Красное на красном

Юноша никогда не бывал в столице, но уже ненавидел ее всей душой. Единственный сын предательски убитого четыре года назад герцога Эгмонта до последнего надеялся остаться в родном Надоре. Увы, вдовствующая герцогиня была неумолима. Корона требовала, чтобы Ричард Окделл, как и пристало высокородному дворянину, прошел школу оруженосцев, – значит, так тому и быть. Граф Ларак, родич и опекун Дика, пытался отстоять внучатого племянника – не вышло. Мирабелла Окделл обладала железной волей. Ларак сдался, хотя по закону решал он, и только он.

Матушка объясняла сыну и наследнику, в чем его долг, несколько дней; Ричард почти не слушал. Судьба одарила юношу весьма сомнительным свойством – смелый и порывистый, Дик умудрялся переживать все радости и неудачи загодя, причем грядущие беды в его глазах выглядели ужаснее, чем на самом деле. Вот и полгода в знаменитом на весь Талиг поместье Ла́ик, чаще называемом «Жеребячьим загоном», казались юному герцогу страшнее чумы и войны. Впрочем, на сей раз воображение и рассудок друг другу не противоречили. Жить среди врагов, подвергаясь оскорблениям и не имея права ответить ударом на удар, – что для дворянина может быть горше?!

Дикон не сомневался – королевские лизоблюды сделают все, чтобы превратить жизнь сына Эгмонта в пытку. Мать и ее духовник год за годом твердят о терпении – «кольчуге сильного», но с терпением у Повелителей Скал всегда было худо. Молодой человек тоскливо глядел на выраставшие из серой мути башни Олларии. Разбитая дорога поворачивала и шла вдоль стены к воротам, у которых собралась небольшая толпа.

Попасть в столицу было непросто – стражники в шлемах и кирасах придирчиво рассматривали путников. Мелких торговцев и крестьян пропускали, взяв с них и с их товаров положенную мзду, а дворянам и серьезным негоциантам приходилось называть писарям имя и цель приезда. Так повелось со времен Франциска Оллара. Узурпатор отобрал у побежденных не только свободу и гордость, но и веру, и имена. Кабитэла стала Олларией, Талигойя – Талигом, а ее жители – подданными чужеземной династии. Король Оллар сидел на троне и теперь, хотя потомки Победителя Дракона давно выродились и управились бы разве что с ы́заргом[27].

– Запомните, Ричард, – граф Ларак вырвал подопечного из невеселых раздумий о прошлом и еще менее приятных мыслей о будущем, – для всех мы прибыли не сегодня вечером, а завтра утром. Окделлам нельзя появляться в столице без особого разрешения и задерживаться дольше, чем требуется. Я должен без промедления передать вас с рук на руки капитану Лаик, но мы поступим иначе. Конечно, мы рискуем, но…

– Я буду молчать.

– От вашей скромности зависит очень многое. Даже если у вас появятся друзья, они не должны знать о вашей встрече с кансилльером.

– Так мы едем к Шта́нцлеру?!

– К графу Штанцлеру, Дикон. Вас ждет хороший вечер и знакомство с настоящим другом, но учтите – тайно принимая сына Эгмонта, он рискует больше нашего.

– Я понял, – заверил юный герцог. – Я никому не скажу.

– Надеюсь. Нам выпало жить во времена стервятников, такие люди, как Август Штанцлер, наперечет. Они слишком драгоценны, чтобы ими рисковать. Я не хотел ставить кансилльера под удар, но он весьма настойчив, если не сказать упрям.

– Поэтому мы и поехали впереди свиты и в чужих плащах?

– Да. У ворот Роз нас встретит человек Штанцлера и проводит к нему.

– Ворота Роз? Это уже они?

– Да. Придержите лошадь, мы приехали точно к назначенному времени.

Ричард послушно остановил измученного Баловника. Жеребец был, мягко говоря, не из лучших, но нынешнее положение Окделлов требовало если не самоуничижения, то скромности. Молодой человек знал, что без заступничества кансилльера и королевы семье мятежника пришлось бы еще хуже, но вообразить это «хуже» было трудно.

– Не пожертвуют ли добрые господа на храм Святой Октавии Олларийской? – Герцог, вздрогнув, уставился на ухватившегося за его стремя человека в олларианском черном балахоне и торопливо вытащил монетку. Окделлы, как и большинство Людей Чести[28], тайно исповедовали эсператизм и потому, несмотря на стесненные обстоятельства, редко отказывали жадным святошам. Истинная вера в Талиге была под запретом, равно как и Честь.

– Святая Октавия не забудет вашей щедрости, – заверил клирик, опуская суан[29] в опечатанную глиняную кружку, и зашептал: – Поезжайте вдоль городской стены. Увидите гостиницу «Мерин и кобыла», спроси́те две комнаты окнами во двор и ждите.

Олларианец отпустил стремя Дика и завел свою песню о пожертвованиях перед каким-то торговцем.

– Ричард, – в голосе опекуна слышалась тревога, – учитесь властвовать собой, на вашем лице все написано. Впрочем, чего еще ждать от сына Эгмонта? Поехали!

2

Гостиница «Мерин и кобыла» оказалась небольшой и уютной. На вывеске красовалась игривая молодая кобылка, за которой уныло наблюдал седой от старости мерин. Вывеска была веселой, физиономия трактирщика – тоже. Граф Ларак занял две предложенные ему комнаты и заказал туда баранину, тушеные овощи и красное вино. Дик наслаждался отдыхом, не слишком веря, что кансилльер почтит своим вниманием придорожную гостиницу, но он ошибся. Едва на ближайшей колокольне отзвонили десять, как в дверь коротко и властно постучали. Ричард отворил, и на пороге возник еще один клирик, пожилой и тучный.

Переступив порог, олларианец отбросил капюшон, открыв некрасивое отечное лицо – впрочем, умное и приятное. Глубоко посаженные глаза гостя подозрительно блеснули.

– Дикон! Совсем большой… Одно лицо с Эгмонтом, разве что волосы потемнее. Эйвон, вам не следовало соглашаться на эту авантюру.

– Я был против, но кузина считает, что Окделлы не могут отказаться, когда их призывает Талигойя.

– Талигойя. – Густые брови кансилльера сдвинулись к переносице. – Талигойя, вернее, Талиг безмолвствует. Ричарда вызвал кардинал. Что у аспида[30] на уме, не знаю, но добра вам он не желает. Ричард, – Август Штанцлер пристально посмотрел на юношу, – постарайся понять и запомнить то, что я скажу. Самое главное – научиться ждать. Твое время еще придет. Я понимаю, что Окделлы ни перед кем не опускают глаз, но ты должен. Ради того, чтобы Талиг вновь стал Талигойей. Обещай мне, что последуешь моему совету!

– Обещаю, – не слишком уверенно пробормотал Ричард. – Но если они…

– Что́ бы они ни болтали, молчи и делай, что приказано. Ты хороший боец?

– Со временем он превзойдет Эгмонта, – вмешался Эйвон, – но пока его подводит горячность.

– Я бы предпочел, чтобы он превзошел Ворона, – вздохнул кансилльер, – но это вряд ли возможно. Дик, постарайся употребить эти месяцы на то, чтобы догнать и перегнать большинство своих товарищей. Смотри на них, пытайся понять, что они за люди, возможно, от этого когда-нибудь будет зависеть твоя жизнь.

Помни, в Лаик нет герцогов, графов, баронов, нет Окделлов, Приддов, Савиньяков, Рафиа́но. У тебя останется только церковное имя, родовое ты вновь обретешь в день святого Фабиана[31]. Тогда же будет решено, оставят тебя в столице или отправят домой. Я постараюсь не терять тебя из виду, но в «загон» мне и моим людям доступа нет. Через четыре месяца унары[32] получают право встречаться с родичами, но до тех пор ты будешь волчонком на псарне. Это очень непростое положение, но ты – Окделл, и ты выдержишь. Я старый человек, однако с радостью отдал бы оставшиеся мне годы за то, чтобы увидеть на троне законного короля, а на плахе – Дорака. Увы, пока это невозможно.

Терпят все – ее величество, твоя матушка, граф Эйвон, а я… я пью с мерзавцами вино и говорю о погоде и налогах. Потерпишь и ты, хотя придется тебе несладко. Твои будущие товарищи, кроме молодого Придда и пары дикарей из Торки, принадлежат к вражеским фамилиям. Начальник «загона» капитан Арамо́на метит в полковники гвардии. Он лебезит перед теми, кто ему полезен, и отыгрывается на ненужных и опальных, то есть на таких, как ты. Тебя будут задевать, оскорблять родовую честь и память отца. Молчи!

С прошлого года дуэли среди унаров запрещены под угрозой лишения титула. Возможно, это и есть причина, по которой тебя вытребовали. Сожми зубы и не отвечай. Когда-нибудь ты отдашь все долги. Тебе станут набиваться в друзья. Не верь. Доверие Окделлам обходится очень дорого. Никаких откровенных разговоров, воспоминаний или, упаси тебя Создатель, сплетен о короле, королеве, Первом маршале и кардинале. Если тебе станут про них рассказывать – прерывай разговор. Если кто-то начнет хвалить твоего отца, говори, что утрата слишком свежа и тебе тяжело о ней говорить. Если собеседник желает тебе добра, он поймет. Если это подсыл – останется ни с чем. Ты все понял?

– Все.

– Ну вот и хорошо. – Кансилльер улыбнулся. У него была удивительно располагающая улыбка. – А теперь давайте ужинать и болтать о всяких пустяках.

Мысль была хороша, да и ужин оказался изумительным, но болтать о пустяках и веселиться не получалось. Эйвон, прямой как копье, молчал и со скорбным видом кромсал ножом нежнейшую баранину. Кансилльер натянуто шутил, а Дикон думал о том, что завтра он останется один… Волчонок на псарне… Так сказал Август Штанцлер, а он знает, что говорит.

Юноша прекрасно помнил главных врагов Талигойи, бывших и врагами Окделлов. Чужеземная династия и их прихвостни! Это они превратили некогда великое королевство в держащуюся на страхе и лжи полунищую страну, в которой истинным талигойцам нет места. Держава гибнет, отец это видел… Он поднял восстание и погиб…

– О чем ты задумался, Дикон? – Мягкая рука легла юноше на плечо.

– Об отце, эр[33] Август…

– Ричард, – забеспокоился Эйвон, – ты же видишь графа Штанцлера впервые! Он не разрешал тебе…

– Уже разрешил. – Штанцлер улыбнулся, но как-то невесело. – Однако слово «эр» лучше приберечь для Надора или… Агариса. Для Олларии хватит и «сударя», хотя, не скрою, мне приятно, что ты назвал меня так, как называл твой отец. Я его часто вспоминаю… Вальтер Придд – истинный Человек Чести, но заменить Эгмонта ни он, ни его сыновья не в состоянии. Талигойя смотрит на тебя, герцог Окделл, поэтому ты должен выдержать все. Любое унижение, любую несправедливость. Тебе шестнадцать, сегодня твоя молодость – помеха нашему делу, но через десять-пятнадцать лет ты войдешь в полную силу, а наши враги побредут под гору. Я вряд ли увижу твою победу, но я в ней не сомневаюсь. Ты – наша надежда, Дикон, и я пью за тебя. За то, чтоб ты стал таким, как Эгмонт.

– И пусть Создатель будет к тебе милосердней, чем к нему, – серьезно и грустно сказал Эйвон, поднимая свой бокал. – Мы тебе не сможем помочь, но наши сердца будут с тобой.

– Так и будет! – Кансилльер осушил свой бокал и повернулся к Лараку: – Вы слишком мрачно смотрите на жизнь, Эйвон.

– Потому что в ней мало радости и совсем нет справедливости, – опустил седеющую голову Ларак. – Эгмонт погиб, сын и трое внуков старика Эпинэ тоже… Гвидо фок Килеа́н-ур-Ло́мбах мертв, а я, не стоящий их мизинца, живу!

– Дядя Эйвон, – подался вперед Дикон, – вы не виноваты, ведь никто не знал…

– Можно было догадаться, – с горечью произнес Ларак.

– Догадаться, что сделает Ро́кэ Алва, нельзя, – резко сказал кансилльер. – Маршал законченный негодяй, но подобного полководца Золотые Земли еще не рождали. Я готов поверить, что ему и впрямь помогает Леворукий. Упаси тебя Создатель, Дикон, иметь дело с этим человеком. Его можно убить, по крайней мере я на это очень надеюсь, но не победить…

– Вы правы, – вздохнул граф, – человек не может так драться, и человек не может быть настолько подлым.

– Насчет подлости вы заблуждаетесь, – не согласился Штанцлер. – Рокэ Алва – чудовище, это так. Для него чужие жизни не значат ничего, возможно, он безумен, но маршал – гремучая змея, а не подколодная. Он знает, что равных ему нет, ему нравится доводить людей до исступления, играть со смертью и с чужой гордостью, именно поэтому в спину он не бьет. Алва – враг, и враг страшный, но за один стол с ним я сяду, а вот с Дораком или Манриками никогда не обедаю и не советую это делать своим друзьям.

Два крыла Зла! Так отец Маттео в тайной проповеди назвал герцога Алва и Квентина Дорака, присвоившего себе имя святого Сильвестра…[34] Именно от этих двоих нужно избавить Талигойю в первую очередь.

– У нас не выходит веселого застолья, мои эры, – усмехнулся Штанцлер. – Мы, как лесник из притчи, можем говорить только о медведе.

– Слишком дурные времена, – пробормотал Эйвон.

– Будем надеяться, что худшее уже случилось четыре года назад. Мы поторопились и не рассчитали.

– Десять лет назад мы тоже поторопились и не рассчитали. – Ларак безнадежно махнул рукой.

– И поэтому торопиться мы больше не будем, – спокойно и твердо сказал кансилльер. – Мы будем ждать год, два, десять, но мы дождемся! Мы поступали глупо, нападая. Теперь пусть играет Дорак, рано или поздно он зарвется и совершит ошибку, но, Дикон, мы этого тебе не говорили, а ты не слышал. Мне пора, друзья мои, и последний кубок я хочу поднять за всех Людей Чести, за Талигойю и за ее истинного короля. – Кансилльер тяжело поднялся, и Эйвон с Диконом последовали его примеру. – Над Олларией, нет, над Кабитэлой еще взовьется знамя Раканов. Ночь, какой бы длинной она ни была, кончится. За победу, мои эры! За победу!

– Так и будет, – прошептал Дикон. В этот миг он не сомневался, что они победят, ведь на их стороне правда и честь! – Святой Алан, так и будет!

Глава 2

Агарис

397 год К.С. 1-й день Осенних Волн

1

Старуха под окном расхваливала свои лимоны. Визгливый голос вызывал у Робера Эпинэ, маркиза Эр-При, настойчивое желание то ли придушить старую ведьму, то ли купить у нее всю корзину – авось заткнется. К несчастью, изгнанник был бедней орущей торговки. Кров и пищу ему предоставлял его святейшество Адриан, но с наличностью было вовсе худо. Робер в который раз с ненавистью оглядел голые стены, кровать с линялым пологом и рассохшийся стол в окружении рассохшихся же стульев. Говорят, лучше быть живым в лохмотьях, чем мертвым в бархате, и все равно разве это жизнь?!

Эпинэ тошнило от Агариса и эсператистского гостеприимства, но в Талиге соратники Эгмонта Окделла были вне закона. Роберу еще повезло – братья и отец были мертвы, а дед уцелел, лишь разыграв старческое безумие. Опекуном над стариком и всем его имуществом стал дальний родич, женатый на сестре кардинальского прихлебателя. Альбин Мара́н – полное ничтожество, а его супруга заест кого угодно. Теперь мать с дедом вынуждены сидеть с ними за одним столом и слушать нытье Альбина и поучения корчащей из себя хозяйку Амалии. Эта своего не упустит… Проклятая «навозница»![35]

Дверь, надсадно скрипнув, распахнулась – прислужники в приюте Эсперадора не утруждали себя стуком. Принесли ужин, вернее, то, что здесь называли таковым. Заканчивался очередной из шестнадцати нестрогих постов, и богобоязненный повар кормил постояльцев вареными овощами и пресными лепешками. Рыбы и той не дали. Робер с отвращением взглянул на поднос. Есть он хотел, и еще как, но это?! Хотя куда денешься – то немногое, что можно продать, давно продано, а гога́ны[36] в долг изгнаннику не дадут, и правильно – Оллары сидят крепко, а родственнички удавятся, но ничего не пришлют.

Конечно, можно наступить на гордость и податься в наемники или посвататься к богатой горожанке, но не при жизни деда ведь! И вообще наследники Великих Домов женятся лишь на эориях, не плевать же на тысячелетние законы только потому, что тебя воротит от вареных овощей! Может, ограбить кого-нибудь? А что, хорошая мысль! Дождаться ночи, надеть маску, остановить первого попавшегося дуралея потолще и потребовать кошелек.

Робер Эпинэ усмехнулся, представляя себя в роли ночного грабителя, и с видом мученика принялся за еду, оказавшуюся еще более мерзкой, чем он ожидал. Баба за окном продолжала выхвалять свою кислятину, мало того, в комнату залетела здоровенная муха и с траурным гудением принялась нарезать круги над самой головой. Богоугодная пища не привлекала даже ее.

Будущий Повелитель Молний дожевал морковину и оттолкнул миску – лучше честный голод, чем такая еда. Будь Робер и впрямь лошадиной породы, он с наслаждением хрумкал бы кочерыжками, но последний из братьев Эпинэ, хоть его и прозвали Иноходцем, предпочитал мясо. Хороший кусок мяса со специями и пару бутылок кэналлийского… Пусть Алва были, есть и будут убийцами, вино в их владениях делают отменное. Лучшие виноградники Золотых и Багряных Земель и лучшие полководцы, раздери их кошки! Если б не Ворон, братья и отец были бы живы, а в Талиге вместо ничтожного Фердинанда правил Альдо Ракан.

Неужели Альдо, как и его отец, дед, прадед, умрет в Агарисе?! Парень рожден королем, а не приживальщиком. То, что его предки воспринимали как данность, для него – пытка. И вообще сколько можно тухнуть в святом болоте?! Штанцлер пишет, что надо ждать. Они ждут, но от такой жизни впору рехнуться или запить. Лучше, конечно, запить, но на вино нет денег, даже на самое паршивое.

Вновь открылась дверь, прислужник, поджав губы, гордо унес расковырянные овощи. Тля бледная, ни в жизни ничего не понимает, ни в еде, а туда же! Судит с высоты своего благочестия. Да с такой рожей не захочешь – станешь праведником! И еще эта торговка…

Иноходец Эпинэ вскочил с колченогого стула и, фальшиво насвистывая фривольную песенку о черных кудряшках некой красотки, встал у окна, стараясь не глядеть в сторону лимонницы. Скорей бы протрубили Вечер[37], иначе он за себя не ручается!

– Робер, я и не надеялся, что ты дома!

Иноходец оглянулся – Альдо стоял в дверном проеме и улыбался. Рожденный в изгнании принц[38] был моложе Робера на пять лет, но дружбе это не помешало.

– Где же мне еще быть?! – возмутился Эпинэ. – Денег ни суана!

– Ты ужинал?

– Святоши полагают, что да, – в голосе Иноходца звучала неподдельная горечь, – но я с ними не согласен.

В серо-голубых глазах Альдо мелькнула смешинка.

– Прав ты, а не они. Нам пора поужинать, и мы, побери меня Леворукий, сделаем это! У меня есть деньги, Робер.

– И много?

– Ну, не так чтобы очень, но на ужин хватит. Я продал свой янтарь.

– С ума сошел!

– Я сошел бы с ума, если б позволил тебе помереть от несварения. Ты – мой маршал, а не коза и не корова, чтобы лопать капусту, и потом, на кой ляд мне четки? Терпеть их не могу… Короче, пошли.

Нахлобучивая шляпу с изрядно потрепанным пером, Эпинэ попытался воззвать к здравому смыслу друга, но тот лишь рукой махнул.

– Здесь у меня есть Матильда, а в Кабитэле – Штанцлер. Уверяю тебя, все, что нужно, они мне скажут и напишут, но я хочу жить! Жить, а не побираться! Я – наследный принц Талигойи, и я проживу свою жизнь королем. Или, если не вый-дет, умру, но по-королевски. И ты, между прочим, – Альдо ударил друга по плечу, – такой же. Просто ты уже все продал, а я пока нет! Мы еще победим, вот увидишь!

– Обязательно победим, – подтвердил Иноходец и подкрутил усы. Эпинэ не имел обыкновения мешкать, куда б ни собирался – на войну, пирушку или любовное свидание, каковых у черноглазого красавца в давние времена было множество. Увы, он придерживался родового принципа – мужчина дает и дарит, а не берет и тянет.

Оставшись без денег, Иноходец впал в целомудрие, так как не мог иметь дело с дамами, не забрасывая их если не бриллиантами, то хотя бы цветами. Впрочем, долго унывать Робер не умел, в его роду всегда надеялись на лучшее, а беды встречали улыбкой и обнаженной шпагой. Маркиз накинул плащ и подмигнул сюзерену.

– Вперед, ваше высочество!

– Нас ждут великие подвиги! – провозгласил Альдо и почесал переносицу: – А сейчас поищем трактир понечестивей[39].

– А чего его искать? У старого Жаймио́ля такие куры…

Куры Жаймиоля и впрямь славились на весь Агарис, и не только куры. Хитрый гоган владел чуть ли не половиной «нечестивых трактиров», в которых во время самых строгих постов можно было разжиться и глотком вина, и поцелуем. Считалось, что запретные радости предназначены исключительно для иноземцев, но на поверку большинство завсегдатаев Жаймиоля принадлежали к эсператистской церкви. Робер и Альдо немного подумали и направились на улицу Сгоревшей Таможни в «Оранжевую луну», где, несмотря на пост, а может, как раз благодаря ему, угощалось множество народа.

Эпинэ с весны не бывал в приличных трактирах и почувствовал себя провинциалом, приехавшим в столицу, – нарядные люди, подобострастные слуги, дорогая посуда… Когда-то он жил среди роскоши и не замечал. Закатные твари! Робер Эпинэ никогда не жрал за чужой счет! Пирушки с друзьями – это совсем другое: сегодня угощаешь ты, завтра – я, и никто никому не должен, но чтобы вот так…

Альдо понял, почему обычно веселый приятель непривычно молчалив, и с нарочитой значительностью возгласил:

– Король обязан должным образом кормить своего маршала. Как ты думаешь, во сколько обходится Оллару Алва?

– В том-то и дело, что ни во сколько, – буркнул справедливый Эпинэ. – Ворон швыряется собственным золотом.

– Вассал не должен быть богаче сюзерена, – нахмурился Альдо.

– Настоящий хозяин Талига – не Оллар, а Дорак, – отмахнулся Робер. – Его Алва вряд ли богаче, а Фердинанд – тряпка, к тому же дырявая.

2

– Блистательные господа, – пухлый юноша, не похожий на обычного слугу, склонился в учтивейшем из поклонов, – покорнейше прошу вас омыть руки и проследовать за сыном моего отца. С вами желают говорить.

– И кто же? – поинтересовался Альдо, поднимая голову от истекающего жиром каплуна.

– Блистательные увидят сами. Это важные люди. Такие важные, что можно умереть.

– Умирать не надо. – Принц с некоторым сомнением посмотрел на заставленный снедью стол.

– Блистательные господа, в комнате встреч накрыт такой стол, что против этого он как роза против лебеды и тучный телец против весеннего ежа. – Гоган поцеловал собственные растопыренные пальцы. – Сам достославный Жаймиоль, узнав, кто почтит его кров, четырежды и один раз воздел руки к небесам и встал к жаровням…

Альдо не понимал ничего, Робер – тоже, но не принять приглашение становилось невозможным. Талигойцы из вежливости омочили руки в чашах с пахнущей розами водой, отерли их тонким неподрубленным полотном[40] и, предшествуемые толстяком, проследовали за плотный занавес, отделявший «Оранжевую луну» от обиталища достославного Жаймиоля. В нос пахнуло странным, ни на что не похожим запахом, исходящим от выставленных в ряд четырехглавых бронзовых курильниц, и Эпинэ едва удержался от того, чтобы присвистнуть: толстяк не преувеличивал – происходило что-то очень важное и очень странное.

Даже в дни относительного благополучия Робер никогда не бывал на защищенной половине гоганского дома[41]. Единственными не-гоганами, проникавшими в святая святых богатейших купцов и ростовщиков Золотых земель, были воры, да и то самые отчаянные. Про то, как «куницы»[42] наказывают своих обидчиков, ходили рассказы столь страшные и нелепые, что приходилось верить в их достоверность – выдумать подобное невозможно. Альдо и Робер не считали себя трусами, но не по себе стало даже им. От пары изгнанников явно чего-то хотели, и отказаться от предложенной чести будет, мягко говоря, непросто.

Вымощенный желтыми и черными плитками ход вел вверх – «куницы» не признают лестниц, а внутренние двери запирают лишь в какие-то там особенные ночи. Курильницы исчезли, значит, они уже в сердце дома.

Коридор уткнулся в очередной занавес, и сопровождающий остановился.

– Не мне, ничтожному, переступать этот порог. Да пребудет над могучими и мудрыми длань Кабио́ха.

Эпинэ, несколько невежливо отстранив принца, вошел первым. На всякий случай: поговаривали, что первый чужак, вошедший в гоганское обиталище, умрет раньше, чем второй. Кто бы ни сидел за занавеской, маршал не позволит ему причинить вред Альдо! Только вот там никто не сидел.

Комната, в которой оказался Робер, была совершенно круглой. В нее вели четыре двери, но привычных талигойцу окон не имелось. Днем свет проникал через отверстия в потолке, но сейчас на улице было темно, и гоганы зажгли массивные масляные лампы. Занавес на одной из дверей был раздвинут, и Робер счел это приглашением.

Если первый зал не имел углов, то во втором их было в избытке, царил же здесь заставленный яствами стол, вокруг которого расположились пятеро пожилых гоганов в желто-черных балахонах и один в желтом одеянии старейшины. Это зрелище окончательно лишило Робера аппетита – Эсперадора и магнусов[43] будущий герцог Эпинэ видел, хоть и издали, а старейшину «куниц» – нет, хотя слышал про достославного[44] Еннио́ля немало. Этот человек слыл слишком умным, хитрым и безжалостным даже для гогана. Что Енниоль делает в доме Жаймиоля, стоящего в гоганской иерархии на несколько ступеней ниже достославного из достославных?![45] Что здесь делают они с Альдо?!

– Моя радость безмерна. – Енниоль говорил негромко и четко. Так говорят люди, привыкшие к безоговорочному повиновению. – Да расточатся горести наших гостей и приумножатся их радости. Нижайше прошу блистательных и великолепных присоединиться к нашей трапезе. Лишь удовлетворив тело, можно подняться к высотам мысли.