились, и Илья усилием воли отводил взгляд от женского платья. Среди девушек пошли толки: мол, заезжий офицер не нашёл убийцу и теперь, отсиживаясь и помогая деревенским, не знает, как показываться на глаза начальству. От этих шепотков Илья делался ещё мрачнее и уходил к реке. Там он садился на знакомую лавочку, ещё больше поросшую кукушкиным цветом, и сидел так, пока младшие не прибегали звать его к ужину с той стороны зелёной камышовой стены.

– Где Варя? – не выдержал Богомолов на седьмой день, когда они с Дрожжиным в сумерках стояли по пояс в реке и натягивали каждый свой конец рыболовной сети – бродца.

– А-а-а… – растерялся Спиридон. Он пытался установить свой край так, чтобы им обоим сподручней было, натянув сеть, идти с ней вдоль берега. Когда всё получилось, он бросил в воду заранее приготовленные лапти с онучами, перевязанными бечёвкой. – На тебе, чёрт, лапти! Загоняй рыбу!.. Пошли, что ль. Слышишь?

– Слышу! – донеслось с противоположного берега.

С этой стороны леса Шоша была резвее, веселее и чище. Мутная вода не застаивалась, как у дома бабы Нины, где он ставил ванды – прилеплял к ивовым прутьям червячков, которыми питается стерлядь, и оставлял их на ночь на берегу, чтобы к утру просто вытащить лентяек. Здесь вода весело бежала, искрясь в последних жарких лучах июльского солнца, и Дрожжину приходилось потрудиться изловить резвую рыбёшку в этом месте реки на бродец. Они медленно двинулись каждый по своему краю берега, процеживая сетью воду от рыбы, будто через сито.

– Илья, – крикнул Дрожжин, – так о ком ты спрашивал?

– О Ковалёвой! – донеслось с противоположного берега сквозь речной рокот.

– Ишь ты не знаешь? Нина дочь отвезла на ткацкую фабрику. Поселились они где-то в городе, Варю вышивальщицей пристроили. Здесь, в деревне им одним, сам понимаешь, сложно. Хотя… Куда тебе, городскому, понять.

– А чего ж ты раньше не сказал?

– А пошто? Должон был разве?

– Пошто?! Я приехал найти вашего душегубца, а кроме Ковалёвых мне о нём и спросить больше не с кого! – останавливаясь, проорал чуть громче, чем нужно, Богомолов.

– Ой ли! – Дрожжин нетерпеливо ждал, пока офицер продолжит ход. – Да не стой, Илья! Я ж думал, ты знал! Миловался с ней после похорон Маклакова, думал, на прощание. Эй! Илья, дурень, да держи ты крепче, сеть спутаешь!

– Это ты, Спиридон, дурень! Ни с кем я не миловался!

– Тпр-р-ру! – на кучерский манер проорал с досады Дрожжин. – Крепи, ваше высокоблагородие, я сейчас за Каликиным отправлю. Разве с городскими каши сваришь! Всю рыбу пропустили!

– Я шёл в ногу с тобой!

– Да ну тебя! – прошипел Спиридон, втыкая с силой палку бродца в мокрый песок.

Илья схватил сапоги, стоявшие на берегу, и босой зашагал в сторону деревни, давя пятками отцветающую кашку. Дошёл уже затемно. Глухой старичок, на счастье, попавшийся ему у дома, поджёг огнивом стоящий во дворе дома Дрожжина фонарь. Илья толкнул незапертую дверь, готовясь вдохнуть кислую вонь подгнивающей у земли соломы, выстеленную по полу ковром. В родном доме Богомолова пол был дощатый, сколочен, так, чтобы хорошо и тепло было человеку – редкость для деревни. Дети спали на печке, родители – на деревянной койке. Пусть в армии спать приходилось, где придётся, после увольнения в городе у унтер-офицера была не только кровать, но даже ситцевая подушка с суконным шерстяным одеялом. К обычаю деревенских спать на мешке, набитом соломой, одновременно распаренном печью и подмерзшем от земли, издающем ужасный смрад от кошачьих испражнений, изредка укрываясь домотканым рядном, а чаще – собственной одеждой, он привыкнуть не мог. Дух дома Дрожжина бил Илью наотмашь деревенской запущенностью. Всего того, что отец его так терпеть не мог в людях.

Поставив фонарь у двери, Илья почуял в доме едва уловимый запах дождя. Полоска лунного света пробивалась сквозь щель одного из заколоченных окон вместе с предгрозовой свежестью. С улицы по стене заскребли когтями – это влажный ветер трепал ветки стоящих рядом с избой деревьев. Илья, шаря в полутьме, открыл единственный в доме короб с женским тряпьем и вытащил с его дна завёрнутый в полотно Варин пояс. Расправив во всю длину на крышке короба, снова принялся рассматривать тонкую работу вышившей его мастерицы. Стежки сделаны твёрдой рукой. Полотна не видно, как и привычных для вышивки веток растений или пышных цветов, коней, всадников. В центре пояса – женская фигура, сидящая в продолговатой лодке, от рук её в разные стороны отходят, словно лучи солнца, нити. Небольшие звери, – какие именно, Илья, как ни всматривался, разобрать не мог, – держали эти нити в своих пастях. Непривычны были и капли мелких гладких бусин жемчуга подле лодки: раньше им вышивали кокошники и венцы. Как-то офицер пытался выспросить у торговок, где вышивальщицы покупают такой жемчуг, но те только удивленно мотали головами – какими искусными ни были тверские ткачихи, жемчугов здесь не видели уже с десяток лет.

Илья выпрямился, растирая затекшую шею. Лучина в фонаре играла, отбрасывая на стену избы изрезанные тени. Из щели в окне на противоположной стене продолжал струиться лунный свет. Дверь скрипнула. На улице, куда поспешил Илья, грудь наполнилась тревожным ожиданием: на небе, словно выпученный рыбий глаз, наконец блестела полная луна. Не мешкая, офицер побежал к реке.

12

Средний Маклаков не соврал: дорога до самой реки освещалась так, что было не заплутать. Нога у Ильи ныла. Он останавливался, растирая место под шрамом от контузии, и, всматриваясь в размытые силуэты деревьев, шёл дальше. Уханье и шелест листвы смешивались, порождая неясный тревожный трепет, вдалеке рычали первые раскаты грома. Богомолов разглядел протоптанную тропиночку и, отодвинув камыш, шагнул к воде. Сырая холодная трава у скамейки была примята. Вода у берега бесшумно собиралась складками.

Тишина сомкнулась стеной. Голову раздирали мысли. Илья затаился, всматриваясь в гладь воды, не доверяя её успокаивающему плесу. Голоса в голове взывали к разуму, ругали за малодушие: перестать верить в бредни, вернуться в город, взять двоих солдат, затаиться, дождаться и изловить убийцу, промышлявшего почему-то только при полной луне. Выслужиться, взять в жёны крестьянку. Приезжать летом на сенокос, а зимой спать, укрываясь тёплым одеялом и прижимаясь всем телом к красавице-жене, вдыхая аромат в ямочке у неё за ухом. Завести друзей среди сослуживцев, ходить раз в месяц в кабак… Илья всковырнул пяткой сапога землю. Как же хотелось прожить полную радости самую простую жизнь…

Детский всхлип полоснул мысли. Илья выпрямился: будто вынырнув, звук тут же пропал. Чтобы его обнаружить, унтер-офицеру пришлось, замерев, закрыть глаза. Всплески доносились с середины реки, казалось, что кто-то брыкается в воде. Присмотревшись, он разглядел крупные круги, в центре которых на мгновение показались тонкие руки с огромным усилием рассекающими чёрную воду.

«Ребёнок убежал из деревни!» – пронеслось у Ильи в голове одновременно с молнией, разделившей внезапно небо. Подгоняя себя, он скинул сапоги, сбежал по шаткому деревянному спуску к реке и, погружая ноги в мягкий ил, поспешил к месту, где видел брыкания. Вода обнимала непривычной теплотой. Он вспомнил, как в детстве отец наказывал не купаться ночью. Он не верил в водяных и леших и смеялся над рослыми мужиками, не выходящими в лес после Троицына дня без пучка полыни – в их деревне берег был зыбкий: голые ноги засасывало стремительно, а полоротые мамашки, забыв велеть детям прыгать в воду только с деревянного помостка, едва поспевали вытащить ребятёнка из топи. Всё просто, никакой тебе чертовщины.

«Порядки покосные – оставлять детей на немощных, тьфу, не успею ведь!» – Илья, невольно содрогаясь от мысли, что придётся нырять, плыл к середине заводи, чувствуя, как обе рубахи и помочи плотно облепили тело.

Вдалеке река успокоилась, видно, ребёнок, устав бороться, медленно шёл ко дну. Добравшись до места, где ещё пузырилась вода, он схватил ртом побольше воздуха и нырнул. В последнюю секунду с берега донёсся голос Дрожжина: «Скорей, Илья!».

Под водой Богомолов моментально оглох. С усилием открыв глаза, он случайно выпустил носом припасённый воздух. Ниже было не спуститься: он на удачу пошарил руками вокруг себя, вырвался из едва тёплой воды навстречу лунному свету, схватил ещё воздуха и погрузился снова. Темнота. Как ни старался, Илья не мог различить ни зги. Набрав воздуха в третий раз, офицер решил спускаться до последнего, надеясь, что Спиридон с берега успеет подогнать лодку. Пузырить со дна перестало, скорее всего, ребёнок перестал дышать.

Руки не слушались, но ноги толкали споро. Илье казалось, что плывет он целую вечность, воздуха в груди на обратную дорогу не осталось. Разворачиваясь к свету против желания, он надеялся увидеть лодку, но вместо этого у поверхности воды, закрывая собой свет, ему навстречу плыла огромная рыба. Спустя годы Богомолов готов будет поклясться, что не смог бы и двумя руками обхватить её толстенное брюхо. Задев Илью холодной чешуйчатой мордой, рыба ушла на неразличимо-тёмное дно. В темечке застучало, офицер, почувствовав во рту привкус крови, закрыл глаза и вложил последние силы в рывок. Глухо ударившись головой, он выплыл из-под лодки на ощупь, ухватился левой рукой за её край, действительно вовремя подоспевшей. Правая же, наткнувшись на худое безжизненное тельце, не мешкая вытянула его наверх.

Сидевшие в лодке Дрожжин и молодой курчавый парень сначала вытащили щуплого бездыханного мальчишку лет девяти. Богомолов оставался в воде, знаком показывая им не терять время. Парень кинул ребёнка животом на своё колено, и несколькими мучительно длинными секундами позже тот откашливался мутной водой, заходясь в рыданиях.

Дрожжин смотрел на мальчика сверху вниз, ожидая момента, когда можно будет втащить в лодку и его спасителя.

– Успел. Ещё б немного…

– Это не я, он сам как-то выбрался.

– Какое там «выбрался», ты погляди – мертвёхонек был.

– Спиридон, клянусь, не я его вытащил! Рыба!

– Руку давай. Рыба! Знаешь, кто это? – понизил голос Дрожжин. – Остафьевский сын. Барчук. Да, да! Не наш, я им рыбу вожу, знаю. Жди завтра приглашения, а там, может, и прибавки к жалованию.

– Я его не поэтому спасал.

– Чего тебе дома-то не сиделось в ночи… Ну, что? – Он обернулся через плечо. Мальчишку на полу, несмотря на накинутый армяк, било мелкой дрожью. Он силился что-то сказать, но из измученного кашлем горла доносилось только невнятное шипение. – Повезло тебе. Водяного дома не было? Ну, поехали.

К тому моменту, как лодка причалила к берегу, заморосил мелкий дождь. Дрожжин выругался, скошенное за сегодня придётся сушить заново. На вёслах он рассказывал, как вместе с Каликиным они только успели свернули бродцы и, на счастье, решили проверить ванды у дома бабы Нины, когда услышали шум. Луну скрыли облака, и неожиданно стало очень темно. В лесу ухала пустельга. Мужчины затащили лодку по скользкой иловой кисшей у берега каше в тот момент, когда кучер Остафьевых беспорядочно тут и там выхватывал светом фонаря заросли камыша. Чуть дальше было слышно волнение, видно, мальчишку в помещичьем доме хватились.

Богомолов уже почти выбрался, когда смирно сидевший на узкой перекладине ребёнок неожиданно схватил его за мокрый рукав:

– Богомолов?

– Да. Откуда знаешь?

Занятый лодкой Дрожжин разговора не слышал и, взяв мальчика за бока, как мешок, передал его в руки рослого мужика, оборвав на полуслове.

– Не усмотрел, батенька! – бормотал заросший до самых глаз бородой мужчина, со слезами на глазах роняя измятую шапку себе под ноги и осматривая ребёнка. – Вёз к маменьке евонной, матушке нашей Настасье Львовне, да отлучился малясь. Не губи! – Бил он себя в грудь, падая на колени перед наконец обретшему твёрдую опору барчуком. – Не губи, батюшка!

«Батюшка» только хлопал глазами и в растерянности отступал назад, пока не наткнулся на вылезшего Богомолова. Развернувшись, мальчик помолчал, мрачно вглядываясь в чёрную гладь воды за его спиной, а потом притянул Илью за руку к своему лицу и бледно-синими губами прошептал: «Я её тебе не отдам».

13

На следующий день деревня гудела больше обычного. Сенокосное время подошло к концу, близился праздник, обычно устраиваемый по завершению работ. Часть общего луга выделили для оплаты мирского: его скосили, сено продали в соседнее Воскресенское, а на вырученные деньги жену старосты отправили за чаем, водкой и баранками на общий стол. Бабы гоняли путающихся под ногами ребятишек и перекрикивались через плетень об угощениях, что томились в печах. Мужики на телегах вывозили с полей разобранные времянки. Несмотря на общую усталость, деревенские шустро подхватили молву о том, как унтер-офицер спас барчука, и передавали подробности друг другу в перерывах между укладкой последних стогов сена и разговорами о предстоящем севе озимых. Кое-кто с ухмылкой сетовал, что не он в ту ночь спас мальчишку, глядишь, на радостях барин бы отпустил часть недоимок. Оказалось, сына Остафьев любил больше жизни.

– А чего он тогда его отправил ночью с одним только кучером? И куда их только черти понесли?! – спрашивал Илья у Дрожжина, слушая разговоры мужиков, заглушаемые хрустом свежевысушенного сена.

Дрожжин в последний раз проверил ось переполненной телеги, окрикнул племянницу, увязавшуюся помогать, и, почесав затылок, ответил:

– А у них здесь недалеко летний дом. Говорят, намедни лекаря туда из столицы заселили. Вот как заселили, так сразу мальчишку и повезли, утра не дожидаясь. Хилёнок ребятёнок уродился. Да у него и мать, Настасья Львовна, еле ноги таскает. Худюща, в чем душа только держится. Вот Остафьев и лечит их. То одно, то другое. У прошлом годе мы полынь им собирали да сушили, собирали да сушили. Всё лето. Подушки, мол, набивать. До зимы полыний дух по избе стоял, тьфу, ничем не прошибешь его! Бабок-ворожей привозили, знахарей привозили… Кто там только не был в этом ихнем поместье – да всё без толку.

– А болеет чем?

– А, ну как оно… Молчит.

– Как молчит?!

– Ну, немой или что.

– Быть того не может, Спиридон!

– Ась?

– Да он вчера со мной разговаривал! На берегу! Ужель не помнишь?

Дрожжин высунулся из-за телеги и внимательно посмотрел на Богомолова.

– Привиделось тебе, батюшка, – покивал он в сторону реки. – Не говорит. Отродясь голоса его никто не слышал, а тебе почудилось, с воды-то. – Дрожжин выделил ударением последнее слово и снова замолчал.

– Спиридон, он знал, кто я! – Илья, стараясь скорее закончить мысль, которая приводила его в полнейшее замешательство, понизил голос. – Сказал, что он мне её… Варю, должно быть, не отдаст!.. – выпалил и отвернулся, чувствуя где-то далеко в горле неприятную речную горечь из вчерашней ночи.

– Да ну тебя!

– Спиридон! Так и было, клянусь!

– Тьфу. Креста на тебе нет, клясться таким, Илюша! – И тут же резко бросил куда-то в сторону: – Да чего тебе?

– Григорий Палыч изволил батюшку Илью Иваныча видеть. Васенька только что прибежал, говорит, они в доме старосты. – Катерина не решаясь подходить ближе, теребила концы платка в руках и, тушуясь, переводила влюблённый взгляд с рук на Богомолова, – Бегите, Илья Иванович, они ждать не любят.

– Вот и почести! – набрасывая седло на лошадь, по слогам произнес Дрожжин. Он резко стянул ременной нагрудник так, что лошадь недовольно фыркнула, и сунул вожжи офицеру:

– Забирай, здесь тебя подождём.

Дом старосты стоял выше по течению реки, на, как называли её низовские, верхней стороне. В нижней, у воды, строили дома в основном для вдов и солдаток – одноэтажные простые избёнки не больше бани. Чуть дальше, по подножию выцветшего холма вверх к небольшой церкви, дома становились шире, о двух этажей, с шестью окнами, с конюшнями и хлевами для овец и свиней. Офицер спешился у заднего двора одного из домов-пятистенка, на который, брезгливо вздернув бровь, махнула шедшая с поля крестьянка. Привязав лошадь к ограде, он пошёл вокруг. С другой стороны улицы ждали новые летние дрожки, а рядом с ними, опершись на украшенные причудливой резьбой ворота, разглядывал облака молодой парень, видно, Остафьевский кучер. Услышав шаги, он вздрогнул и обернулся.

– Ты теперь за кучера, я смотрю?

– Так оно. Ваську-то ещё вчера приказчик высек.

– Так и высек? – нахмурился Богомолов. – Что ж за порядки такие?

– А каким им быть? Малец-то чуть не издох по недосмотру.

– Ясно. – Илья вспомнил, какой дрожью било этого Ваську в ожидании расправы над ним хозяев, и с горечью отвернулся.

Идти внутрь не хотелось. Ни Остафьева, ни его приказчика в деревне не любили, это он знал хорошо.  Илья видел, каким трудом на полях низовским доставались ежегодные платежи: послабления не давали ни больным, ни вдовым. Чуть что – сгоняли в рекруты сыновей. Самого Остафьева в деревне, как понял унтер-офицер, почти не видели, жену и сына едва ли могли описать. Смерти крестьян его ни капли не интересовали, вот так, как сейчас за ним ни разу не послали, не расспросили об убийствах, не предложили способствовать. Но больше всего Богомолова возмущала здешняя негласная традиция – всех привозных молодых девок по распоряжению прежде отправлять на услужение в барский дом. Он быстро выяснил, что история Нины Ковалёвой повторялась раз в несколько лет. Настасья Львовна в дела мужа не вмешивалась, однако именно ей, со слов деревенских, приходилось сбывать с глаз наигравшегося помещика в город незаконнорожденных ребятишек и их матерей.

Говорили о барыне много разного, больше выдумки, конечно, которыми по обыкновению обрастает самая непримечательная серость жизни господ. Мол, сосватали молоденькую Настасью Львовну с самого Петербурга. Разорившийся по случаю любви к картам отец её, умирая в нищете, велел своему душеприказчику найти семнадцатилетней дочери выигрышную партию подальше от города и неблагонадежной славы фамилии. Тот, недолго думая, перекрестил Настасью, легонько держа за кончики пальцев, поцеловал ей сначала одну, а потом вторую холодные ручки, посадил в собранный остатками вещей экипаж, и, выдохнув исполненный неприятный долг, отправил по расхлябанной мартовской жиже прямо с отцовской могилы в Тверь. После скоропалительного сватовства сразу на станции Настя попала в дом сорокалетнего Григория Остафьева и вот уже пятнадцать лет, смиренная к ударам судьбы, жила в нём свою тихую жизнь.

Приложившись к нагретому щербатому дереву, Илья толкнул резные ворота, поднялся по ступеням собранного из крупного тёса крыльца и тут же столкнулся с вырвавшимся, как сквозняк из приоткрытой двери, незнакомым мальчишкой. Рыжий, долговязый, лицо и руки усыпаны веснушками так сильно, что сквозь них не видно даже небольшого кусочка молочной кожи, он был похож на лучик солнца. Парнишка подтянул наспех собранные грубой верёвкой, надетые по случаю приезда господ, порты, которых деревенские дети отродясь не носили, всмотрелся в лицо Богомолова и, срываясь на шёпот, спросил: «Тятенька, ты – офицер?». Тот кивнул, после чего мальчик схватил не успевшего опомниться Илью за руку и потащил внутрь дома, толкая тяжёлые двери и бормоча под нос: «Барин с барыней ждут, скорей пойдем, скорее, тятенька офицер! Сидят, ждут, папенька зазриться будет, достанется ему!..».