Однажды ты узнаешь

Федотыч засобирался:

– Пора мне – лошадь ждет. Успеть бы дотемна…

– А то задержись, – с сомнением предложила тетка.

Я почувствовала, что последняя ниточка, соединявшая меня с домом и отцом, вот-вот оборвется, бросилась к Федотычу на шею, зарыдала:

– Федотыч, родненький, не оставляй меня тут!

Он стал успокаивать:

– Ты чего, доня? Не съест она тебя, не чужая. Поживешь маленько, а папка твой пока разберется, уладит. Не всю жисть тебе тут куковать, стерпи.

Тетка стала возмущаться:

– Як делов каких натворить – так ничога. А тут – носом воротит. Ишь ты!

– А ты и правда не обижай, Алеся, – вмешался Федотыч. – А то тебе Сергей Васильич спасибо-то не скажет.

– Да пропади он пропадом, твой Васильич. Я ему все давно сказала, а он – мне.

– Вот что, Алеся… девка тут ни при чем. Сестру свою хоть пожалей.

Тетка вздохнула:

– Да ехай ты ужо, чорт старый! Не мучай ты мяне!

Я все держала и не могла отпустить Федотыча. Тетка подошла к нам:

– Усе. Будзе! Пусти! Ён чалавек подневольный, яму вертаться надо. Сказали отвезти – отвез. А то и правда оставайся? – Тетка с сомнением посмотрела на Федотыча.

– Не могу, сама знаешь, – ответил он ей и обнял меня как-то тепло, по-отечески: – Ну что ты сердце мне рвешь, доня? Что я сделать могу?

Тетка потянула меня за рукав:

– Усе, давай. Вона кровать твоя. Чемодан свой открывай – вещи у комод положишь. А ты давай, ехай – темнеет рано. Ох, что ж люди-то скажуть?

Я отпустила Федотыча и села на кровать. Ничего не поделать. Он потоптался и, вздохнув, вышел. Слышала, как тетка провожала его до сеней, бубнила что-то, как на улице возница протяжно крикнул «Но-о-о!!!». Вскоре тетка вернулась, завозилась у печи, театрально вздыхая. Я сидела и не могла поверить, что все это происходило со мной. Как же так? Еще вчера я была в Москве, в нашей просторной светлой квартире на Ульяновской. И жизнь мне была не мила из-за несчастной любви. Думала об одном: умереть. Гумеров, Надька, ревность. Как это случилось со мной? Какой же глупой я была! Каким лживым оказался Гумеров, каким обманом заразил все вокруг, включая меня и моего отца! А сейчас что досталось мне за мою глупость? Эта убогая изба, чужая баба, которая приходилась мне теткой, но от этого не становилась родней. Что теперь ждало меня здесь? Не снилось ли мне это все? А может, завтра папка примчится на служебной машине прямо из Москвы, скажет, что Гумерова отовсюду выгнали, что нет его и духу и что он, папка, просит у меня прощения, зовет обратно? И что все будет по-прежнему и даже лучше? И вот это было очень похоже на правду. Не чужая хата, в которой я оказалась, а мечта, что отец со дня на день приедет за мной. Я решила для себя так: все, что меня окружает, – временно. Я просто должна немножко перетерпеть до того счастливого момента, когда приедет папка и увезет меня отсюда в Москву. Эта мысль приободрила меня. Тетка тем временем бесцеремонно открыла мой чемодан и стала брезгливо вытаскивать вещи:

– Ну надо ж. И что с гэтим делать? Як ты так ходишь будешь?

Она цокала языком и по очереди доставала и рассматривала мои красивые платья, трогая их своими заскорузлыми пальцами.

– Вот что. Связу-ка я у город – продам. Ведаю там одно месца. Табе что попроще найду. А то у дярэуне мало ли что люди скажуть. На смех поднимуть. Гэто ж надо – мати твоя додумалася…

Кровь ударила мне в голову. Вещи, которые еще пахли домом, которые выбирал папа, чужая женщина собиралась продать. И у меня не останется совсем ничего. Я вскочила с кровати:

– Знаете что… Алеся… Ахремовна. Вы свои вещи продавайте, а мои не трожьте!

Тетка опешила:

– Ты чаго это? Як лучше ж хотела.

Я подошла и вырвала у нее из рук чемодан:

– Это мое! И не смейте ничего тут трогать.

– Пигалица якая! Буде тут распоряжаться! И что мне тяперь – кормить тебя, поить, а ты вона якая?

– Отец вам на мое содержание денег дал! Да, мне Федотыч сказал! Так что кормить и поить меня будет папа! – Я не знала ничего про деньги, но догадалась, что просто так отец бы меня не отправил.

Тетка покраснела и затопала ногами:

– Зараз у Москву пехам пойдешь!

Я вскинулась: и действительно – что это я сижу и жду чего-то? Пешком пойду до станции! Я начала одеваться. Натянула пальто, стала искать сапоги. Тетка испугалась, подскочила, вцепилась за рукав:

– За что мне это? Жила, горя не знала… Да сними ужо! Садися – обедать будем. Пойде яна… Куды? А мне отвечай! Что люди скажуть?

Я стала вырываться, заплакала:

– Домой хочу! Отпустите вы меня!

– Куды ж ты пойдешь? – повторяла тетка. – Лес кругом, волки, до города далеко. А еще ж снег, стемнеет скоро. Что ты удумала? – Тетка сама чуть не плакала, уговаривала меня.

Я, совсем обессилев, отдала ей пальто и села за стол: как говорила мама – утро вечера мудренее. Тетка молча поставила передо мной чугунок с какой-то массой, затянутой жареной корочкой. Пахло очень аппетитно.

– Что это?

– Бабка.

– Какая бабка?

– Ну… бульба гэта. З салом. Еш!

Я брезговала. Посмотрела на теткины руки, грязные ногти. Как она мыла посуду и мыла ли вообще – водопровода же не было? Мой живот, не обращая на мои сомнения никакого внимания, заурчал от голода: со вчерашнего дня не ела горячего. Схватила ложку и мигом уплела все, что дала тетка: запеченная в печке тертая картошка оказалась очень вкусной. Признаться честно, даже очень. До сих пор помню аромат той «бабки». Пыталась как-то приготовить ее уже здесь, в Москве, – но не получилось. Да и пропал у меня аппетит после войны – все какое-то не такое стало, безвкусное. Не знаю, почему так.

– Ну… прыдзецца нам як-то договариваться, – сказала тетка после ужина. – Сергей Васильич мне письмо передал, слова нашел. Як после такого не пособить? Не чужая ты мне. И деньги опять же ж. И мать твоя мне рубль-другой завсегда посылала. – Увидев мое удивленное лицо, добавила: – А як же? Родная сестра усе ж таки! – Тетка задумалась. – Но обслуживать тебя тут, як в Москве, не буду. Не на курорт приехала. Будешь ты тут и убирать, и по хозяйству помогать. Усе, як у людей.

Я молчала. Тетка продолжила:

– И яду помогать готовить. И можа, корову научу доить.

Увидев мои удивленные глаза, возразила:

– А что ж ты думала? До обеда спать? Научишься! А завтра у школу тябе отвяду.

– В школу? Зачем мне в школу? – всполошилась я. – Папка же скоро, со дня на день, за мной приедет, заберет обратно. Зачем мне ваша школа? Что я там буду делать?

– Ен так написал, чтоб в школу ходила, – ответила тетка. – Ничога, походишь маленько. А там…

Мысли мои путались: выходило, нескоро отец заберет меня отсюда? Но когда? Я снова пристала к тетке, что еще написал отец, но так и не добилась ответа.

Быстро стемнело. Электричества в деревне не было, тетка зажгла допотопную керосинку. Сказала, что пойдет кормить кур и свиней, доить корову. Меня она с собой не звала, а я и не просила. Мне все это было неинтересным. Лишним. Временным. Тоже мне зоопарк! Вот в Москве…

Скрипнула дверь, тетка вернулась, принеся с собой новые запахи (как я поняла позже, так пахли хлев и корова), погасила лампу и, не сказав больше ни слова, не пожелав мне доброй ночи, как это делал папа, легла на кровать. Поворочавшись, тетка быстро захрапела. Я же не могла уснуть. В доме было перетоплено и душно. Непривычно темно. Я крутилась на перине со свалявшимися от времени неразобранными комками. Храп тетки раздражал. Постель пахла чем-то чужим. Я встала выпить воды, подошла к окну и увидела на темном небе яркий месяц. От его света синели тени старых яблонь на чистом снегу. Было тихо. Я поняла, как сильно мне не хватало мамы. Не отца с его развлечениями, а именно ворчливой, но заботливой мамы. Она бы открыла окно, взбила бы мне перину, застелила бы свежей хрустящей простыней. Мама… Мне хотелось тогда чувствовать ее присутствие. Знать, что она, пусть и скучная, и надоедливая, как мне раньше казалось, рядом. Я думала: как она могла меня отпустить? Скучала ли она обо мне в ту ночь? Смотрела ли, как я, на небо? Моя бедная мама! Судьба ее и правда о ней раскрылись мне позже.

Глава 8

Утром, еще затемно, меня разбудила тетка. Я крепко спала и не слышала, как она встала, затопила печь и приготовила на завтрак яичницу.

Я умылась при свете лампы ледяной водой из рукомойника, причесалась, заплела косу и оделась, чтобы пойти в школу. Школьного платья у меня с собой не оказалось – знала ли мама, куда я еду? Думала ли, что мне придется ходить в школу? Вряд ли. Порывшись в чемодане, я надела самое мое скромное выходное платье, фасон которого выбирал, как всегда, папа.

Увидев меня, тетка всплеснула руками и вздохнула:

– Ох, что ж люди-то скажуть? Ну, як хочешь… Я предупредила.

Не было у меня с собой ни учебников, ни тетрадок. Тетка вздохнула и снова что-то забубнила про «что люди скажуть» и «что себе думала Ксана». Но деваться было некуда – мы пошли в школу. Я, честно говоря, не до конца верила, что мне придется учиться там. Скорее решила не сопротивляться тетке – на это у меня просто-напросто не было сил после пережитого накануне. Но жизнь, как ты скоро увидишь, сложилась иначе.

День был пасмурный. С неба сыпался не то снег, не то дождь. Мы шли по узкой дорожке, и я видела лишь теткину спину и ее валенки. Тетка семенила впереди, изредка оглядывалась и всем видом давала понять, что надо торопиться. Наверное, ей хотелось как можно скорее сдать меня в школу, чтобы я была занята и больше не беспокоила ее расспросами про то, когда меня наконец заберут. Тетка, как я поняла, работала дояркой в колхозе, но сегодня специально с утра пораньше куда-то сбегала, пока я спала, и отпросилась с работы, чтобы устроить меня. На душе у меня было тоскливо, не передать словами как, но по дороге стало легче, я смогла отвлечься от мрачных мыслей и рассмотрела деревню: домов сорок, очень низких, одноэтажных. Они, очень похожие друг на друга, с крохотными палисадниками, укрытыми снегом, притулились по обе стороны единственной улицы. Ничего общего с роскошными подмосковными дачами, на которых мне доводилось бывать, не было. Ни резьбы на окнах, ни причудливых крыш. Я и сейчас помню эту деревню именно такой, довоенной, в снегу. Нет ни домов, ни палисадников. Но все по порядку.

Я впервые оказалась в обычной деревне, и все мне здесь было в диковинку: отсутствие фонарных и электрических столбов, асфальтированной дороги. Мне наивно подумалось: как люди могут так жить? Без катков, выставок, театров и даже без водопровода? Всюду, куда ни глянь, был заснеженный лес. Березы и сосны стояли молча, не шелохнув ни единой веткой. Этот лес словно настороженно рассматривал меня, решая, своя я или чужая.

Школой служил большой бревенчатый деревянный дом на низком каменном фундаменте. Такой же неуютный и серый, как теткина хата. Я сразу вспомнила мою школу в московском переулке: светлую, чистую. Брезгливо подумала: «Чему тут могут научить, в этом сарае?» – и ощутила стыд: хорошо, что мои одноклассники меня сейчас не видят.

Пройдя длинный коридор насквозь, мы постучали и оказались в кабинете директора, если, конечно, так можно было назвать небольшую комнату с деревенскими занавесками на окнах. Но по крайней мере именно так было написано на двери – «Директор». Посередине располагался массивный грубоватый стол, заваленный бумагами. К стенам прижимались хлипкие этажерки с книгами и папками.

За столом сидел, по-видимому, директор школы, усатый седой толстяк, скорее напоминавший председателя колхоза, какими их показывали в фильмах. Тетка первой заговорила с ним:

– Добры дзень, Василь Кузьмич… Тут дзело… Пляменница з Москвы приехала…

Директор встал, поздоровался с ней за руку, смерил меня быстрым цепким взглядом.

– Ну, здравствуй, Алеся. Между прочим, середина… считай, конец года. Документы, конечно, привезла?

Тетка замялась:

– Да… потом. Не успели забрать из школы той. Можа, як-то…

– Как, как-то? – Директор строго из-под очков посмотрел на тетку. У директора тоже был говор, но немного меньше, чем у тетки – Из гэтих, что ли? Алеся, ты сама-то разумеешь? – Не дождавшись внятного ответа, кивнул мне:

– Ты выйди-ка в коридор пока, обожди.

Я вышла. Урок еще не начинался. Дети из младших классов бегали по коридору. Дети как дети. Такие же, как в нашей школе, – октябрята, пионеры. Только одетые чудно. Совсем без учета моды. Вещи на них были старые, по-видимому, много раз перешитые. Я отметила про себя, что мальчики были стрижены одинаково, «под горшок», а у девочек были обыкновенные, не атласные ленты в косах. Но особенно их выдавала обувь – все дети бегали в разной степени ношенности катанках. Это были такие самодельные деревенские валенки. А настоящие валенки были белые, их продавали в магазинах. Не увидела я и тени манерности, которая так или иначе проскальзывала в нашей школе. Дети с интересом посматривали на меня, но подходить не решались.

Прозвенел звонок. Дети разошлись по классам. Тетки все не было, но я не волновалась, даже хотела, чтобы эта затея с деревенской школой провалилась. Когда тетка вышла, глаза у нее блестели. Она весело подмигнула мне:

– Ну усе, договорилася. Должен мне будет папка твой. Ты стой тут покамест – директор отведет куды надо. А я побегу. – Тут тетка задержалась. – Тольки вот что… Не болтай лишнего. Разумеешь?

Тетка разъяснила:

– Дярэуйня гэта. – Тетка вздохнула и засобиралась: – Ну, не разумеешь сразу – потым як-небудзь, потым… И так опаздываю – что люди-то скажуть?

При дневном свете я наконец рассмотрела тетку. Она была ширококостной и массивной, такого же маленького роста, как моя мать. Над верхней губой у тетки выделялся темный пушок, который, впрочем, ее не портил. Глаза у нее были юркие и молодые. Я подумала: интересно, почему же тетка не замужем? Ведь, как говорила мать, она когда-то была красавицей, ее звали и не раз. Вот и с директором у нее явно были непростые отношения.

Показался директор. Усмехнулся:

– С документами разберемся. Дюже тетка у тебя настойчивая. Ну Алеся… Ты ж в девятом классе? Эх, ну и дела. Пошли – познакомлю тебя.

Мы вошли в соседнюю дверь. Помню, как меня поразило, что класс оказался совсем маленьким: всего семеро моих ровесников сидели за партами. Парты, правда, были совсем как в моей школе: с откидными крышками, с углублением для чернильниц, с двумя желобками для карандаша и для пера.

При виде директора все встали. Директор показал на меня:

– Дети, к нам приехала девочка из самой столицы нашей родины – Москвы! Комсомолка Нина Трофимова. Дети, я вас прошу ее не обижать и во всем ей помогать. Владимир Михайлович, продолжайте урок.

Я с удовольствием увидела, с каким удивлением смотрели на меня мои новые одноклассники. Услышала шепот, который пронесся по партам: из Москвы!

За учительским столом сидел молодой мужчина: с усиками, в круглых очках и в плохо сидящем на нем костюме-тройке из какой-то странной, не подходящей, на мой взгляд, для костюма ткани. Он явно хотел выглядеть элегантно, но это было немного нелепо в бедной деревенской обстановке. Учитель, если и был удивлен моим появлением, виду не подал:

– Садись, Нина, вот сюда, – и он показал мне на свободное место рядом с темноволосой девушкой. – У нас урок истории.

– Роза. – Девушка приветливо улыбнулась мне. Казалось, что и зелено-желтые глаза ее, удивленные и игривые одновременно, тоже улыбались.

– Очень приятно. Нина.

Историк продолжил урок. С задней парты, которая, впрочем, была непривычно близко, прямо за нами, время от времени слышались перешептывания и смешки.

– Это Владек Лобановский и Сима Фишман. Не обращай внимания, – шепнула Роза. – Ничего хорошего.

Историк вызвал Лешу Синицына. Это был высокий, худоватый парень, темноволосый, с бледным страдальческим лицом и большими глазами. Вылитый Лермонтов, только усиков не хватает – подумала я. Когда он говорил, то смотрел куда-то поверх голов, морща лоб, будто нехотя, словно все это ему было неприятно.

Отвечал Леша очень хорошо. Вскоре мне стало понятно, что он был самым эрудированным в классе, и историк наверняка специально вызвал его, чтобы показать мне, что не только в городе учатся умные.

– Он с нами только несколько лет учится, – шепнула Роза. – Ни с кем толком не общается. А эти, – Роза кивнула в сторону троицы, – его за это ненавидят.

И правда, пока Леша отвечал, задняя парта отпускала чуть слышные комментарии. К ним присоединился еще один голос с соседней парты, как раз с той, где во время урока сидел Леша. Я услышала «урод».

– Это Пашка Чугун. Их дружок. Одна компания.

Я еще вчера решила не обращать внимания на все происходящее, ни во что не вникать, но поняла, что эту тему по истории мы уже проходили. Во мне тут же проснулся инстинкт показать себя умной, особенной. Посоревноваться с этими деревенскими. Показать себя, как я привыкла делать в своей школе. Тут же, недолго думая, подняла руку и даже стала отвечать, внутренне ликуя, нахваливая саму себя, какая я молодец. Но вдруг вспомнила Киру, как некрасиво и высокомерно мы с ней вели себя по отношению к Тате и еще ко многим в классе, и мне стало стыдно, ведь ни к чему хорошему меня это не привело. Осеклась, замолчала, села за парту и больше не тянула руку. С этого, мне кажется, момента что-то во мне перевернулось. Я впервые увидела себя со стороны. Жаль, что это произошло лишь тогда, так поздно.

На перемене все, кроме Леши, вышли в коридор, а он остался что-то повторять к следующему уроку. Слышала, как кто-то из девочек ему сказал «пошли, посмотрим, что там за новенькая», а Леша ответил «ну и иди, а мне неинтересно».

Я стала рассматривать через окно улицу, такую же унылую, как утром, заметенную снегом. Я удивилась: интересно, есть ли тут дворники? Захотелось услышать мерно шаркающую по асфальту дворничью метлу. Родной, знакомый с детства звук, на который перестаешь обращать внимание, свыкаешься с ним. И вот когда его нет, выясняешь, как сильно его не хватает. Какой звенящей и неуютной казалась теперь тишина!

Роза подошла ко мне и спросила:

– А ты надолго к нам, Нина?

– Нет, отец скоро приедет за мной, обратно заберет. – Я сказала это небрежно, так, словно все уже было решено и было лишь вопросом времени. «Я для вас чужая и не собираюсь становиться своей», – всем своим видом демонстрировала я.

Роза разочарованно вздохнула:

– Жалко… Я думала, мы станем подругами.

С Кирой и Татой мы никогда не называли себя подругами. И, как оказалось, на самом деле ими не являлись. Было в этой фразе Розы что-то наивное. Я, как бы плохо мне тогда ни было, обрадовалась:

– Переписываться будем, ты в Москву ко мне в гости приедешь.

– В Москву? Ты шутишь?

– Почему? Сядешь на поезд и приедешь.

«Эх ты… Я думала, ты и правда…» – обиженно пробормотала Роза.

– А что такого? Роза?

– Ты вообще не понимаешь?

– Нет. – Я правда совершенно искренне не понимала. Мне казалось, она должна была обрадоваться моему предложению.

– Даже и не знаю, как объяснить.

– Родители твои мало зарабатывают? Так я у своего папы денег на билет попрошу.

– Ты не понимаешь. Даже не в деньгах дело. Хотя и в них тоже. В колхозе же трудодни. Мать на птичнике работает.

– Трудодни? Я не знала. Что это?

– Ничего вы в городах ваших не знаете! – разозлилась Роза. – Не зарплата в колхозе, а ставят палочки, сколько дней кто отработал. Потом могут зерном заплатить, а могут и не заплатить, если неурожай.

Я растерялась, не знала, что сказать. Она говорила непонятные для меня слова, словно мы жили в разных странах:

– Даже и не знала, что такое может быть.

– И паспортов нет. А без них нельзя. Блажь это, одним словом, – заключила Роза.

К нам подошли еще две одноклассницы. «Это Гражина Криводубская и Оля Дзюба», – успела шепнуть мне Роза.

– Так ты правда из Москвы? – спросила красивая блондинка Оля. Ее широко распахнутые голубые глаза, обрамленные пушистыми ресницами, с недоверием смотрели на меня.

– Правда.

– И Красную площадь видела?

– Видела.

– Ну уж дудки! Не может быть! – Оля нетерпеливо откинула за спину свою длинную роскошную косу.

– А мой папа сказал, что Минск красивее Москвы. Что Москва по сравнению с ним – тьфу! – скривилась Гражина. Высокая, худая, темноволосая, правда, тоже с длинной, как у Оли, косой. Нос с горбинкой, тонкие капризные губы портили ее и без того недовольное, неприятное лицо.

Мне это все было знакомо и неинтересно. Я подумала: неужели эти девочки хотят, чтобы я с ними подралась из-за звания лучшего города на Земле? Я как можно более миролюбиво ответила:

– Значит, ему больше Минск понравился – ну и пусть. У каждого свое мнение.

Девушки разочарованно вздохнули.

– А что за платье на тебе такое странное? Так сейчас в Москве носят? – все еще не теряла надежды поссориться Гражина.

– Портниха мамина сшила. Шерсть.

– Ну уж дудки! Не может быть, чтоб это шерсть была такая тонкая, – Оля с сомнением прикоснулась к моему рукаву.

– А ты модные журналы видела? – заинтересовалась Гражина.

Я вспомнила Тату и Киру. Муру, наши посиделки, переодевание, обсуждение тканей и фасонов. Как же все повернулось… И так стало тоскливо! Но все же я ответила:

– Видела, конечно.

– Правда, что там женщины неприличные? – спросила Роза. – Папа говорит, и смотреть нельзя.

– Почему же неприличные? Просто красивые женщины. Я даже с одной такой была знакома. С бывшей манекенщицей.

– Почему ж была? Умерла она, что ли? – насторожилась Оля.

– Да нет – жива.

Я чувствовала себя невыносимо взрослой с ними. Вспомнила Гумерова, квартиру, на которой мы встречались. То, чем мы с ним занимались. Как я себя с ним вела. Я была такой испорченной по сравнению с этими девочками. Уже столько всего случилось, было пережито мной, о чем они даже догадаться не могли. Я была там чужой и лишней.

Гражина мечтательно заулыбалась и сказала, как мне показалось, заученную фразу:

– А я закончу десять классов, а уж после школы поеду поступать на агронома в академию. Мой папка – здешний агроном в колхозе. И старший брат уже там учится.

– А ты где будешь учиться? – спросила меня Оля.

– Мы с папой решили, что я стану журналисткой. Буду поступать в Московский университет на филологический.

– Работать в газете? Ручки испачкать боишься? – засмеялась Гражина.

– Ничего не боюсь. Надо выучиться сперва.

Мне стало страшно. Как же мои мечты? Надо же задолго начать готовиться к поступлению? Мы говорили с папой про дополнительные занятия с профессором, который подготовил бы меня к экзамену по русскому. Как же теперь? Чтобы отвлечься от своих тревожных мыслей и поддержать разговор, я спросила Розу:

– А ты где будешь учиться?

Роза смутилась:

– В Борисов поеду.

Гражина засмеялась:

– В училище ремесленное.

– Да, в училище. И что? – сверкнула глазами Роза.

Мне было стыдно, что я своим вопросом дала возможность Гражине поиздеваться над Розой, но я не знала, что сказать, и стала лепетать что-то бессвязное:

– Ну… училище это…

В это время к нам подошла троица, которую, как я уже поняла, так не любила Роза: Владек, Сима и Паша. Я видела, как их разбирало любопытство, но они старались скрыть это от меня под напускным безразличием.

– Новенькая, а ты к нам надолго или так, на гастроль? – осклабился Владек. Он был щуплым, волосы ярко-рыжие, ни ресниц, ни бровей. Словно кто-то ластиком прошелся по его лицу.

– Ну ты даешь, Владька! – кокетливо заулыбалась Оля и захлопала своими пушистыми ресницами.

– Хорошенькое дело – Московский цирк, – захохотал Сима. Я узнала его смех. Это он больше всех веселился, когда у доски отвечал Леша. Сима был красавчиком: высокий, стройный, курчавые волосы и пикантная родинка на щеке. Если бы он был посерьезнее, подумала я, все девушки по нему бы страдали. Но нет – судя по всему, даже Оля была к нему равнодушна.

– Не смешно, – вступилась за меня Роза. – Чего вы?

– Вот отец тебе задаст, Розка, – нахмурился Паша. Последний в этой троице, Паша, был, скорее, обыкновенным. Синие глаза какого-то неестественно яркого оттенка – единственное, что отличало его. Чуть полноватые губы. И какой-то понурый, забитый вид.

Зазвенел звонок. После всего, что со мной случилось, глупые шутки детей меня не трогали, но было стыдно перед Розой. В моем классе все прочили себе более или менее успешное будущее, никто не собирался в ремесленное. Я сказала:

– Извини, я не знала про училище.

– Да ладно… Ничего такого тут нет, – ответила хмуро Роза.

Пока шли в класс, я стала допытываться у нее:

– Что этот парень, Паша, сказал? За что отец задаст?

– Да так… Может запретить с тобой дружить.

Я удивилась:

– Это как? Почему?

– Да глупости, – отнекивалась Роза. – У вас в Москве, наверное, такого нет.