Красное на красном

– Роскошь, – прошептал кто-то из унаров, и Дикон едва удержался от того, чтобы оглянуться.

Арамона торжественно прошествовал через гулкий зал, занял место во главе стола и бухнул:

– Унары, встать!

Дик вскочил вместе со всеми, ожидая продолжения, и оно не замедлило последовать.

– Вы думаете, что я ваш капитан? – вопросил Арамона. – Ха! Эти полгода для вас я бог и король. Мое слово – закон. Запомните это! Вы не герцоги, не графы и не бароны. Вы унары! Мои унары! Даже Франциск Великий не переступал границы поместья Лаик. Здесь – мое королевство, здесь я казню и милую. Слушайте меня, и вы станете дворянами, пригодными для службы его величеству. Тех, кто будет слишком много о себе полагать, отправлю по домам! С позором!

Сейчас унары по очереди, начиная с того, рядом с которым я стою, выйдут на середину трапезной и громко и отчетливо назовут свое имя. Затем отец Герман прочтет молитву о здравии их величеств, и все отправятся в фехтовальный зал. Завтрак подождет, я хочу посмотреть, что за кони мне достались в этот раз. Итак, унар, встаньте и представьтесь.

Толстый кареглазый парень встал точно на указанное место и гаркнул:

– Карл.

– Унар Карл. Повторите.

– Унар Карл!

– Следующий.

Похожий на ласку брюнет изящным движением поднялся из-за стола и, оказавшись рядом с Карлом, негромко сказал:

– Унар… Альберто.

– Следующий.

Высокий юноша с дерзкими глазами двигался не медленно, но и не быстро.

– Унар Эстебан.

– Следующий.

Ричард старался запомнить всех.

Бледный и худой – Бласко. Странно, имя кэналлийское, а по внешности не скажешь. У Жоржа на правой щеке родинка, прыщавый – это Анатоль, а самый мелкий – Луиджи. Валентин… Наследника Приддов зовут именно так, значит, он угадал верно, а Паоло и впрямь может быть лишь кэналлийцем… Черные глаза и очень светлые волосы – унар Арно. Это имя обожают в роду Савиньяков, так звали прошлого графа, так зовут младшего из его сыновей. Братьев Катершванцев Дикон уже знал, следующей была его очередь. Юный Окделл под немигающим взором Арамоны замер рядом с Норбертом.

– Унар Ричард.

– Следующий.

– Унар Роберт…

– Унар Франсуа…

– Унар Юлиус…

Константин, Эдуард, Жюльен, Северин… Вот они, его друзья, братья, враги, – те, с кем предстоит жить бок о бок в странном доме, где слуги похожи на мышей, а крысы на хуриев. Двадцать один человек, несчастливое число… Если верить примете, кто-то обязательно умрет, но отец не верил. Он покинул Надор в новолуние после дождя и не повернул коня, когда дорогу перебежала кабаниха с детенышами. Эгмонт Окделл не верил в дурные приметы, а Рокэ Алва утопил восстание в крови и своими руками убил отца. Дик должен отплатить, а для этого нужно сжать зубы и вытерпеть все – капитана Арамону, кэналлийские физиономии, еретиков в черных сутанах, холодную келью, зимнюю слякоть, человеческую подлость…

Глава 4

Агарис

397 год К.С. 16–19-й день Зимних Скал

1

Пареная морковка и голые стены остались в прошлом. Маркиз Эр-При обитал в прекрасной гостинице, пил вино и ел мясо. Считалось, что ему повезло в кости.

Договор с гоганами хранился в строжайшем секрете. На этом настаивал Енниоль, чему Альдо и Робер были только рады. Связь с правнуками Кабиоховыми не украшала – с ними считались, у них занимали деньги и при этом старались держаться от хитрецов подальше. Будь на то воля Эпинэ, он обходил бы шестнадцатой дорогой не только «куниц», но и «крыс», но куда в Агарисе от них денешься?

Иноходец терпеть не мог притворяться, но ему пришлось тащиться в гавань, в трактир «Черный лев», где шла крупная игра в кости, и играть с пьяным «судовладельцем», продувшим талигойцу сначала уйму золота, затем привезенный из Багряных Земель товар и, наконец, корабль. Корабль и товар у растерявшегося победителя немедленно «купил» косоглазый гоган, разумеется, «надув» ничего не смыслящего в коммерции талигойца. Енниоль утверждал, что церковники немедленно узнают о случившемся. Так и вышло.

Вернувшись в приют, слегка подвыпивший «везунчик» встретил медоточивые улыбки и едва удержался от того, чтобы брякнуть какую-нибудь дерзость. Утром Эпинэ пожертвовал на богоугодные дела пригоршню золота и перебрался в гостиницу «Зеленый стриж», хозяин которой при виде столь щедрого постояльца возликовал. Теперь у Робера было все, и это не считая надежды на возвращение и победу.

Енниоль сказал, что потребуется около двух лет. Не так уж и много, но Альдо каждый день считал потерянным. Принц вообразил, что все очень просто – гоганы дают золото, они нанимают армию, весной высаживаются в Хе́ксберг и к концу лета входят в столицу. Как бы не так! Достославный и слышать не желал об открытой войне. Первородный был разочарован, а вот Робер, несмотря на семейную горячность, понимал – «куницы» правы. Полководца, равного герцогу Алва, у Раканов нет и не предвидится, а задавить кэналлийца числом не получалось. Может, гоганского золота и хватит, чтобы нанять полмиллиона солдат, но их еще надо найти, одеть, обуть, прокормить… Такую ораву не выдержит не только Талиг, но и все Золотые Земли скопом, а бросаться на Ворона, не имея десятикратного перевеса, дело дохлое. Оставалось ждать, хотя Эпинэ не представлял, что можно сделать, разве только отправить Первого маршала Талига в Закат.

Убить Ворона… Это пытались сделать, и не раз, но, казалось, Алву, как и Дорака, хранит сам Леворукий; впрочем, про гоганов болтали, что они могут обмануть и его. Явись Роберу Повелитель Кошек собственной персоной, Эпинэ не задумываясь принял бы его помощь, но Енниолю он поверить не мог – уж слишком сладка была приманка и необременительна плата.

Развалины у отрогов Мон-Нуа́р никому не нужны, хотя некогда Гальтара и была столицей всех Золотых земель. Что до древних реликвий, то Эпинэ слыхом не слыхал ни о чем созданном до принятия эсператизма. Может, в Гальтаре спрятан клад и гоганы об этом знают – но почему бы не вырыть его тайком? Снарядил караван – и вперед! Конечно, Мон-Нуар, по слухам, место не из веселых, но добраться туда через Каге́ту легче и дешевле, чем ломать хребет целому королевству. Потребуй достославный в уплату что-то и впрямь ценное, было бы спокойней.

Иноходец пробовал говорить об этом с Альдо, но тому море уже стало по колено. Сюзерен мечтал даже не о короне – о том, как покидает ненавистный Агарис и ввязывается в драку, дальше принц не загадывал. Пять лет назад Робер Эпинэ был таким же, но тогда за него думали дед и отец.

В дверь постучали. Пришел слуга, принес письмо, запечатанное серым воском, на котором красовался оттиск мыши со свечой в лапках. «Истина превыше всего». Магнус Клемент, чтоб его! Зачем «крысе» Иноходец?

Робер сломал печать и развернул серую же бумагу. Магнус желал видеть Робера из дома Эпинэ, и немедленно. Поименованный Робер, помянув Леворукого и всех тварей его, потянулся за плащом и шляпой. Клемент был единственным, кому Иноходец верил меньше, чем достославному Енниолю, но, думая о старейшине гоганов, талигоец вспоминал прелестную Мэллит, а рядом с магнусом Истины были только монахи, причем гнусные и скучные. В других орденах еще попадались весельчаки, умницы и пристойные собутыльники, «истинники» же походили друг на друга, как амбарные крысы, и были столь же обаятельны.

Только б Клемент не пронюхал о договоре! Правнуков Кабиоховых «крыски» ненавидят, будь их воля – в Агарисе не осталось бы ни одного гогана, но у Эсперадора и остальных магнусов – свое мнение. Для них рыжие прежде всего негоцианты, обогащающие Святой град, и лишь потом еретики, к тому же тихие. Правнуки Кабиоха ни к кому не лезут со своей верой, не то что «истинники»…

Иноходец сам не понимал, почему не переносит один из самых влиятельных орденов, но при виде невзрачных людишек с мышью на плече его начинало трясти. Ракан смеялся, Эр-При злился. Мысленно поклявшись вести себя с должным почтением и сначала думать, а потом говорить, Робер тяжко вздохнул и отправился на встречу с его высокопреосвященством[58].

Высокопреосвященство обитало в аббатстве Святого Торквиния, столь же сером, как и его обитатели. Остальные ордена полагали, что чертоги слуг Создателя должны вызывать восторг и благоговение, и на украшение храмов и монастырей шло лучшее из того, что имелось в подлунном мире. «Истинники» были – нет, не скромны, скромность тоже бывает прекрасной, они были нарочито бесцветны. Даже обязательные для эсператистского храма шпили, увенчанные кованым язычком пламени, были не вызолочены, а покрашены в мышиный цвет. Обожавший яркие краски Иноходец полагал это оскорблением всего сущего, но торквинианцам до его мнения дела не было.

Старообразный монашек тихоньким голоском доложил, что его высокопреосвященство Клемент просит пожаловать в его кабинет. Кабинет… То ли больница для бедных, то ли подвал для овощей – серо, мрачно, тошно…

Магнус очень прямо восседал в жестком деревянном кресле с высокой спинкой, украшенной то ли изображением мыши со свечой, то ли портретом самого магнуса. Робер честно опустился на колени, подставив лоб под благословение, но, когда сухие жесткие пальцы коснулись кожи, захотелось сплюнуть.

– Будь благословен, сын мой, – прошелестел магнус, – и да не хранит сердце твое тайн от Создателя нашего.

– Сердце мое открыто, а помыслы чисты, – пробормотал Иноходец. Иметь тайны от Создателя и впрямь нехорошо, но выворачиваться наизнанку перед дрянной «мышью» он не собирается!

– Поднимись с колен и сядь. Нам предстоит долгий разговор. До меня дошло, что тебе улыбнулась удача.

Так дело в его «выигрыше»! Святоша потребует пожертвовать на храм или на что-нибудь в этом роде. Пусть подавится, лишь бы отстал. Нужно будет – он «выиграет» еще.

– Да, ваше высокопреосвященство. Я вошел в таверну нищим, а вышел богачом.

– Чужой расставляет ловушки праведным на каждом шагу. Бедность и скромность – вот щит от козней.

Робер промолчал. Пусть сам скажет, чего хочет.

– Но осчастлививший тебя золотой дождь излился из иного облака…

Воистину из иного! Гоганского. Где пройдут гоганы, Чужому делать нечего. Ну, чего ты тянешь? Говори, сколько хочешь, и отстань.

– Удача, пришедшая к тебе, – знак свыше. Пришла пора спасти Талигойю от гнуснейшей из ересей, а с подобным следует воевать подобным. У погрязших в олларианской скверне горы золота, твердо стоят они на земле, остры их мечи и исполнены гордыни сердца. Создатель наш в великой мудрости Своей послал нам знамение. Нет греха в том, чтобы говорить с ними на понятном им языке. Золото против золота. Сталь против стали.

Теперь Иноходец уже ничего не понимал. Неужели «крысы» заодно с «куницами» и гоганы на корню скупили самый вредный из орденов? Но зачем им «истинники»? Искать союзников лучше в ордене Славы, на худой конец, Знания, а эти?! Или «крыскам» дали отступного, чтоб не лезли, куда не просят, но какого Змея ему ничего не сказали?!

– Победить Олларов непросто, – брякнул Эпинэ первое, что пришло в голову. – Мы пытались…

– Раньше времени затеяли вы дело свое, – покачал головой магнус, – ваши сердца были исполнены доблести и рвения, но не было на вас благословения Истины, и вы проиграли.

– Ваше высокопреосвященство! Значит ли это, что орден…

– Да, – поднял палец магнус. – Молодой Ракан станет королем во славу Истины! Однако пока держи наш разговор в тайне ото всех, и особенно от Эсперадора, в скудоумии своем не желающего войны с еретиками. Если тебя спросят о нашем разговоре, отвечай всем, кроме Альдо Ракана, что речь шла о спасении твоей души и о том, что ты решил пожертвовать аббатству пятую часть выигрыша.

– Разумеется, ваше высокопреосвященство!

– Орден не берет, но дает угодным Создателю, – отрезал Клемент, поразив Эпинэ в самое сердце. – К одному твоему золотому приложится шесть орденских, и все они пойдут на великое дело. Круг Ветра принц Ракан встретит королем Талигойским.

2

За дверью раздалось пыхтенье и царапанье, затем створки раздвинулись, и в щель протиснулся сначала мокрый черный нос, затем – голова и, наконец, вся Мупа. Вдовствующая принцесса Матильда засмеялась и потрепала любимицу по голове. Мупа принадлежала к благородному роду короткошерстных дайтских легавых и была воистину королевской собакой. Вдовица не чаяла в ней души и не уставала повторять, что Мупа умней и благородней любого дворянина. И уж тем более дайта в тысячу раз лучше Питера Хо́гберда, ожидавшего Матильду в гостиной.

Когда восстание Окделла стало захлебываться, Хогберд бросил мятежного герцога и удрал в Агарис, хотя именно он и подбил Эгмонта на отчаянный шаг. В этом был весь Питер: загребать жар чужими руками, а когда запахнет жареным – прыгать в кусты, и пусть отдуваются другие. Смелую до безрассудства Матильду от Хогберда тошнило, но приходилось терпеть и соблюдать приличия. В частности, принимать гостей в соответствующем виде.

Матильда Ракан принадлежала к той редкой породе женщин, которые терпеть не могут заниматься своими туалетами. Любым портновским изыскам принцесса предпочитала мужское охотничье платье, но, несмотря на небрежность в одежде, пристрастие к мужским забавам, крепким словечкам и выпивке, всю жизнь пользовалась бешеным успехом.

Принцесса с притворной строгостью отпихнула от себя коричневую морду, вполголоса ругнулась и с помощью старой служанки сменила любимый и привычный мужской костюм на пышное, хоть и потертое платье.

Черный парик с буклями Матильда нахлобучила самостоятельно: она не терпела, когда ей помогали больше чем нужно. Украсив внушительный бюст рубиновой брошью, чудом избежавшей лап ростовщиков, вдова выплыла из спальни, проклиная про себя корсет, бедность, нудный зимний дождь, опротивевший Агарис и, само собой, гостя.

Развалившийся в обитом потускневшей парчой кресле Хогберд при виде хозяйки поднялся и отвесил поклон. Матильда буркнула что-то приветственное, но руки для поцелуя не протянула – обойдется. Питер любит ее не больше, чем она его, однако стая есть стая. Тягаться с Олларами и Сильвестром можно лишь сообща. Принцесса не сомневалась, что Хогберд спит и видит себя кансилльером, но кансилльером Талигойи может быть только Август Штанцлер.

– Вы хотели меня видеть? – Ее высочество славилась тем, что всегда брала быка за рога.

– Моя принцесса, знаете ли…

От баронского «знаете ли» Матильду трясло, равно как и от его бороды. Впрочем, без бороды Хогберд был еще гаже. Когда Питер впереди своего визга примчался в Агарис, его лицо покрывала короткая пегая щетина. Борец за свободу Талигойи, удирая, озаботился побриться. Разумеется, во имя Отечества, которое гибели Питера Хогберда не перенесло бы.

– Пока, барон, я ничего не знаю. Садитесь и рассказывайте. Пить будете?

– Благородная Матильда, я осмелился презентовать вам дюжину бутылок «Слезы раскаяния». Они уже в буфетной. Поставщик уверяет, что это особенная лоза. Зная вас как знатока…

Отказываться от подношения и выставлять на стол более чем посредственное винишко было по меньшей мере глупо, оставалось поблагодарить и принять. «Слеза» оказалась очень и очень неплохой, хотя в Кэналлоа делали вина и получше.

– И что скажет благородная Матильда? Я жду приговора.

В винах принцесса и впрямь разбиралась. Так же как в политике, оружии и лошадях, а вот дела, почитающиеся женскими, ее бесили.

– Недурно, – объявила ее высочество, – но для кэналлийцев далеко не предел. Эр Питер, давайте начистоту. Что случилось?

– Мне, право, неприятно, но это касается нашего дорогого Альдо…

С какой это стати Альдо стал «его дорогим»?! Внучок, конечно, еще тот обалдуй, но коня от борова как-нибудь отличит. Потому и спелся с Робером, а Хогберда на дух не переваривает.

– Что натворил мой внук на этот раз?

– О, к счастью, ничего непоправимого. – Питер достал сплетенный из серебряной проволоки кошель с опаловой застежкой. Откуда у явившегося в Агарис едва ли не в чем мать родила барона деньги, Матильда не представляла, но паршивец как-то сумел поправить свои дела, недаром на гербе Хогбердов красовался цветок тюльпана, из которого сыпались золотые монеты.

– Уже легче. – Принцесса по-мужски стремительно осушила бокал. – И что мне предстоит исправить?

– Все уже исправлено, – Хогберд извлек из кошеля четки темного янтаря, – я выкупил их у гогана.

– За сколько?

– Неважно. Пусть эрэа позволит мне оказать маленькую услугу дому Раканов.

– Сколько? – угрюмо повторила Матильда.

– Ну, если эрэа настаивает…

– Настаиваю!

Как же это некстати… Однако придется раскошелиться. Есть люди, быть обязанным которым неприлично. Вот от Эпинэ не зазорно принять любую помощь, но бедняга Иноходец сам без гроша. Что поделать, если честь и золото друг друга терпеть не могут.

– Двадцать шесть вел[59], – потупился Питер. – Гоган понимал, что у него в руках фамильная реликвия…

Двадцать шесть?! Это значит, что до лета мясо в этом доме увидит лишь Мупа. Да пропади они пропадом, эти четки, хотя… Матильда сама потихоньку спустила почти все свои драгоценности, ей ли пенять Альдо? А брошка все равно надоела.

– Я пришлю вам деньги завтра же.

– Эрэа…

– Барон Хогберд, – принцесса поднялась, и визитер был вынужден последовать ее примеру, – я благодарю вас за оказанную услугу, но дайте мне слово, что больше не станете… – Матильда замялась. Хотелось сказать «лезть не в свое дело», но Хогберд был хоть и поганым, а союзником. – Не станете рисковать своим имуществом ради спасения нашего.

– Мне бы не хотелось…

– Если вы и впрямь служите дому Раканов, просьба бабки сюзерена для вас закон.

– Повинуюсь, эрэа. Клянусь Честью.

Да, Питер Хогберд – Человек Чести. Истинный. По рождению. Только вот честь и рядом с ним не лежала, даже странно, что такой ызарг в родстве с Окделлами.

– Еще раз благодарю вас.

Слава Создателю, убрался… Любопытно, чего он хотел – оказать услугу или заработать? С Хогберда станется выкупить янтарь за двадцать, а «вернуть» за двадцать шесть. Одна радость, в доме завелось приличное вино, хотя вряд ли его хватит надолго. Вдовствующая принцесса пропустила еще стаканчик и решила все-таки отругать внука.

Поднимаясь по лестнице в башенку, где обитал Альдо, почтенная дама наступила на собственный подол. Раздался треск рвущейся материи. Опять деньги на ветер! Помянув Разрубленного Змея со всеми родственничками по женской и мужской линиям, одним из которых, без сомнения, был Питер Хогберд, принцесса ввалилась к единственному внуку.

Альдо лежал на кровати с книжкой, которую при виде бабки торопливо сунул под подушку. Матильда представила, о чем парень читает, и с трудом подавила смешок.

– Чего хотел от тебя этот боров? – осведомился внук, не простивший Питеру ни его трусости, ни его богатства.

Вместо ответа принцесса бросила на стол злосчастные четки.

– Это удовольствие обойдется нам в двадцать шесть вел.

Альдо присвистнул:

– Я продал их за десять.

– Твою кавалерию! – Бабушка была скорей восхищена, чем возмущена.

– Матильда, я давно подозревал, что Хогберд четверых гоганов проглотит.

– На что тебе не хватало? – поинтересовалась вдовица, усаживаясь на кровать и стаскивая с коротко стриженной головы осточертевший парик.

– На все… Сил не было смотреть, как Робера морковкой кормят. Решил сводить его поужинать.

– Правильно, – с ходу одобрила Матильда, – друзей надо кормить и за все надо платить. Теперь морковку будут жрать все.

– А вот и нет, – рассмеялся Альдо, – мы с Робером разбогатели.

– Вы с Робером? Не верится что-то… Купцы из вас никакие, душу Леворукому и то не продадите.

– А мы не торговали, – засмеялся Альдо, – мы в кости играли. Вернее, играл Робер и выиграл целый корабль… Со всем товаром! Мы его тут же гоганам сплавили. Продешевили, конечно, но все равно двадцать шесть вел для нас теперь не деньги!

– Погоди, друг любезный, – перебила вдовица, – я понимаю, вы с Иноходцем друзья, но жить за его счет мы не можем.

– Как это за его? – вскинулся внук, но быстро одумался. – Ну… Не все ли равно! Если б выиграл я, я бы…

– Ты бы… – хмыкнула Матильда. – Ты выиграй сначала, и потом мы – другое дело. Эпинэ наши вассалы, мы их кормить можем и даже должны, они нас – нет…

– Матильда, ты не понимаешь. Мы…

– Я все понимаю. Деньги за четки, так и быть, мы у него возьмем, но больше ни суана. Понял?

Внук кивнул. Матильда видела, что парень не согласен, только он не приживальщик и не брехло. Принцесса искренне презирала дворян, живущих за счет богатых друзей, что отнюдь не мешало ей самой подкармливать тех, кто был еще бедней. Альдо такой же. Конечно, мальчишки теперь примутся вместе таскаться по трактирам и подружкам, но занимать у Робера деньги внук не станет.

– Матильда, – немного поколебавшись, спросил внук, – ты что-нибудь знаешь про Гальтару? Что в ней особенного? Какого Змея столицу перенесли в Кабитэлу?

Зубы заговаривает… Альдо с детства отвлекал бабку от неприятных разговоров, спрашивая обо всякой ерунде, но с чего парню взбрели в голову эти развалины?

3

Наступала ночь Венто́ха[60]. Наконец-то! Мэллит с нежностью улыбнулась висящей над черными крышами лунной половинке. Ночь Луны – ночь свободы! Маленькая гоганни поняла это лет в семь. Какие бы муки ни грозили нарушительнице заветов Кабиоховых после смерти, в этом мире ночные прогулки были единственной радостью, которую знала младшая дочь достославного Жаймиоля.

Мэллит росла тихой, замкнутой и очень послушной, как и положено младшей дочери и к тому же дурнушке. На девочке испробовали множество снадобий, за нее возносили молитвы, ее окуривали отвращающими зло благовониями и поили утренней росой. Не помогало ничего – Мэллит оставалась безнадежной худышкой, которую чуть что начинало тошнить. И это при том, что семь ее старших сестер росли настоящими красавицами!

С возрастом болезнь прошла сама собой, но девочка так и осталась заморышем. В доме ее жалели и сетовали, что найти дурнушке жениха будет непросто. Причитания родичей девушка выслушивала молча, вернее, не выслушивала. Мэллит очень рано научилась кивать, думая при этом о своем. Ее считали слабой, послушной и глупенькой, а она лазала по деревьям и крышам не хуже кошки и перечитала все имевшиеся в доме книги, а было их немало.

То, что на ней никто не женится, гоганни не пугало – девушку не привлекала жизнь, которую вела мать, и она не завидовала красоте сестер. Чему завидовать? Тому, что на Фане́лли наконец не сошелся Пояс невесты?[61] Зато Мэллит сегодня увидит того, о ком мечтает!

Когда из всех девиц общины была избрана Мэллит, мать и сестры долго плакали. Они надеялись, что малышку все же удастся пристроить, но слово достославного из достославных – закон. Старейшина справедлив – из всех невест он выбрал самую безнадежную и сделал ее… самой счастливой. Гоганни не может любить не гогана, но ставшая Залогом свободна от замужества, а первородный Альдо достоин любви как никто другой! Мэллит с нежностью коснулась шрама на груди. Их кровь и их судьбы связаны до самой смерти, любимый об этом не подозревает, но это так.

Если до Енниоля дойдет, что ставшая Залогом читала Кубье́рту[62], с нее не спустят глаз, но откуда достославному это знать?! Женщины не читают, а едят, сплетничают и занимаются рукоделием. Конечно, Мэллит поняла далеко не все, но даже Учителя могут разъяснить не более трети Книги. К счастью, Залог – это совсем просто. Старейшины думают, что, обладая ею, они держат в руках первородного, но для ничтожной Мэллит Альдо дороже всех сокровищ мира, матери, отца, Закона… Душу свою она уже погубила, восьмилетней девочкой покинув в ночь Флоха спальню и забравшись в Чертог Четверых и Одного, и с тех пор ночи Луны принадлежали ей. Мэллит была свободна и счастлива своей свободой. Ее никто не видел и не мог видеть – все в доме сидели по своим спальням и молили Кабиоха о возвращении и прощении. Все, но не Мэллит! Пять дней она была послушным ягненком, в шестую ночь превращалась в дикую куницу, но лишь встретив первородного, поняла, что значит жить.

Луна поднялась над крышами и запуталась в ветвях платана. Зазвенел гонг, оповещая правнуков Кабиоховых, что пришел час изгнать из сердец сиюминутное и открыть их вечному. Мэллит перевернула песочные часы и устроилась на кровати, обхватив коленки. Она ждала, когда отец отца пройдет по дому, проверяя, заперты ли все двери изнутри, и запрет их снаружи.

Прозвучали шаги, почти бесшумно повернулся в замке ключ. Теперь хозяин дома поднимется наверх, бросит в курильницы на внутренней галерее угодные Вентоху благовония и закроется в спальне. Мэллит следила за песчаным ручейком, изнывая от нетерпения. Последние четверть часа тянулись едва ли не дольше, чем пять дней, но кончились и они. Дом замер, только во внутреннем дворе рычали спущенные с цепи псы да вдоль внешней стены стучали колотушками сторожа-иноверцы. Мэллит распахнула окно и белкой перескочила на старый платан, с которого перебралась на галерею. Дорогу в Чертог она отыскала бы даже с завязанными глазами.