Красное на красном

Светочи эсператизма утверждали, что, умерщвляя плоть, люди укрепляют дух и радуют Создателя, но изголодавшийся Эпинэ был полностью согласен с гоганом. Увы, накинуться на еду, не узнав главного, было невозможно. Иноходец собрал волю в кулак и постарался не смотреть на лучший из столов Агариса.

– Благодарю достославного Енниоля и его соплеменников за любезное приглашение, – принц придерживался тех же взглядов, что и его маршал, – но мы хотим знать, чем изгнанники могут быть полезны вашей общине.

– Я слышу то, что ожидал услышать, – все так же негромко произнес Енниоль. – Могут ли изгнанники быть полезны правнукам Кабиоха и могут ли правнуки Кабиоховы облегчить участь изгнанников? Если блистательные согласны, мы узнаем ответ до конца этой ночи, но я – старый человек и не привык смотреть на юность снизу вверх. Прошу гостей этого дома опуститься в кресла и отведать четыре раза по четыре блюда, дабы показать, что они доверяют хозяину. Люди Чести чтят свои обычаи, мы, правнуки Кабиоховы, – свои, и в этом – наша сила и наше спасение.

Хозяевам Робер не доверял. Да и кто, находясь в здравом уме, станет доверять гоганам, но почему бы и не поесть, если предлагают? Самолично встав у жаровен, Жаймиоль доказал свое право называться лучшим поваром Агариса. Конечно, общество достославных наслаждение несколько портило, да и выказывать застарелый голод не хотелось, но Эпинэ и Ракан должное угощению отдали. Енниоль рассказывал о достоинствах предлагаемых яств, Альдо время от времени отвечал, остальные молчали.

Трапеза закончилась уже знакомыми чашами для омовения рук. Слуги вынесли кушанья и зажгли неизбежные курильницы. Робер Эпинэ видел напряженное лицо своего сюзерена – Альдо понимал, что они вступают на шаткую лестницу, которая может вести как в Рассвет, так и в Закат.

– Прежде чем предложить блистательным то, что мы хотим предложить, – начал достославный, – я хочу спросить: что знает великолепный Альдо о нашей вере и о прошлом своего дома?

– Почти ничего, – признался великолепный Ракан. – Вы не любите быть на виду, а я, правду сказать, в эсператизме не силен. Клирики болтают – надеюсь, достославный меня простит, – что вы молитесь демонам, которых изгнал Создатель.

– Слова блистательного не оскорбление, – негромко проговорил Енниоль. – Так думают многие, и мы, правнуки Кабиоховы, не спешим развеять мрак, в коем блуждают непосвященные. Те, кто забыл родство свое, недостойны его. Только мы храним в памяти то, что храним, и, когда солнце взойдет на западе, станем теми, кем станем. Это обо всех, теперь о блистательном. Альдо из дома Раканов принадлежит к избранному роду, и мы откроем ему истину.

Робер Эпинэ стиснул зубы – проповедь после обеда, что может быть гаже, но проклятый гоган не перейдет к делу, пока не нагородит сорок ведер вяленых кобелей. Придется слушать. Иноходец украдкой глянул на Альдо – в глазах принца пряталась обреченность, но на лице был написан вежливый интерес – от природы порывистый, чтобы не сказать неистовый, Ракан выучился держать себя в руках еще в детстве. Изгнание и бедность – хорошие наставники, даже слишком хорошие.

– Я не стану перечислять все колена Кабиоховы, – похоже, Енниоль понимал, какому испытанию подвергает своих гостей, – и не стану призывать блистательных принять нашу веру. Быть может, потом гостям нашим откроется истина, и они сделают шаг от величия земного к величию горнему. Пока я скажу лишь то, что скажу. Мы, как и вы, верим, что мир сей создан в шестнадцать дней и создавший его, имя коему Кабиох, ушел по звездной Нити, но далее наше знание и ваши заблуждения расходятся, как расходится торная дорога и след ослепшего осла.

Достославный остановился и пристально посмотрел на гостей, видимо, ожидая, что они с Альдо возмутятся, но принц смолчал, а маршал тем более. Робер Эпинэ слишком горячо ненавидел пареную морковь и постные рожи, чтобы вступаться за эсператистов, родившемуся в Агарисе Альдо благодетели насолили еще сильнее. Эпинэ показалось, что Енниоль подавил улыбку.

– Не хочу злоупотреблять вниманием блистательных. Вам говорят, что мир наш некогда захватили четверо демонов, правивших семь тысяч лет и изгнанных вернувшимся Создателем, только Создатель превыше всех в мудрости, силе и благости. Все идет по воле Его, мог ли Он уйти, покинув сотворенное на произвол судеб? Могли ли демоны осмелеть настолько, чтобы протянуть руки к принадлежащему Ему и преуспеть?

Вопросы ответов не требовали, но Роберу внезапно стало интересно. В самом деле, если Создателю известно будущее, как вещают клирики, значит, про демонов он тоже знал? Знал и не предотвратил?

– Вижу в глазах блистательного тень сомнений, и да превратится она в свет. Четверо были не демонами, но первыми из детей Кабиоховых, сильнейшими, мудрейшими и справедливейшими.

Енниоль замолк, строго и требовательно глядя на Альдо. Ракан вежливо улыбнулся.

– Теперь я знаю смысл вашей веры, но я по-прежнему не…

– Блистательный – последний в роду правителей земных, в чьих жилах течет кровь всех сынов Кабиоховых. Раканы – внуки Кабиоховы, гоганы лишь правнуки. Откажется ли блистательный Альдо от того, что принадлежит ему по праву рождения, в обмен на трон Талига?

Роберу показалось, что он ослышался; Альдо, судя по его лицу, тоже. Для родившегося в Агарисе наследника Раканов талигойский трон был чем-то вроде степного миража, но принц и не пытался за ним бежать. Эгмонт Окделл и дед попробовали власть Олларов на зуб, зуб сломался вместе с шеей, и вдруг…

– Первородный удивлен, – произнес с довольным видом старейшина. Говорил он один, остальные лишь согласно наклоняли головы, словно свидетельствуя.

– Признаться, да, – не стал ходить вокруг да около оказавшийся первородным друг. – От чего именно я должен отказаться и каким образом вы можете мне помочь? Ссудить деньгами?

– Золото может многое, но мы сильны не только золотом, но и знаниями, и многим иным, о чем блистательным знать необязательно. Когда Альдо Ракан наденет корону, он вспомнит этот разговор, а он ее наденет, если согласится на обмен.

– Достославный, – изгнанник взглянул в лицо старому гогану, – до сего дня я был далек от вашей веры, но я знаю: вы ничего не даете даром и всегда остаетесь в выгоде.

– Правнуки Кабиоховы желают принять на свои плечи ношу, брошенную нерадивыми, – сверкнул глазами Енниоль. – То, чего мы хотим, отринуто прародителями блистательного много веков назад. Первородный Альдо обретет то, что видит в своих снах, взамен того, о чем сердце его никогда не тосковало. Пусть блистательный поклянется, что, став королем Талига, отдаст возведшим его на трон город, именуемый Гальтарой, и реликвии, созданные в те поры, когда Раканы не признавали Создателя.

– Гальтару? Но от нее остались только развалины!

– Сын моего отца говорит внуку твоего деда: то, что просим мы, не имеет ценности в глазах забывших родство свое.

– Если мы все забыли и ничего не знаем, зачем вам мой отказ? – Альдо словно прочитал мысли Робера. – За свое золото вы купите и Гальтару, и прочее старье.

– Мы чтим Закон Кабиохов и не хотим уподобляться скупщикам краденого. Лишь законный обладатель прав и имущества может ими распорядиться.

– А если ничего не выйдет? Скинуть Олларов не так-то просто.

– Если ничего не выйдет, значит, правнуки Кабиоховы не исполнили своих обязательств и заплатят неустойку. Каково слово блистательного? Талиг или покой?

Робер смотрел на Альдо, ожидая его решения. С одной стороны, предложение было заманчивым, с другой – оно казалось… слишком уж выгодным, хотя Леворукий разберет этих фанатиков. Может, для них и впрямь нет ничего важнее этого самого первородства и допотопных цацек…

– Я согласен, – раздельно сказал Альдо. – В день моей коронации вы получите Гальтару и все старинные вещи, которые пожелаете.

– Сын отца моего просит первородного подтвердить свое слово в Чертоге Одного и Четверых. И да поведает кровь блистательного о минувшем.

– Но, достославные, я как-никак эсператист.

– Кабиоху и правнукам его важна кровь первородного, но не вера его.

– То есть мне нужно поклясться на крови?

– Таков обычай. Но и правнуки Кабиоховы принесут свою клятву и внесут залог.

– Хорошо, – Альдо поднялся, – пусть будет так, как вам нравится, хотя кровь дворянина дешевле его чести. Мой друг тоже должен клясться?

– О нет! Пусть блистательный Робер из рода огнеглазого Флоха даст слово молчать об увиденном, этого довольно.

– Я не разбрасываюсь тайнами своего сюзерена, – отрезал Иноходец, ошалевший от новоявленного родства с каким-то Флохом.

– Да проследуют блистательные впереди меня в чертог Кабиохов.

3

Вновь повеяло благовониями, но запах был слабее и не столь резок, как в первом из коридоров. Посредине пресловутого чертога, подтверждая правдивость агарисских воров, тускло мерцала высокая, в человеческий рост, металлическая пирамида. Неужели в самом деле золото?! Или все же позолоченная медь или бронза?

Енниоль поднял руку – один из занавесов раздвинулся, пропуская двух то ли беременных, то ли очень полных молодых женщин, разодетых в разноцветные шелка и увешанных драгоценностями. Толстухи вели под руки третью, невысокую и тоненькую, закутанную в легкое белое покрывало. Равнодушный ко всяческим обрядам, но не к женщинам, Иноходец, стараясь не нарушать приличий, постарался разглядеть вошедших дам. Гоганы прятали своих жен и дочерей от чужих глаз, а тут к блистательным выпустили аж трех.

Говорили, что «куницы» женятся на родственницах, даже на сестрах и дочерях. Говорили, что правнучки Кабиоховы прекрасны, что у них темно-рыжие кудри и белая кожа. Говорили, что гоганы уродуют своих женщин, откармливая их, как гусынь, и вставляя им в нос кольца. Говорили, что гоганские женщины сплошь ведьмы, что отец вправе жить с женами сыновей, а старший брат – с женой младшего, и что иноплеменника, увидевшего гога́нни[46] без покрывала, ждет смерть. Сколько в этих слухах чуши, а сколько правды, Эпинэ не знал, но толстухи стали бы настоящими красавицами, догадайся кто-нибудь продержать их месяц на пареной морковке. Темно-рыжие и белокожие, с соболиными бровями и крупными чувственными ртами, они могли сойти за сестер, а может, таковыми и были.

Истосковавшийся по женскому обществу Иноходец простил дамам двойные подбородки и тяжелые животы за лучистые светло-карие глаза и яркие губы. Конечно, в талигойских платьях гоганни казались бы бочками, но многослойные переливчатые накидки, из-под которых виднелись изящные ножки в сафьяновых туфельках без каблуков, несколько выправляли положение. Так беременные они все-таки или нет?

– Иноверец не может коснуться ары[47], – пояснил Енниоль, – но залог блистательного примет правнучка Кабиохова, вступающая в пору расцвета и до сего дня не видевшая мужчин, кроме отца своего и старейшего в доме.

Свет стал ярче, по бокам пирамиды заметались жаркие сполохи. Сомнений в том, из чего сделана эта штуковина, больше не было. Золото! Чистейшее золото, не изгаженное никакими примесями. Робер никогда не был корыстным, но при мысли о том, сколько слитков пошло на одну-единственную гоганскую игрушку, становилось страшно.

Толстушки что-то пропели и сняли со своей спутницы белое покрывало. Третья куничка отличалась от сестер или подруг, как породистый жеребенок отличается от дойных коров. Одетая в белое девушка казалась совсем юной. Невысокая, чтобы не сказать маленькая, гоганни была темно-рыжей, ее густые, слегка волнистые волосы были собраны на макушке в подобие конского хвоста и все равно достигали колен. Белоснежная кожа, нежный крупный рот, большие глаза, более светлые, чем у соплеменниц, испуганные, но решительные… Сказать, что девушка была красива, значило не сказать ничего. Такую хочется подхватить на руки и унести по заросшему цветами лугу туда, где нет ни боли, ни грязи, ни осени.

– Юная Мэ́ллит, младшая дочь достославного Жаймиоля, донесет слово и кровь первородного до зеркала Кабиохова.

Альдо грациозно поклонился женщинам. Робер знал своего сюзерена – на Кабиоха ему наплевать, но пролить кровь ради красавицы в белом он готов. И не только он… Увы, Мэллит покинет дом отца ради какого-нибудь менялы или трактирщика. Мужем гоганни может стать лишь гоган, а женой герцога Эпинэ – каменная статуя с длиннющей родословной. Вот уж точно, нет в жизни счастья!

Под восхищенными взглядами чужаков красавица вспыхнула и опустила ресницы. В отличие от своих жирных спутниц юная Мэллит не носила многослойных балахонов, на ней были лишь стянутые у щиколоток белые шароварчики и белая же короткая рубашка, завязанная под грудью. И все. Ни золота, ни драгоценностей, да они бы девушке и не пошли. Зачем ландышу золото? Он хорош сам по себе.

Мэллит преклонила колени перед Енниолем, и тот властным жестом взял ее за волосы, приподнимая лицо. Слов, произнесенных достославным, Робер, разумеется, не понял. Старейшина говорил, Мэллит слушала, слегка приоткрыв алые губки. Одна из толстух принесла оправленную в золото створку раковины, другая – стилет с вычурной золотой рукоятью.

– Согласен ли первородный Альдо нанести себе рану этим ножом и позволить юной Мэллит отереть выступившую кровь?

– Ради глаз прелестной Мэллит я готов на все, – галантно ответил сюзерен, но вовремя спохватился и добавил: – Если таков обычай, я согласен. Куда и как колоть?

– Пусть блистательный проследит за сыном моего отца. Да убедится первородный, что клинок чист, и да будет кровь правнучки Кабиоховой нашим залогом, а кровь блистательного Альдо – его.

Робер вздрогнул, когда Енниоль, все еще держа Мэллит за волосы, взял в другую руку стилет и кольнул девушку в ложбинку меж грудями. Брызнула кровь. Алое на белом! Ранка была неглубокой, но крови было много. Гоган положил окровавленный стилет на блюдо-раковину, и Мэллит поднялась с колен, даже не пытаясь унять струящуюся кровь. Приняв раковину и часто моргая, она подошла к Альдо, торопливо расстегнувшему колет. Наследник первородных лучезарно улыбнулся окровавленной красавице.

– Пусть моя кровь ответит за мои слова.

– Да будет так! – пророкотали гоганы. Мэллит приняла из рук Альдо клинок, на котором ее кровь смешалась с кровью иноверца, и зажала рану принца подсунутым толстухой неподрубленным полотном. Хитрый Альдо перехватил ткань таким образом, что его рука на мгновение накрыла пальчики Мэллит. Девушка вздрогнула, высвободилась и торопливо шагнула к золотой пирамиде. Енниоль что-то сказал на своем языке, гоганы с гоганни четырежды повторили, и Мэллит подняла стилет.

Золото мягче стали, но не настолько же! И уж всяко не тонким девичьим рукам всадить клинок в золотой монолит, однако окровавленное острие вошло в пирамиду, словно в масло, а Мэллит без сознания упала на руки толстух, которые утащили ее за занавес.

Робер едва не бросился следом – судьба девушки волновала Иноходца куда сильней куньих сказок. Пришлось напомнить себе, что гоганни не пара талигойскому маркизу, а талигойский изгнанник не пара гоганни. Мэллит – чужая, он видит ее в первый и последний раз.

Иноходец заставил себя взглянуть на дурацкую пирамиду, и увиденное заставило забыть и о лишившейся чувств красавице, и о том, куда их с Альдо занесло.

На блестящей поверхности появилась трещина, нет, не трещина! Молния! Молния Эпинэ! Зачарованный неистовым зигзагом, Робер не сразу сообразил, что сама пирамида начала таять, как тают летние облака. Вскоре от золотого монолита остались лишь острые ребра, обозначавшие заполненный золотистым свечением объем, и знак Молнии. Свечение понемногу бледнело, сквозь него проступили какие-то тени – они сменяли друг друга, сходились и расходились, постепенно обретая четкость. Становилось ясно, что это люди, но какие-то странные.

Робер с удивлением смотрел на представшую перед ним картину. Полутемная комната, на стенах – оружие и шпалеры с охотничьими сценами, но какие же уродливые! Тусклые окна с частым переплетом, за ними – ночь или поздний вечер. Вовсю чадят вставленные в гнезда факелы, скачут по щитам и доспехам красноватые отблески. Комната кажется знакомой, и вместе с тем Эпинэ мог поклясться, что никогда в ней не бывал…

Золотистая дымка растаяла окончательно, открывая взору пару часовых, скрестивших в дверях копья, массивный стол и сидящего за ним человека средних лет в лиловой котте поверх кольчуги.

На благородном лице незнакомца читались решимость и уверенность в себе, и опять-таки Роберу показалось, что он знает эти строгие правильные черты, короткую бороду, пристальный взгляд. Сильная рука перебирала лежащую на плечах массивную золотую цепь, в глазах светились ум и озабоченность. Маршал Талигойи? Но кто и почему так странно одет?

Маршал, если это был он, поднялся, позволив рассмотреть вышитого на платье спрута. Придд! Но Эктор, последний маршал этого рода, погиб в один день с Эрнани Раканом, и было это… Закатные твари, когда же это случилось?!

История Иноходца особо не занимала, но если человек в аре – Эктор Придд, становится ясным все – маленькие окна, нелепые шпалеры, старинная одежда, воины с копьями, только зачем все это?

Давным-давно почившие стражники раздвинули копья, пропуская кого-то темноволосого и быстрого. Ослепительная улыбка, иссиня-черные волосы, зло сощуренные глаза – резкая, южная красота, чужая и неприятная. Губы вошедшего шевельнулись, но из пирамиды не донеслось ни звука. Лицо Придда исказил гнев, он стукнул кулаком по столу, южанин расхохотался маршалу в лицо, и тут Робер все понял. Рамиро-предатель! Нынешний герцог Алва мало походил на своего проклятого предка, но смеялись они одинаково.

Иноходец знал, что Рамиро, убив сперва маршала, а потом – короля, открыл ворота марагонскому ублюдку. Талигойя пала не в честном бою, а благодаря измене… Теперь Иноходец видел, как это было. Рамиро все еще хохотал, когда разгневанный маршал вскочил и схватился за меч, одновременно махнув рукой своим людям. В тот же миг сверху ударили арбалеты. Стрелки не промахнулись: воины в лиловом один за другим упали на пол. Это послужило сигналом. В распахнувшиеся двери ворвались десятка полтора черно-синих мерзавцев.

Маршал оказался один против целой своры, но сдаваться он не собирался. Робер Эпинэ сжал кулаки – одно дело знать о древнем предательстве, с которого начались несчастья Талигойи, и совсем другое – видеть воочию. Эпинэ не мог слышать, что говорит Придд, но все было ясно и так. Мужчина и воин, угодивший в ловушку, найдет, что бросить в лицо предателю, а предатель… Предатель опять рассмеялся! Кэналлийские во́роны не ведали, что такое совесть, недаром подлец-потомок получил в наследство от предка издевательский смех. Рамиро что-то сказал, махнул рукой своим и обнажил меч.

Это у них тоже фамильное – все Алва рождаются с клинком в руке и, подобно кошкам, норовят поиграть со своими жертвами. Просто убивать им скучно! Придд был неплохим бойцом, даже хорошим, но Робер помнил, чем все закончилось, а маршал… Маршал дрался! Один в кольце предвкушающих очередную победу своего вожака кэналлийцев. Ну почему, почему, почему нельзя броситься вперед, прорваться сквозь золотистую грань и, влетев в прошлое, стать спиной к спине с человеком, которого убивает подонок?!

Робер невольно рванулся к алтарю, но его руку сжали словно клещами, и чей-то голос прошипел:

– Блистательный видит лишь тень тени. Память крови Раканов проснулась и говорит… Это уже было, и этого не исправить…

Не исправить… Было… Но отчего же так больно?

Турниры окончательно вышли из моды к началу Двадцатилетней войны, но королева Алиса решила их возродить, а дед, как вернейший из ее рыцарей, взялся за это дело с присущей ему страстью. Что такое двуручные мечи, которыми орудовали противники, Робер Эпинэ знал не понаслышке. В юности ему с братьями приходилось браться за древнее оружие. Маркиз запомнил, что нужно все время поддерживать движение клинка, чтобы его вес помогал, а не мешал. Нет, положительно, шпага удобней, но во времена Рамиро и Эктора думали иначе.

На первый взгляд, ставить следовало на маршала – тот был массивней и как будто сильнее, а его эспадон длиной превосходил меч кэналлийца. Длиной, но и тяжестью, а высокий и верткий Рамиро казался моложе и быстрее своего соперника.

Придд, раскручивая меч, пытался держать Алву на расстоянии. Все зависело от того, сможет ли маршал навязать предателю свой ритм. Все зависело? Эктор Придд убит давным-давно, Талигойя пала, на троне сидит Оллар, а у него за спиной стоит потомок Рамиро. Стоит и смеется…

Стиснув кулаки, Иноходец наблюдал за ходящими по кругу соперниками. Когда дерешься на шпагах, нужно смотреть противнику в глаза, чтобы предугадать удар. Если бой идет на мечах, следи за ногами врага, точнее, за той, на которую он сейчас опирается.

Маршал, как и думал Робер, атаковал первым, начав бой с подшага и ударив снизу вверх. Он целил в голову кэналлийца, но тот уклонился вправо, отвел клинок Придда в сторону и вниз и легко отпрыгнул назад. Эктор провел финт из четвертой позиции в первую, метя в плечо соперника. Робер и сам бы так поступил, но Алва принял удар на блок, левой рукой перехватив свой меч за лезвие. Дерись рыцари вживую, комнату наполнили бы скрежет и лязг, но воскрешенных для боя противников обнимала тишина.

Предатель оказался силен, да чего еще следовало ждать?! Не будь Алва уверен в себе, маршал лежал бы со стрелой в горле рядом с несчастными стражниками. Рамиро, хоть и двумя руками, удержал меч Эктора, оттолкнул его и резко отскочил. Придд снова бросился в атаку, еще более отчаянную, обрушив на отступающего противника целый град ударов, на первый взгляд беспорядочных, но лишь на первый взгляд. Эпинэ понимал, что маршал сделал ставку на удар в голову, а для этого нужна скорость, которую Придд потерял.

Удары обреченного пропадали впустую, а потом Алва улучил момент, когда маршал промешкал, и ударил сам. Наотмашь, разрубая прикрытую дорогой тканью кольчугу.

– Закатные твари! – простонал Альдо, о котором Робер как-то забыл.

Победитель вытер лезвие, махнул рукой своим людям и скрылся за дверью, кажется, королевской опочивальни. Робер видел разгоряченные южные лица и застывший профиль маршала, не сумевшего защитить ни своего короля, ни свое королевство. Двое кэналлийцев подхватили тело и куда-то поволокли, еще четверо принялись переворачивать стражников, а затем все сгинуло в густеющем золотистом мареве.

Глава 3

Талиг. Лаик

397 год К.С. 2–3-й день Осенних Волн

1

Ров был не таким уж и широким, но по одну его сторону оставались родные, дом, друзья, а по другую Ричарда Окделла не ждало ничего хорошего. Часовой в ненавистном черно-белом мундире внимательно рассмотрел письма и вызвал из караулки толстощекого, пахнущего луком сержанта. Тот, шевеля красными губами, снова проглядел бумаги и кивнул подручным. Подъемный мост, недовольно крякнув, опустился, и надорские кони, опасливо прижимая уши, ступили на мокрые доски.

Превратившаяся в болотце дорога вела через унылый парк. Здоровенные голые деревья облепляли шары омелы и растрепанные птичьи гнезда, выше клубились низкие, готовые разрыдаться облака. На окаймлявших дорогу колючих густых кустах еще держались сморщенные грязно-белые ягоды ведьминых слез – в Надоре это растение почиталось нечистым. Всадники миновали одинокую часовню – разумеется, олларианскую. Дикон не знал, видят ли их, но, припомнив наставления Штанцлера, приложил правую руку к губам и склонил голову[48]. Эйвон, мгновение помедлив, последовал его примеру.

Парк был огромным; пожалуй, его можно было назвать рощей. Слева тускло блеснуло что-то похожее на озеро или большой пруд, за которым маячило показавшееся Ричарду отвратительным здание – длинное, серое, с маленькими подслеповатыми окнами. Когда-то здесь располагалось аббатство Святого Танкреда[49]. Франциск Оллар выгнал не признавших его главой церкви монахов из их обители и отдал ее под школу оруженосцев. С тех пор здание несколько раз перестраивали, но оно упорно отдавало монастырем.

Рассказывали, что в эсператистские праздники и перед большими бедствиями в Лаик звонит невидимый колокол, созывая мертвых братьев в оскверненный храм на молитву. Теперь Ричарду предстояло убедиться в этом самому. Юноше отчаянно захотелось повернуть Баловника, но он сдержался и, сокращая пытку, дал бедняге шенкелей. Возле самого дома с деревьев сорвалась целая туча ворон, осыпав приезжих сварливыми воплями. Дикон спрыгнул с коня первым и помог спешиться Эйвону. Откуда-то возник черно-белый конюх с неприметным остреньким личиком и увел недовольных лошадей. Появился еще один слуга, казавшийся братом-близнецом остролицего.

– Как прикажете доложить? – Голос черно-белого человечка был столь же невыразителен, как и его физиономия.

– Граф Эйвон Ларак и его подопечный.

– Следуйте за мной.

Массивная, украшенная бронзовыми накладками дверь с шумом захлопнулась, и Ричард почувствовал себя угодившим в ловушку зверьком. Маленькие окна вряд ли давали достаточно света даже в разгар лета, осенью же в здании было темно, словно в склепе. Слуга зажег свечу, став удивительно похожим на эмблему ордена Истины. Кощунственное сравнение слегка отвлекло Дикона от мрачных мыслей, которые вернулись, стоило юноше увидеть будущего наставника.