Проклятый берег

– Отец наш!.. – задыхаясь проревела Ефросинья, падая перед Богомоловым на колени. – Спаси, отец наш, Илья Иванович! – проорала она из последних сил и упала в руки едва подоспевшему мужу. Тот растерянно схватил бесчувственную Ефросинью и поднял на Илью враз выцветшие глаза:

– Феденьку утопили!

Тут же во дворе Дрожжиных началась суматоха. Бабы вскрикнули, похватали снующих ребятишек, потащили в дом. Девки тоненько одна за одной завыли, мужики принялись ругаться, сплевывая на дёрен. Кто-то стоял молча, закрыв глаза. Кто-то, наоборот, всенародно обращаясь к небу, кричал, воздевая руки. На таких вышедший в поддёвке Дрожжин шипел: «Цыть!» и велел убираться с глаз долой. Несмотря на это, Богомолов заметил, что люди стали прибывать. Он стоял рядом с Маклаковыми, отцу успели поднести водки, Ефросинью кое-как привели в чувство, и тщетно пытался выспросить у них про сына. Родители безжизненно смотрели перед собой. Но ни один из них так и не смог толком объяснить, что случилось. Худо-бедно выяснилось, что нашли старшего из детей Маклаковых, семнадцатилетнего Федю, охотник и шедшие за ним с ночного выпаса Ивановы рано утром, едва принялась заря. Старый седой охотник так отчаянно звал на помощь, что братья ринулись к злополучному берегу, хоть раньше и обходили его другой стороной. Младший из Ивановых, что побойчее, рассказал, мол, Федька лежал в камыше ничком. Рубаха на нем изорвана, спина и руки в длинных царапинах, голова мокрая, неестественно свёрнута набок. Охотник велел Ивановым на тело не смотреть, а звать бегом на помощь. Сам он, ругаясь беспрестанно, добавил, что рот у парня был открыт, будто мальчишка пытался хватать им воздух, и из него торчит жухлая чёрная трава. На этих словах Ефросинья снова упала на колени перед Богомоловым и затянула своё: «Батюшка, найди! Найди душегубца! Всё отдам, батюшка, только найди!». Не сговариваясь, Дрожжин с офицером молча зашагали к реке. Люди со двора двинулись было за ними, но Илья, резко обернувшись, разрешил идти только отцу и нашедшему тело охотнику. В дороге красный от слёз отец Феди рассказывал, что-де мальчик его был тихим, спокойным, в драки не ввязывался, иногда оставался работать в городе. Невесты у него не было, рябоват был, да и телом хил. Из друзей – братья да сёстры.

– Как он мог оказаться ночью у реки? – Илья понимал, что спрашивать Маклакова за взрослого сына бесполезно, но решил попробовать.

– Ума не приложу! – воскликнул в ответ тот.

«Ну конечно, все они у вас дороже золота, а как случились что – видеть не видели, знать не знали…» – сердился Богомолов. «От реки до деревни версты три, – рассуждал он про себя, – добежать, может, и быстро получится, а вот дойти… Хотя дорога наезженная, хорошая».

– А конь есть у вас? Ездил Федя? Может, вы его скотину пасти в ту ночь отпустили?

– Да какая скотина, один у нас, батюшка, конь, старый, гнедой! Мы его только на работы по весне запрягаем…

– Как же это он, получается, пешком сюда ночью добрался? Темно же, хоть глаз выколи!

Показалось злополучная поляна, Илья прибавил шагу, и первым добрался до накрытого сукном тела Феди. Всё, как рассказывали: рубаха – в мелкой ряске, изодрана на спине и рукавах, глаза выпучены, изо рта торчит не то трава, не то водоросли. На берегу крови нет. Значит, утопили.

– На полную всё видно, – вдруг вмешался в разговор брат погибшего, увязавшийся и молча меленько семенивший за отцом брат убитого. – Они и выходят на полную только.

– Кто выходит? – изумились одновременно Маклаков и унтер-офицер.

Мальчишка лет пятнадцати был так же худ, как брат, тот же нос, те же волосы и глаза, только лицом чист. Его узенький подбородочек дёргался, видно было: не хотелось выдавать тайну. Волосы кудрявые и светлые спутались, он принялся разбирать их пальцами, переживая за то, что собирался сказать.

– Так русалки.

– Какие русалки?! – заорал Маклаков. Он попытался было замахнуться на сына, да сил было только что тащить тяжёлые ноги.

– Ясно всё, – вздохнул Богомолов.

Мальчишка поравнялся с офицером.

– Я не вру! Он к русалкам с весны каждую полную луну ходил! Пели они ему, хорошо с ними было… Он на одной жениться летом собирался! – выпалил горячо он, но, увидев взгляд отца, не отрывавшийся от мёртвого сына, опустил подбородочек к груди и тихо-тихо, морщась, совсем как ребёнок, заплакал.

Илья накрыл тело обратно и принялся ходить по берегу, посматривая в сторону дома Ковалёвых. «Конечно, она ничего не слышала, не видела, а если падчерица?» – подумал он, отодвигая руками рогоз. Высокая трава пришла в движение, где-то у кромки река гулко зашлась плёсом.

– Кто здесь? – крикнул Богомолов.

Дрожжин и охотник обернулись, Маклаков продолжал стоять над сыном не шелохнувшись. Тишина. Илья шагнул за рогоз, и высокая трава сомкнулась за его спиной. Налетела мошкара и слепни, жужжа, вмиг облепили одежду, пытаясь добраться до плоти. Офицер чертыхнулся, замахал руками и вернулся к реке. К берегу другой дороги не было: тропинка к дому Ковалёвых – вон до него рукой подать, и вторая – наезженная колея в деревню.

За это время отец, никого не слушая, взял тело сына на руки и медленно понёс, не накрывая, как есть, домой. На робкие предложения телеги наотрез отказался, и всматриваясь в его спину и странную поступь, даже Богомолов человеку в таком горе перечить не посмел. Успел только кое-как обернуть на ходу сукном тело, рука парня из-под него всё равно выпала и болталась при каждом шаге. Пальцы на той руке были синюшные, запястья грязные, а в ране будто отсвечивало что-то. Илья заорал, поднимая облака гнуса:

– Стойте!

– Батюшка, дай Христа ради, сына отнести оплакать! – Отец, заходясь в рыдании, обернулся на Богомолова и присел на одно колено, чтобы отдохнуть. Он обезумевше разглядывал накрытую голову мальчика, не замечая ничего вокруг. За это мгновение Илья успел схватить и рассмотреть рану на руке Феди. Издалека Богомолову почудилось, будто из неё что-то торчит: с первого взгляда – чешуя, но аккуратно вытащив из тела и присмотревшись, понял: не чешуя, а чешуйка. Одна, огромная, как монета пяти рублей, с ровными острыми краями и толстой серебристой серединкой. Как её могли не заметить ни Маклаков, ни Ивановы с охотником? Чешуйка блестела на солнце, отбрасывая паутинки лучиков, ярко, не по настроению игриво. Размышления Ильи прервали грохот подъехавшей телеги и страшные крики Ефросиньи, увидевшей, как мёртвого сына несёт отец… Илья помог погрузить тело, и наконец показал находку Дрожжину, хлопнувшего запряжённую лошадь по крупу.

– Эка… – Тот утёр рукавом проступивший пот от набирающей ход июльской жары и вернул чешую Илье. – Точно не рыбья: толстая. У нас таких не водится, не водилось до сей поры. А рыбу я здесь всю наперечёт знаю. Эта точно не ейная. Сам же видишь.

– А чья? Только ты, Спиридон Захарыч, мне про нечистую силу не затягивай!

– И не собирался. Идти пора, полдня потеряли.

Богомолов осуждающе цокнул в спину пешком удаляющегося за телегой Дрожжина, сунул чешую в зепь и снова раздвинул рогоз.

7

Едва сомкнулись за спиной Богомолова стеною зеленые стебли, послышались возня и шёпот.

– Переста-а-ань! – тянул женский.

– Не перестану! – отвечал ему мужской.

– Ну хва-а-атит!

– Иди-ка сюда!

Отмахиваясь от мошкары, Илья вслушался в разговор. Голоса раздавались справа, почти от берега, но в этом месте тот обрывался скоро, был заросшим и непроходимым, спуститься к воде – а её плеск был ясно различим – не было никакой возможности. Илья вертел головой, привставая на носки сапог. Вдруг у берега, где трава росла чуть реже, показалась чёрная мужская голова. Богомолов вытащил успевший увязть в грязной жиже сапог и устремился к ней. Голоса стихли. В траве замелькали цветастые концы платка, видимо, сидевшая у реки наскоро повязывала им голову. Через пару мгновений выросли и явились Илье парень и девушка. Е      й – лет двадцать от роду, на полном лице – румянец во всю щёку, веснушки и игривый прищур зелёных глаз. Она, наклонив голову, заправляла мягкой ладонью последние рыжие прядки в платок. Парень – вернее, уже мужчина – был старше девушки, но ниже её почти на две головы, коренаст, в свежей рубахе, перехваченной пояском. Он едва успел отнять руку от дородной талии крестьянки и сейчас трусливо заглядывал за спину надвигающемуся Богомолову. Сапоги с низкими голенищами и новенький армяк, который мужичок прежде успел подхватить с примятой травы, выдавали человека богатого и, судя по всему, неместного.

– Чего, сударь, изволите, – начал он первым, шагая Илье навстречу, – а? – Судя по всему, крестьянка не успела шепнуть ему, что человек, потревоживших их в интимные минуты утреннего часа – служивый.

Илья отвечать не спешил. Он рассматривал укрывшийся в зарослях кукушкиного цвета наскоро сколоченный спуск к воде. Тут было всего несколько досок на бревне, а рядом нечто вроде скамеечки. Оказывается, и эта часть берега, несмотря на ходившие по деревне страшилки, давно обжита. Богомолов ухмыльнулся. Он видел, что низовские ребята не ходили с девчонками к реке, а после гуляний миловались у старой ветряной мельницы, стоявшей на невысоком холме в трёх верстах от раскинувшегося пшеничного поля. Сюда ночью, видимо, ходили самые отчаянные.

– Изволю искать убийцу старшего сына Маклаковых, – без церемоний ответил Богомолов. – Слышали или видели чего? Давно тут сидите? – обратился он к девушке.

– Кого убийцу? – выдохнул мужчина. Его красивое лицо переменилось из надменного в озадаченное. Девушка при этом налилась краской, опустила глаза и оправила запачкавшийся землей сарафан. От Ильи не укрылось, что новость крестьянку не удивила.

– Феди Маклакова. Знаешь такого? – Он встал между мужчиной и крестьянкой. – Как звать тебя?

– Зина.

– А чьих ты, Зина?

– Городецких. Отец – барский извозчик.

Поняв, в какой переплёт попала, Зина опустила глаза, прижала подбородок к груди и отвечала тихо. Мужчина смотрел на обоих нетерпеливо, видно было, как в нём росло желание поскорей убраться от реки.

– А вы?

– Григорий Тепляков, прибыл на лето и проживаю в усадьбе Киреевых. Кого говорите убили? Где? Здесь?

Илья прищурился и показал в сторону места, где нашли Федю.

– Крестьянского сына. Смотрите, и полверсты нет. Я вас слышал хорошо, должно быть, вы тоже что-то слышали.

– Я? Ничего, Ваше высокоблагородие! – поспешно и обезоруживающе поднял руки Тепляков, подвирая Богомолову в чине. – Мы сейчас же покинем это место, чтобы не мешать вам служить нашему Отечеству, а вы сделайте милость… – Он наморщил лоб. – Не рассказывайте никому, что видели нас.

Илья хотел было возразить, но блестящие пуговицы на новеньком армяке Теплякова, холеная кожа и начищенные слугой сапоги его остановили. Господа в летних домах принимают гостей, ездят на приемы в город, а значит, начальство уже к завтрашнему утру будет бить кулаком по дубовому столу и орать, прояви он сейчас неучтивость…

– Зина, а ты знала Федю Маклакова?

– Знала, батюшка.

– Зачем он сюда ходил, скажешь?

– Нет. Знать не знаю, вот тебе крест! – Вскинулась Городецких, делая шаг вперёд. Барин тут же юркнул за её спину.

– Была у него может любовь? Сватался к кому?

– Сватался, было дело. К Таньке, сестре моей.

– И?

– Отказала она ему. Влюблена наша Танька в фабричного одного.

– Тю! И отец позволил?

– «То добро и свято, еже бы оба из воли и из любви сошлися». – Она глянула за плечо на переминающегося с ноги на ногу Теплякова. – Так папенька и сказал ему. Папенька у нас добрый.

– И, видно, слепой, – не сдержался Илья.

«Эк я б тебя! – злился он на себя и грозил кулаком в спешно удаляющиеся спины. – А наши-то, хороши! Хороши девки! У! Все как одна: лишь бы из деревни сбежать. Лишь бы к лёгкой жизни пристроиться! Ума нет. Пустят козла в огород, а потом бегают вон, за кукушкиным цветом, да маменькам плачутся. Тьфу!». Илья ругался, утирая пот со лба, и вспоминал, как Глафира, невеста, вот так же по его возвращении со службы, потупив бесстыжие глаза, прикрывала руками огромный живот.

Солнце стояло высоко и пекло нещадно. Во дворе дома бабы Нины не было ни души, только в тени плетня спала разморенная серая кошка. Илья крикнул хозяев, потоптался на месте и, напугав кур, пошёл проверять амбар и хлев: скотины в хозяйстве Ковалёвых, видно, почти не водилось. Ступая как можно громче, он снова обошёл двор, постучал, заглядывая, в окна.

– Ищите кого? – раздалось за спиной.

8

Богомолов обернулся. У плетня стоял босой мальчишка лет семи с тростинкой во рту.

– Хозяев ищу, Ковалёвых. Не видал?

– Варю видал. Она на поле обед бабе Нине понесла. Ты иди скорей по энтой дороге, – мальчик показал на колею, ведущую к полю, – точно встретишь.

Ребёнок скрылся из виду, и Богомолов во весь дух припустил за девушкой – одна маленькая фигурка и правда медленно двигалась вдоль дороги, крепко удерживая поклажу в руках. Она выросла перед ним в тот момент, когда Илья обогнул небольшой пригорок. На бегу он впечатался в худенькую спину, от неожиданности схватил девушку за плечи и резко остановился. Девушка сжалась и, выпустив прикрытый крышкой бурак, расплескала по траве, земле и переднику парное молоко. Илья одёрнул руки. Варя обернулась, закрывая рот ладошкой, а потом стряхнула с пальцев капли и сердито шлепнула ладонью прямо во вздымающуюся грудь не успевшего отдышаться Богомолова.

– Ты что?! Это наше последнее молоко! Была ли нужда так торопиться?!

На ней были белая холщовая рубаха с рукавами, широкими от плеча и перехваченными у запястья расшитыми манжетами – брыжалью, простой сарафан, чистенький передник из пестряди, тоже расшитый по подолу, и лапти с глубоким носом – привычный для Низовки наряд. Волосы сплетены туго, их скрывал красный платок. Личико у девушки было миловидное, но немного отрешенное, будто замершее, от того по-особенному красивое. Хоть высокий лоб, тонкие брови и бледные губы оставались спокойны, говорила она сердито, Богомолов даже испытал странное чувство стыда.

– Простите меня, Христа ради, я боялся вас упустить.

– По-моему, вы хотели меня напугать.

Она осмотрелась, Илья от неловкости, стоявшей между ними, тоже. Он поднял деревянную крышку от бурака: вокруг основания ручки та была искусно украшена тиснением в виде волн и маленьких рыбок.

– Красивая резьба. Ты – Варвара? Ковалёва?

– Я.

– Слышала про Федю Маклакова?

– Слышать слышала, а знать ничего не знаю. – Девушка бросила взгляд на поле. – Что прикажете делать с обедом? У меня были только молоко и хлеб. Маменька злиться будет.

– Я могу купить вам молока. Тут в любом доме продадут с радостью. Давайте только дом с коровником найдём, – неожиданно смирно ответил заробевший Богомолов.

– Что ж, пойдемте тогда до Кривошеевых, близёхонько здесь.

Варя успокоилась и пошла очень споро первой, показывая дорогу. Подниматься пришлось в горку. Девушка едва доходила унтер-офицеру до плеча, но шла проворней, ловко поднимая руками подолы юбок, когда нужно было сделать широкий шаг. Илья же чуть отстал, и в мыслях не сразу заметил, что любуется открывающимися тонкими девчачьими щиколотками.

– Поскорей, Илья Иваныч, обед ждут, – обернулась она, усмехаясь уголками губ.

– Откуда ты меня знаешь?

– А вас все тут знают. – Она помолчала. – Красивый ты, вот девчонки и шепчутся. Привык поди?

– К чему это?

– К толкам. – И Варя тихонько рассмеялась, закусывая концы платка.

«Играть вздумала» – пронеслось у Ильи в мыслях, когда они подошли к добротному сосновому срубу с небольшим навесом, видимо, принадлежавшему Кривошеевым. Крестьянки обычно робели перед ним, юлили, пытались понравиться или вовсе сбегали, но эта вела себя как равная, шутит и тыкает вон.

Услышав просьбу служивого человека, хозяин сразу окрикнул жену, и та вынесла во двор молока, хорошего квасу, несколько ломтей пшеничного хлеба и миску квашеной капусты.

– Чем богаты, Ваше благородие! – улыбалась женщина, помогая Варе уложить провизию.

Обидевшись на предлагаемые офицером деньги, Кривошеевы ушли в дом, и Богомолов с Варей зашагали обратно. Все Ковалёвы оказались не робкого десятку. На вопросы о Фёдоре, реке, убийствах и прошедшей ночи Варя отвечала прямо и глядя в глаза: ничего не слышала, ничего не видела. Невыносимый полуденный зной путал мысли. Богомолов, не понимая, отчего краснеет, пытался не ловить выглядывающие из-под сарафана, вышитого по подолу красной бумагой, щиколотки. Ножки-веточки, угольно-чёрные глаза, капельки веснушек на носу – «Была б красота!» – злился на себя офицер. Он переменил тон, стал задавать вопросы чаще и резче. Варя ему не уступала и не смутившись, продолжила говорить ровно и без всякой осторожности, с достоинством невиновного человека.

– А ты часто к реке ходишь?

– Часто. Стираю, там и скамеечка есть.

– Говорят, там и русалки есть. – Илья заглянул Варе в голубые почти прозрачные глаза.

– Бог с тобой. – Она улыбнулась. – Никого там нет. До свидания, Илья Иванович.

Правда, от Ильи не укрылось, как при упоминании русалок она украдкой осенила себя двупалой перуницей на старый лад. Он дождался, пока Варя найдёт сгорбленную спину бабы Нины, вязавшей на ощупь тугие охапки трав, и только потом зашагал в сторону деревни. Как только офицер скрылся из виду, девушка бросила корзинку и побежала к реке.

9

Время несло низовских к середине лета. Июль стоял душный, воздух с самого утра наливался зноем так, что к полудню и до самого заката полной грудью было не вздохнуть. Бабы зря ждали дождя на Макошину пятницу, не услышала их Праматерь, не вылила на землю ни капли. Теперь к работе приступали засветло, пока марево не начинало жечь придорожные камни. Мужики в те дни стягивались к полю невесело. Похоронили Федю Маклакова, и, словно мелкая пыль из-под колес повозки, траурного поезда, – скорбь лежала не смахнутой на плечах односельчан.

На поминки, как водится, собиралась вся деревня, но Богомолов до последней минуты идти не хотел. Ни покойного, ни скорбящих отца и мать он не знал, траурные шествия с толпой неутешных плакальщиц, уже розовеньких после первой, от души ненавидел. А ещё тяжёлым камнем легла на душу вина. Но потом услышал, как зовёт его, слабо держась за плетень, бесцветная, высохшая враз после смерти сына Маклакова, и прийти согласился.

Проводив Федю в последний путь, гости рассаживались на лавки вокруг накрытого стола, пропуская вперёд дьячка, крутящего в руках красные нитки. У Ильи от их вида неприятно свело живот. Свои, снятые с родителей – покойнику по традиции перевязывали ноги-руки, а перед погребением – развязывали и забирали, он никогда не носил. Хранил, правда. Но от болезней и неудач, как в деревнях было принято, не использовал, своей головой обходился. Растерянную молодёжь сажали рядом, только девчонок с распухшими от слёз лицами оттеснили вглубь – была среди них и Зина Городецких, – там же накрыли и на пустой прибор. Богомолов сидел локоть к локтю с Дрожжиным во взрослом углу и смотрел, как медленно от кутьи рассеивается горячий пар.

В середине трапезы дверь скрипнула, в избу вошли баба Нина под руку с Варей и маленький сухонький старичок, одетый в подпоясанную длинную белую рубаху и серые помочи. Старик снял шапку и, выказав уважение к родителям покойного, получил разрешение пройти с дороги к столу. Варя тем временем усадила мачеху и понесла принесённую корзинку со съестным на ссыпчину хозяйке. Поравнявшись с сидящим спиной к ней Богомоловым, она тихонечко тронула его за плечо. Её маленькая ладошка была теплой, как у ребёнка. Мгновения, пока кожа не отпустила эту необычную теплоту, Илья сидел не шелохнувшись. Он смотрел, как Варя раздаёт гостям по указанию Маклаковой завёрнутый в тряпицу горячий пирог, и боролся с желанием встать, помочь, найти повод заговорить. Она почти ничего не ела, лишь иногда поднимая глаза на редкие к середине поминок всхлипывания. Федины отец и мать сидели молча, смотрели перед собой, в пустоту. Старичок, как оказалось – путник, напротив, ел много, с аппетитом, часто утирая от пива густую седую бороду. Он бойко расспрашивал о Феде и уже скоро сам себе черпал медовухи из выдолбленного в виде плавающей утицы настольного скобкаря. Его умные маленькие чёрные глаза бродили по гостям и чаще всего задерживались на унтер-офицере. Богомолов несколько раз пытался заглянуть Варе в лицо, но тщетно – она сидела, словно заслонившись старичком, и в сторону Ильи даже не поворачивала головы.

Часом позже, раскланявшись с родителями почившего, гости стали выходить из душной горницы на улицу. Илья выбрался вслед за захмелевшим Дрожжиным, шумно вдыхая ещё горячий предзакатный воздух. Семеро мужиков стояли поодаль и тихонько о чём-то спорили. Старичок тут же во дворе разминал узловатыми пальцами, видимо, добытый у гостей табак. Богомолов вернулся в избу, быстро обошёл двор, даже заглянул в коровник: Вари нигде не было.

– Кого ищешь, Илюша? – вдруг пробормотало нечто у него за спиной и выросло в старичка, едва Богомолов обернулся. Они стояли одни в закутке между дровником и амбаром, рядом с жухлым смородиновым кустом. Илья втянул полную грудь аромата слегка прелого свежесрубленного дерева.

– Вы зашли с Ковалёвыми, Ниной и Варварой. Вот их ищу, не видели?

– А-а-а… – Старичок растерянно поднёс к носу табак, но тут же убрал руку и болезненно сморщился. – Не знаю, не знаю. А пошто они тебе?

Илья не ответил, разглядывая дедовы ивовые коверзни, которые, несмотря на сухую безветренную погоду, будто были только что из воды. Старик, должно быть, угодил по пути в лужу и оттого сейчас переступал с ноги на ногу, оставляя серую скомканную пыль. Неожиданно он повторил вопрос чуть громче:

– Зачем ходишь за ней, Илья Иванович?

– Я? Ты чего, старик? Ни за кем я не хожу, меня прислали убийцу найти… Откуда меня по имени знаешь?

– Так жалуются на тебя. Извёл их своими расспросами, ходишь к ним, ищешь всё, высматриваешь, будто виноваты они в чём. А они добрые. – Старик приблизил лицо к Богомоловой груди и грозно выдохнул табачным духом, смотря прямо перед собой: – Не тронь их!

Илья отшатнулся. «Видно, юродивец». Эта мысль успокоила, зарождающееся волнение отступило. Старик продолжал бормотать и уже подался вперёд, занося кулаки, но офицер развернулся и торопливо, не желая вступать в перебранку пошёл обратно во двор.

10

Там царило необычное для поминок оживление. Пока раскрасневшиеся родители теряли бдительность, молодёжь разошлась парами по укромным местечкам. В хохочущей за амбаром девушке Илья узнал Зину, дочь кучера Городецких, ту самую, что встретил с барчуком на берегу Шоши. Она сидела рядом с двумя мальчишками лет шестнадцати, широко расставив ноги под натянутым коленками сарафаном. От спора на улице становилось громче, в какой-то момент один из мужиков даже сорвал с себя шапку и бросил под ноги. Дрожжин стоял у дороги, и из-за его широкой спины почти не было видно худенькую фигурку Вари. Они разговаривали, не обращая внимания на спор. Илья поспешил к ним, но толпа, как назло, стала смыкаться вокруг: то тут, то там его пытались отвлечь, спросить что-то, рассказать, поприветствовать. Наперебой просили поскорей найти Фединых убийц, видно, страх за собственных детей крестьянам не давал покоя. Добравшись наконец до Дрожжина, Вари он уже не застал.

– Чего это ты, Спиридон? – раздосадовано кивнул Богомолов куда-то в сторону.

– Ай?

– Зачем тебе Ковалёва?

– А тебе-то что? – отозвался Дрожжин, подняв брови, а потом добавил уже мягче, будто извиняясь: – Ох, ехал бы ты обратно в город, Илюша. Изведут они тебя. Ох, изведут.

– Изведут? Кто?

Дрожжин не ответил, только посмотрел в сторону реки.

– Я просил Варю за вандами присмотреть.

Илья оправил рукав и нахмурился.

– Ты же, Спиридон, на тот берег за рыбой не ходишь?

– Как же не ходить, хожу. Просто порядок знать надо.

– Какой порядок?

– А такой. Варя меня научила. Приходить надобно только с рассветом, сначала шуметь немножечко на берегу и только потом идти. А как ванды ставить, у воды надлежит на рыбу разрешение попросить: «Синь-вода, дай мне рыбки деткам на пироги» – как-то так. И кинуть в реку гостинец какой, женский. Я тут зеркальце у старьёвщика купил, а на той неделе шёлковый платочек был. Клёв сам идёт, только успевай снимать.

– Да ты, Спиридон, шутишь! – Богомолов ждал, что тот наконец рассмеётся, хлопнет по плечу и в обычной манере кивнет в сторону дома, мол, пошли уже. И идти будет всю дорогу молча. Рыбы у воды просить, ну-ну. Дрожжин, однако, стоял, не шелохнувшись, и в сказанном ни минуты не сомневался.

Домой шли порознь. Добравшись уже в сумерках, Илья постоял у избы, прежде чем войти. Уже у двери за плечом ему почудилось шевеление. Обернулся – никого. Он снова постоял в нерешительности, держась за ручку и вглядываясь в сероватое небо, раскрашенное полосками янтаря. Последние птицы спешили укрыться от темноты. Из приоткрытой двери тянуло сыростью и теплом подгнивающей у земли соломы. Возвращаться в комнату с заколоченными окнами не хотелось.