Проклятый берег

Татьяна Кадулина

Проклятый берег

1

Мать силы не жалела: коленки у Варюшки стали синие. Не беда, но вот правое плечико саднило так, что окно больше девичьим усилиям не поддавалось. Оттого Варя скреблась в иссохшую раму, словно загнанный зверь:

– Выпусти! Выпусти меня! Пропала! Пропала-а-а-а!.. – выла она в рукав, заливаясь горючими слезами и стараясь не смотреть на луну. А луна, как на грех, стояла полная, словно налитая молоком грудь. И свет из неё сочился – затягивал в тугие петли.

Сколько времени баба Нина вслушивалась в ночные шорохи, не счесть. От каждого скрипа Вариной кровати сердце её, как с обрыва, ухало в тёмную жижу страха, но как только из-за стенки донеслось знакомое шипение, она собралась – ощупью дошла до кровати, замахнулась, ударила. Один раз, второй, третий. «Не дам! – Не узнавая свой голос, орала, не помнила себя, и лупила, лупила, по чему придётся, иногда пустоту, но чаще по холодной коже. «Не пущу! Не пойдёшь!». Жалость к девчонке горела, придавала ладоням силу. Наконец тишина. К рассвету, как только Нина, просидевшая всю ночь на полу, почувствовала занемевшее тело, начала молиться: их обычно находили с петухами. Через окошко послышался вскрик, топот, потом женский вой; хлопанье соседских калиток, гул приближающихся к реке возбуждённых голосов, всё громче и громче; чавканье увязающих в речной тине сапог, дружное мужское «Взяли!», плеск воды, бормотанье и протяжное женское «О-о-о-о-о-ой!». Нина убрала волосы под платок и, шатаясь, встала.

– Я терпела как могла, мам!

– Простокваша на столе.

– Ну дай сказать…

– Шить на тебя! Молчи, проклятая! – Мачеха взрывалась бранью, еле держась за шершавый дверной косяк. – Как поешь, иди малину собирать, кусты ломятся! И ноги сейчас же вымой, поди опять грязь в дом нанесла!

Варя едва успела скрыться в предбаннике, как толпа деревенских мужиков с вскинутыми на плечи ружьями подошла к плетню. Нет, не слышали, ни голосов, ни драки. А откуда очередной утопленник рядом с её домом – так их каждые весну и лето в эту сторону течением сносит. Что ж теперь делать, чай не новый дом у старосты просить. Дом бабы Нины – на окраине деревни Низовки. По весне мутная зелёная вода разлившейся речки Шоши покрывала всё вокруг, но избу каким-то чудом не трогала, та стояла сухая. Крестьяне шептались, будто бабка с падчерицей̆ ворожат, и нелюдимых жительниц обходили стороной.

– Пусть так, – вздохнула баба Нина, вытирая мягкое козье вымя. Она вышла из хлева и проверила, заперта ли изба на сколоченный женской̆ рукой̆ дубовый̆ засов. – Лучше так, чем по миру наша тайна пойдёт.

Тайну эту не зря держали за семью печатями.

Вот уже пару лет в Низовке пропадали мужики. Только летом и только на полную луну, рыбаки находили в реке утопленников. Спины их были исполосованы рваными ранами, как будто кожу драли длинными звериными когтями. Замерший ужас на лицах, одежда грязная, а деньги если у утопленников и водились, то лежали нетронутые. Сразу стало ясно, что не воры промышляют у речки, а дикий зверь. Только облавы не помогали, как ни сторожили охотники тот берег реки. А к третьему мертвецу и вовсе заметили, что парней находят, как на подбор: буйных, горячих, пьющих, с тихими жёнами да битыми ребятишками. После похорон на людях вдовушки по таким выли белугой, а по ночам облегченно крестились за упокой. Ничто не помогало найти душегубца, и пошла по деревне молва, будто бесплотная неведомая сила сама наводит в деревне порядки. Прознав о том, земская полиция, ведавшая порядком в Низовке, усмехаясь, отправила разбираться с «неведомой силой» своего лучшего унтер-офицера.

2

Хороший был мужик Илья Богомолов. Добрый, смелый. В юности не в каждой избе мог в рост встать, да оглоблей звать боялись – силы в нём было немерено. Копну золотистых волос назад ручищей отбросит, а рукава у рубашки по швам идут, и глаза как небо в ясный день, голубые. Даже хромота на правую ногу после контузии при штурме Карса его не портила. Осиротев в пятнадцать, спустя два года Илья был забрит в рекруты по жеребьёвке, а оттуда прямиком на турецкий фронт Крымской кампании. Служил храбро, потом сам полковник Куколевский, командовавший кавалерийским полком, произвёл крестьянина в чин унтер-офицера. Правда, по ранению в ногу дорога в армию ему была закрыта: первое время по ночам бедро прошивало такой болью, что выть Илья научился, закусывая рукав рубашки, – почти беззвучно, чтобы никого не пугать. Хотел он того или нет, но жизненный путь попетлял-попетлял и вывел-таки Богомолова на борьбу с преступниками – в это время хорошо зарекомендовавших себя военных, не пригодных к службе, но знавших грамоту, забирали в полицию, едва те покидали госпитали.

Начальник полиции Бежецкого уездного Правления, куда распределили по Крымской Богомолова, перед отбытием в Низовку напутствовал недолго: не задерживаться, девиц обходить стороной, первого попавшегося пьяницу схватить, привезти, осудить и дело с концом. Дескать, не нравится ему вся эта затея, подчинённых мало, а тут не пойми куда. Ещё жениться надумает. На что унтер-офицер ухмыльнулся только и по привычке рапортовал с безупречной военной выправкой: «Разберёмся, ваше благородие!».

Расположил староста его у бездетного вдовца Дрожжина, и, едва улеглась пыль, вздыбленная унтер-офицерским конем, понеслась по Низовке молва – как всегда бывает. К концу дня матушки недовольно покрикивали на дочерей, а отцы, ругая городские порядки, сплевывали жеваные колосья и сбивались у поля в кучки: разве можно неженатого парня в деревню пускать, да кто б их слушал! Каждой девке в тот вечер нашлась работа по дому, вот и стоял вечер непривычно тих.

Выспавшись с дороги, унтер-офицер пошёл прямиком к злополучной избе у реки. Темнело. Земля, у берега после дождя ещё влажная, комьями летела из-под сапог. Илья остановился заправить потуже форму, а подняв глаза, увидел странную картину: спиной к нему, по тонкую щиколотку в воде стояла девчоночка. Мокрые чёрные волосы метал ветер, белое платье липло к бёдрышкам, будто в нём уже в воду ходили. Богомолов решил справиться о хозяевах дома.

– Не подходи, Илья Иванович, – неожиданно раздался у уха женский голос.

Офицер остановился, отмахнулся от голоса, как от мухи. Покрутил головой по сторонам: пусто. Почудилось – вокруг ни единой души, только девчонка в воде не то дурачится, не то танцует, раскачиваясь беззвучной музыке в такт. Богомолов шагнул к реке.

– Не подходи, говорю!

– Ишь ты, что такое? – крикнул Илья негромко куда-то вверх, вспоминая, где могло напечь голову. Отец воспитал его набожным, но не суеверным: «Баба пусть в домовых верит, коль заняться нечем, а мы – только в крест».

Илья чуть быстрей зашагал к реке, ругая Дрожжина, заколотившего окна после смерти жены так, что от духоты в доме было невозможно спать. Девчонка тем временем, перестав качаться, не оборачиваясь, медленно пошла под воду.

 «Вот тебе и утопленники! Сами топятся, черти!» – только и успел подумать Богомолов, увидев, как тоненькая фигурка скрылась из виду.

Вот-вот или голова, или белое платье должны были показаться из воды, но вокруг лишь едва колыхалась мутная гладь.

– Вернись! – забежав по пояс в реку, заорал офицер.

– Уезжай, нельзя тебе оставаться, – задыхаясь, прошелестел у уха женский голос, и в ту же секунду рядом с офицером взметнулся огромный чешуйчатый рыбий хвост. Мгновение, и мириады брызг из-под его тяжести заслонили всё вокруг.

Искал ту девчонку Богомолов, пока окончательно не стемнело. Будто во сне метался он по берегу, нырял, в изнеможении садился на камни, скоро же вставал, звал её, сложив ладони у рта трубой, шарил по вонючей тине в прибрежных кустах палкой, изучал горизонт. Искал у воды, под водой. Пусто. Под конец, не сумев объяснить ничего из уведенного и услышанного, убедил себя, что с дороги всё привиделось, и растерянный вернулся в деревню, решив расспросить бабу Нину на следующий день.

«Почудилось, точно. Привиделось. Бес попутал, прости Господи», – убеждал самого себя Илья перед сном. Правда, вечером, смыв ледяной колодезной водой палящее солнце, он на секунду вспомнил раскинутые в стороны руки простоволосой девушки. Они так ясно рассекали в его памяти воздух, будто пытались вытащить и сделать явью давнее воспоминание. Как парили двуцветные ленты, вплетённые в косу любившей хороводы Глафиры – бывшей неверной невесты…воспоминание. Очнувшись, Илья вытер капли, бежавшие по подбородку, и от навязчивых мыслей отмахнулся: всё от лукавого. На следующее утро он толкнул калитку той странной избы на Низовской окраине, рядом с которой находили утопленников. Во дворе его будто ждали внимательные карие глаза.

3

– Чай, Илья Иванович к нам пожаловал? – Женщина лет пятидесяти перебирала во дворе туесок малины, но как только Богомолов зашёл во двор, её левая рука с красными кончиками пальцев застыла с горстью ягод. Мокрые светлые пряди волос, выбившиеся из-под набойчатого платка, надетого сразу, без берестянки, прилипли к вспотевшему лбу. Щёки – гладкие, но тусклые, больные. Фигура ладная, но будто сухая. В девичестве женщина явно слыла красавицей, но сейчас пышный цвет смывало с её лица и тела смертельной тоской.

– Здравствуйте, тогда я без представления к вам…

– Заходи, батюшка, заходи. – Женщина пошарила свободной рукой по лавке, проверяя, есть ли место, и знаком пригласила Богомолова сесть рядом с собой.

«Слепая, что ль?» – подумал он.

– Слепая, слепая. Дивиться нечему, отец мой, неужто тебе в деревне не сказали?

– Не сказали. – Богомолов удивлённо всмотрелся в глаза женщины. Первое впечатление обмануло: пустой, обращенный не к свету, а к звукам взгляд. Точно слепая. – Вы – Нина Ковалёва?

– Я.

– А муж ваш? – Богомолов огляделся: изба деревянная в три окна, сенца, двор, амбарчик с худой крышей. Издалека было видно запустение в хозяйстве, отчаянно латаемое женской рукой. Двор едва держался, в маленьком хлевишке от силы поместилось бы три овцы.

– Гей, ничего-то, я смотрю, тебе обо мне не сказывали. Муж мой, Иван Ковалёв, года два, как умер.

– А живёте с кем?

– И этого не знаешь? Иль выведываешь так? С Варюшкой. Хорошая девочка, хозяйственная, добрая, тихая. Семнадцать ей вот исполнилось, но не наша, сиротой круглой взяли.

Она замолчала. На серый подол холщового сарафана из сжатого кулака закапал алый ягодный сок. Богомолов хотел было сказать про сок, но под ногами женщины что-то блеснуло на солнце, привлекая внимание, – то ли монета, то ли пуговица.

– Ой, слепая, что натворила, а! – хлопнула себя по коленям Нина и принялась на ощупь вытирать рукой с подола ягодные струйки.

– Где падчерица ваша? Варвара? Вам бы руки вымыть помочь… – Богомолов решил воспользоваться случаем заодно расспросить и девушку, но не тут-то было.

– Варя моя в лесу. Далеко. Не надо никого звать, сама слажу, не впервой. Не серчай, Илья Иванович, но рассказывать мне нечего. Про тех утопленников ни сном ни духом. Сам видишь: хотела б видеть, да не могу. – Женщина кое-как обтёрла руки о тряпицу с плеча, отставила туесок и босыми ногами зашлёпала к избе.

Богомолов наблюдал за ней. Ещё утром он прошёл по соседним домам и собрал у словоохотливых баб все относящиеся к реке деревенские сплетни. Слушал истории об утопленниках: как жили, где были перед смертью, какими их находили и когда. Одно к одному шло, что все убийства случались летом на полную луну. Находили убиенных в одном и том же месте – на берегу Шоши чуть ниже по течению, точно, где офицер видел девчонку. Что до неё – никто из деревенских по описанию не смог назвать даже имя. Худых темноволосых девиц было предостаточно, только вот все они в тот вечер или сидели дома, или были под бдительным присмотром родителей на полях. В реку же с того берега уже года два никто не ходил, даже утром на стирку – страшно. Ковалёвы жили к воде близко, за домом можно было разглядеть вытоптанную дорожку. Могли не слышать или врут? Унтер-офицер осмотрелся. Здесь было тихо, тяжко и смирилось с положением слепой вдовы с падчерицей на руках. Только вот непростой быт Нина Ковалёва держала в маленьких кулачках уверенно и крепко, мужику тут места не было. Словно подтверждая его мысли, неожиданно поднявшийся холодный ветер хлестнул унтер-офицера по щеке. За околицей хрустнула ветка. Он опомнился, поковырял носком сапога землю там, где видел блеск. Из серой пыли показался медный бочок с орлом – такие пришивали на мужские шинели. Странно. Богомолов поднял бледно-розовую натёртую пуговицу и осмотрелся. Взяться с мужских одежд ей в этом женском царстве неоткуда. Вздохнул: «Значит, врёт».

Ветер усилился, сорвал с Богомолова шапку и вихрем унес за околицу. Он выбежал со двора; поймав шапку, оглянулся на избу, сощурился, закрывая глаза от солнца: пусто. Женщина не выйдет, разговор за тем был окончен. Возвращаться не хотелось, да и не за чем. Бабка хитра. Недаром её не любили в деревне. «Странная, бедовая!» – тянули на улице, едва услышав имя. А вот про падчерицу – ни слова. Обучалась ли грамоте, сватались ли к ней – никто не знал. Будто и не девица вовсе, а эдакий бесплотный дух. Только сёстры Дрожжина, которых с Богомоловым одних не оставляли, шептались, слушая мужские разговоры, будто падчерица и не родная дочь Ковалёвых вовсе.

– А чья? – бросал за братово плечо им Богомолов.

– Водяного! – разливались девушки в звонком хохоте. Вот и пойди пойми, где здесь правду искать.

«Укрывает, – рассуждал по дороге домой Богомолов. – Укрывает беглого преступника, который здесь промышлять взялся. Может, по доброй воле, может, боится. Только вот страху в ней ни на грош». Пройдя половину пути, Богомолов решил вернуться к реке. Брать преступника, и дело с концом. Он свернул с доброй дороги на кривую тропинку, ведущую к берегу. Утром перед зноем шёл дождь, и сейчас от полуденной земли до сих пор опьяняюще пахло крапивой и кашкой. Берег был непривычно тих. Так тих, что Илья с досады сел на влажную землю. Возьми любую другую деревню, любой уезд – мелкое место реки в это время будет усыпано ребятней. Мальчишки будут дразниться, шуметь, таскать у девчонок в кусты сарафаны. А тем со стиркой купаться и вовсе не велено, но уж больно хочется, и как домой идти, непонятно. Илья встал, осмотрел рябоватую тёмную гладь реки. Никого. Солнце начинало палить шибче, суконная шапка с мерлушковым околышком от зноя не спасала, наоборот. Илья лёг на мягкую прохладную траву и закрыл глаза.

«Место хорошее, а слава у него – брось. Да и не только слава», – успел подумать, как вдруг голос рядом пропел: «Вот и свидились».

4

– Батя!

– Чего?

– Вырежи свистульку!

– Да ну тебя.

– Ну, бать, ну вырежи, а! Ну, вырежи!

– Ишь ты, сейчас как возьму прут… – Иван Богомолов потряс громадным кулаком в сторону сына и пошёл за прутом. Восьмилетний Илюшка побежал за ним, шлёпая по мокрому песку босыми грязными пятками, чтобы подсмотреть, как батя небольшим топором будет обколачивать ивовый прут, снимать «чулком» нежную кору и затем протянет сыну свистульку.

Унтер-офицер открыл глаза, отодвинул с лица шапку, резко сел. В руках у него была детская свистулька. Но что удивительней – солнце загораживал старик.

– Батя?! Ты чего здесь?

Стариком отца Богомолов совсем не помнил. Тот ушёл сразу за женой, молодым, только Илья из детства вышел. Лихой удали, силы был мужик. В своём доме вникал в каждую мелочь, каждая овца имела у него имя. Вся деревня ходила к Богомолову просить совета да делиться страдой. Жена-красавица нальёт тебе из глиняного кувшина домашнего пива, посадит на лавку, уведёт маленького сына, а Иван, слегка ссутулясь, сядет рядом – слушать. За лучший янтарный мёд, дух от которого не выветривался целую зиму, да за душевность любила Богомоловых вся деревня, пока из них не остался один Илья. Тот, потеряв обоих родителей разом, горевал долгие годы. Только спустя пять лет наконец задышал, оклемался, а то даже ложка каши иной раз вставала поперёк горла.

И вот сейчас младший Богомолов сидел от знакомых сгорбленных плеч на расстоянии вытянутой руки. Отец состарился: будто он и не он одновременно. Ноги тощие, узловатые, обуты в ивовые грубые коверзни – лапти из мочала. С полов рубахи капают грязные капли. На руках отросли синие крючковатые ногти. Волосы длинные, седые спутались клоками. Только вот глаза такие же голубые и добрые, только будто водянистые и припухшие слегка.

– Ш-ш! – Старец, приложил палец к мёртвенно-белым губам. – Не шуми, чёртов конь, слышь, скачет?

– Сом? Бать, ты чего? Пусть себе плывёт. Ты как здесь? Неужто свидеться пришёл ко мне? – Илья встал, посмотрел сверху вниз на старика и тронул было его за плечо, но тут же одёрнул руку. Под белой рубахой была не человеческая плоть, а мягкая, булькающая жижа. Старец оскалил скверные зубы, сверкнул мутными глазами и, вмиг переменившись, произнёс глухим скрипучим голосом:

– Посули.

Илья хотел было осенить себя крестным знамением, но неведомая сила будто держала его за руки. Старец сделал шаг назад, и из рубахи вывалилось безобразное брюхо.

– Посули! – ребячливо протянул он.

Илья отступил. Вокруг было тихо, трава послушно гнулась от лёгкого ветра, птицы умолкли, только вода в реке перешёптывалась плесом.

– Что тебе, бесова тварь, от меня надо?

– Посули мне дар, Илья Иванович, тогда отпущу. Глянь-ка, куда тебя занесло!

Вмиг Илья почувствовал воду в сапогах. Странным делом вместо шёлковой поляны на берегу оказались они со старцем по щиколотку в реке среди тростников и осоки. Дед, ещё больше сгорбившись и пританцовывая, хлопал в ладоши: «Приходите на Илюшку смотреть!». Воду вокруг стало пучить, показались рыбьи головы.

– Посули! Посули! Посули! – слышалось со всех сторон.

Диво, но Илья начал уходить под воду, словно стоял не в резвой, впадающей в Волгу Шоше, а посреди болотной топи. Не чувствуя ног, унтер-офицер замолотил по воде руками. Край её уже доходил ему до груди. Сила, тянущая Богомолова вниз, не ослабевала, наоборот, сопротивляться ей было почти невозможно.

– Посули! – ехидно тянул старец, и всё рыбье стадо будто вторило ему: – Посули!

Всё это было похоже на дурной сон, и Илья вертел головой, силясь проснуться. Вода уже покрывала ворот. Старец уселся на воду, будто на невидимый трон, рыба, давя друг друга, сгрудилась от него по обе стороны. «Водяной!» – только и успел подумать Илья, как сила рывком утянула его под воду. Дышать стало нечем, глаза в мутной воде едва разбирали полоски пробивающегося солнца, ноги, намертво связанные, уже касались дна. Ждало его не пробуждение, а верная гибель. Звать на подмогу было поздно.

«Посули пуговицу!» – послышался где-то у уха женский голос. Уже обессилевший от сопротивления, Илья не понял, о чём он.

«Отдай ему пуговицу, которую во дворе нашёл!» – послышалось снова. Илья не сразу нащупал карман, но, поборовшись с мокрой тканью, вытащил-таки медную круглую пуговицу и рванул руку с ней из последних сил вверх, наружу. Путы мгновенно ослабли.

– То-то же! – довольно проскрипел водяной.

5

Где-то над головой громозвучно запела пустельга. Бледно-голубое небо стягивало облака к закату. Лучи остывающего солнца ласкали зеркало реки, оставляя за собой золотистую переливающуюся пыль. Ветер изредка покачивал кроны сосен и морщил водную гладь. Илья поднял тяжёлую голову, за ней плечи, собрал под себя локти, оттолкнулся и медленно сел. Голова и шея – будто раскаленный свинец заливали в темечко. Он пытался гнать от себя сон, стараясь дышать глубже, ровнее, но ничего не выходило. Дыхание сбивалось, застревало где-то в груди шерстяным клубком. Попытка встать разлила боль от затылка по шее к самой пояснице.

– Ишь тебя, друг мой, как шатает! Чего это ты здесь? – Дрожжин отодвинул доходивший ему до плеч зелёный рогоз, укрывавший полянку, где сидел Богомолов. Спиридон держал небольшой туесок, видно, собирал стрекоз на прикормку.

– Ба! Да ты, небось, из питейного идёшь?

– Не был я в питейном, – ответил Илья, растирая шею и стараясь меньше смотреть на солнце. – Уснул, видать.

Садиться рядом Дрожжин не стал, но протянул Илье руку и напряжённо всмотрелся в гладь реки.

– Вставай, Илья Иваныч, не дело тут засиживаться. Сумереки собираются.

– А что? Пусть себе собираются. – Илья схватил покрепче поданную руку и, охая, кое-как встал. Спиридон протянул ему бурак с домашним холодным квасом и, медленно отступая от реки к деревне, тихо продолжил:

– Водяной придёт позабавиться, луна полная сегодня.

– Какой водяной ещё? – крикнул ему в спину Богомолов, – Вы тут с ума посходили все, и меня в могилу сведёте! Видел я твоего водяного во дворе у Ковалёвой!

– Нины, что ль?

– Нины, Нины. Ковалёва, с падчерицей, которая, вон за изгородью дом. Бьюсь об заклад, знает, что тут творится. Ты посчитай!.. – Илья остановился и показал рукой в сторону дома Ковалёвых. – Ты посчитай: тут версты нет, а она ничего не слышала, не знает!.. Думает, небось, управы нет на неё. Так я найду!

– Слышь, Илюша. Ты б это… с Нинкой не связывался. – Дрожжин, не останавливаясь и не поднимая глаз от выжженной солнцем травы под ногами, сплюнул в сторону, куда указывал попутчик.

– С чего это?

– А с того, что хорошая она баба, но бедовая.

– Заладили!

– А я тебе говорю – бедовая. Кого хошь спроси: любой скажет. – Дрожжин ускорил шаг, так что Илья еле поспевал. – Сама она с верхней Шоши. Село Воскресенское, что через мост, знаешь? Дворов пятьдесят, наверное, в нём.

– Знаю, знаю, и?

– Так вот Нину к нам лет двадцать назад привез её брат и оставил здесь у Остафьевых на попечение. Вроде как у господ в доме работать. Было ей уже лет тридцать, красивая баба – кровь с молоком, волосы чёрные, как уголь, ресницы такие, ух! – Дрожжин сжал кулак и потряс им у лица. – Не замужем. Остафьев Григорий, барин, глаз на неё сразу положил, не успели с телеги снять. Ну и к зиме понесла Нина ребятёнка, чьего не говорила, но и без того ясно. Брат её больше к нам не являлся, других родственников никто не видел. Дворовые девчонки помогали ей понемножку, зная Григорьев характер. Жалели дуру.

– И?

– Ты мотай на ус, Илья. Поспрашивай про Гребнёва Сашку, про Ваньку Косматого. Все из наших, пропали в тот же год, что её привезли. Да что далеко ходить – муж её, Иван, как, думаешь, умер?

– Утопился поди, – усмехнулся Богомолов.

– Верно. И жена его первая – тоже.

– От которой дочь осталась?

– Какая дочь?

– Падчерица Нины. Варвара, что ль… С кем сейчас Нина живёт. – Илья остановился, нащупывая неизвестно откуда всплывшие воспоминания о сне про водяного и пуговицу. Воспоминания были неясные, Илья пытался уловить, что именно видел, но бродил как в тумане и помнил лишь ощущения. На кончиках пальцев осталась только гладкость пуговицы и холод плеча старика, под кожей которого булькала жидкость. Больше ничего.

Дрожжин, приняв растерянность офицера за озарение, остановился, поправил шапку, отхлебнул квасу, утёр рыжую бороду и протянул бурак.

– Будешь? Варвара-то не дочь им обоим. Сиротой забрали, когда той было годков шесть. Отец ейный, Серафим, покойный. Ох и лютый был мужик – гонял семейство по всей деревне, что зимой, что летом. Никого не боялся. Да никто и не пытался супротив него идти. Огромный был, как медведь. Вот в один из дней дом и поджёг, хотел семью спалить, да только сам и не выбрался. Никто не выбрался, одна девчонка осталась. Ковалёвы, бездетные, её к себе и забрали.

– Как это бездетные? Она же понесла, сам говоришь, от барина.

– А не донесла. До срока разродилась – не выжил мальчишка. Остафьев её в ту же ночь велел из дома гнать. Так она тут и оказалась. Ковалёв вдовый ходил, ему к лету хозяйка нужна была, так и поженились.

– Умер он у реки?

– У реки, у реки.

Дальше до деревни шли молча.

Илья встал на рассвете. Сёстры Дрожжина у бабьего кута рядом с печкой уже рубили капусту на пироги. Стараясь никого не беспокоить, он вышел во двор, плеснул себе в ковш студеной воды, посмотрел в прозрачную воду, но не успел поднести ковш к губам, как откуда-то издалека сначала тихо, а потом всё пронзительней стал разноситься по деревне женский крик. Крик затих всего на секунду, и Илье почудилось будто туманное утро с его росой на кончиках листьев и жужжанием пчел в яблоневых ветках остановилось. Но крик послышался снова, и уже не один, а несколько голосов приближались к дому Дрожжина и тянули страшное: «Утопи-и-и-и-или!».

6

Гул нарастал. Во двор начали выскакивать девки, на ходу вытирая руки. Расталкивая их, появился заспанный Спиридон в зипуне и портках. К дому первыми подбежали полуголые, согнанные с печей ранним известием ребятишки. За ним неслись сосед-охотник и рыжие братья Ивановы, стерёгшие по ночам табун. Следом во двор ворвались кое-как одетые Ефросинья Маклакова с мужем.