Однажды ты узнаешь

– Не к добру это все. Ничего от меня не скрываешь? Неужели мной заинтересовались? Черт… Что делать? Как быть?

– Пап… Ну может, я ему просто интересна? Как человек, как личность? Как примерная комсомолка? И он решил именно мне помочь с заметкой? Может, хочет, чтобы я про фабрику написала.

– Ты? Нинон… Да что ты понимаешь? Эх… И главное – что делать, так сказать, непонятно. И не идти ведь ты не можешь. Как бы нам…

– Обещала уже. Договорились же.

Мне стало страшно, что отец запретит. Очень хотела пойти. Было в этом что-то… взрослое. Ведь во всем, что я до этого делала, был папа. Ни одного решения до того дня не приняла сама, ни одного платья не выбрала.

Мать сидела на кухне вялая, помешивала давно остывший чай. Отец пошел к ней советоваться. Я замечала, что как бы он ни хорохорился, а всегда в сложных ситуациях слушал ее мнение. Мать задумалась:

– Так это самое, Сережа. Может, больничный ей взять, а? А вместо Нинки другую корреспондентку послать?

Я испугалась, что сорвется:

– Ну папа! Я же обещала! Он меня ждет!

Отец отмахнулся:

– Все не то… Дайте-ка подумать. Неспроста все это, Нинон. Ох неспроста. Сама понимаешь, времена какие – осторожности требуют, и в делах, и в словах, и в мыслях. Что-то тут не так… Но Гумеров – как не пойти, когда он сам позвал? Деваться некуда.

Что сказать? Я была наивной. Очень наивной избалованной девочкой, не знавшей жизни. Мне казалось, что будущее мое предопределено и беспокоиться не о чем. Я была уверена, что ничего плохого со мной случиться не может. Родители будут жить до старости. Поступлю в институт, выйду замуж, нарожаю детей. А вышло все совсем иначе…

Глава 4

На следующий день после школы я все-таки отправилась к Гумерову. Девчонки не знали – я дулась на них и не разговаривала весь день. Они тоже носы воротили. «Ну и ладно, – решила я, – сами виноваты».

Отец, как мне показалось утром, так и не ложился всю ночь. Объявил мне, что не пойти никак нельзя, раз уж Гумеров сам позвал, время назначил. Отец наказал, что если про него речь зайдет, то отвечать на вопросы уклончиво, все запоминать, чепухи не молоть. Говорил, но было заметно, что страшно волновался. Даже заикаться стал. Мать и вовсе с утра не появилась – слегла. Пришлось завтракать одной чем попало.

На улице Кирова растянулось длинное семиэтажное здание розоватого оттенка со сплошными рядами окон, с сильно выступающими вперед торцами и с прямоугольным крыльцом на двух колоннах. Нелепый чужак на старинной московской улице.

Войдя внутрь, я сразу заблудилась. Колонны из искусственного серого мрамора в огромном вестибюле, ни завитушек, ни украшений – все показалось мне непривычным, пустым и безжизненным. Почувствовала себя маленькой одинокой девочкой, брошенной в сказочное подземелье.

Меня отправили на шестой этаж, объяснили, что надо подняться на специальном лифте, который назывался патерностер. Два ряда кабинок без дверей ехали непрерывно, с одной стороны вверх, с другой – вниз.

Гумеровская секретарша, пожилая дама в очках с толстыми линзами, окинула меня цепким взглядом:

– Ты Нина Трофимова, девочка? Алексей Петрович уже ждет.

Я вошла. Гумеров сидел за столом и читал какие-то отпечатанные на машинке листы из серой папки. Мне он показался каким-то усталым и даже старым. Я запомнила его моложе, каким-то другим. Но заметив меня, он тут же преобразился, на лице его появилась уже знакомая насмешливая улыбка. Он встал из-за стола и пожал мне руку.

– Хм… Чайку?

– Можно кофе, Алексей Петрович?

– А давай кофе. Я тоже… хм… если честно, кофе очень люблю. С молоком?

Он позвал секретаршу, распорядился. И уже минут через пять передо мной дымилась чашка ароматного кофе из гастронома. Тут же были шоколадные конфеты в вазочке.

Приказал секретарше:

– Не беспокоить. Очень важный разговор.

Это мне польстило. Я заметила, что Гумеров придвинулся ближе и стал очень внимательно меня рассматривать:

– Ну что, Нина? Про ударников производства?

– Я тут приготовила эти… вопросы…

– Спрашивай.

Я растерялась и стала мямлить. Если честно, никаких вопросов я толком не успела подготовить: только и размышляла на тему «идти – не идти».

– Хотела понять… как они работают… чтобы стать этими… ударниками.

Стало стыдно: надо же было сморозить такую чушь!

Но Алексей Петрович серьезно посмотрел на меня, словно и не заметил моей глупости:

– Главное – энтузиазм. Понимаешь? Нужно работать с энтузиазмом, верить в то, что ты делаешь! Особенно сейчас, когда фактически только один Советский Союз находится вне… хм… войны. Наше государство предоставляет большие возможности: семидневная рабочая неделя, восьмичасовой рабочий день. Советский человек показал, что может работать больше и даже… хм… лучше. Вот ты. Ты с энтузиазмом учишься, ходишь в школу?

– Если честно, то не очень. Многие предметы откровенно скучные…

– А что же тебя тогда интересует? Чем живешь?

Я смешалась. Взрослый человек впервые задавал мне такие вопросы. Обычно спрашивали, сколько мне лет, как учусь. Но никто и никогда не интересовался, как я живу.

– Ну… театр, кино, ходить на выставки нравится. Папа потому и зовет меня «попрыгунья-стрекоза». Говорит, излишне развлечения люблю. – Тут я испугалась, что сболтнула лишнего.

– Хм… так ты папина дочка?

– Папа меня очень любит – я же у него единственная.

Я подумала, что зря сказала и это. Сейчас начнет про отца расспрашивать.

Гумеров заулыбался, встал и оперся на подлокотник кресла:

– И что же? Доверяешь ему секретики? Рассказываешь подружкины тайны?

– Ну что вы! Как можно? Папа и сам бы слушать не стал! А вообще у нас в семье не принято… секретничать…

Разговор шел явно не туда. Сейчас спросит про какой-нибудь секрет и про папину работу, думала я. Зачем согласилась? Зачем пришла?

– А вот ты, когда что-то с тобой… хм… грустное случается, кому рассказываешь: папе, маме или подружкам?

– Никому не рассказываю. Взрослый самостоятельный человек должен сам справляться со всем грустным. И вообще со всем.

– Ну ладно, ладно… Так ты взрослая, говоришь? – Гумеров заулыбался, потянулся в своем удобном кресле: – А что, если мы с тобой… хм… прокатимся, Нина? Мне пришла пара идей для твоей заметки про ударников.

Я кивнула. Зря я про него подумала, что про отца расспрашивать станет. Он и не собирался. Совсем рехнулась с подозрениями. А все мать с отцом. Поедем на производство. Это же интересно! Я уже побывала на нескольких фабриках, но с классом, еще с отцом пару раз. Приеду с начальником – будут ко мне уважительно относиться, даже завидовать. Как бы только фотографии добыть… Я уже представляла себе первую полосу «Комсомолки».

Мы вышли на улицу. У тротуара стоял ЗИС 101А. Гумеров открыл мне дверцу, галантно подал руку. Сам сел на водительское сиденье.

– Так вы сами за рулем?

Он усмехнулся:

– Да, иногда отпускаю шофера. Люблю сам водить.

Мы тронулись, ехали молча, а спустя какое-то время он добавил:

– Знаешь, а пусть это будет нашей тайной. Мне просто хотелось вот так… хм… поездить.

– Мы не на фабрику? – удивилась я. Рабочий день заканчивался.

Он слегка прикоснулся к моей руке.

– Фабрика успеется. Ты расскажи о себе. Любишь по Москве кататься?

Мне стало неловко. При чем здесь моя рука? Он же случайно? Вроде бы ничего такого, но… как-то странно. Но так приятно, что спросил обо мне, что я люблю. Даже папа никогда этим не интересовался, так, в общих чертах.

– Да я… можно сказать, и не каталась никогда.

– Хм… не возил отец? Почему? У него же машина, шофер, возможности.

– Ну как-то… не принято просто так разъезжать, без дела. Папа не одобряет. Машина все же служебная.

– Тоже мне – без дела! Ну тогда я тебя побалую. Ты смотри, какая Москва красавица.

– Куда же мы едем?

– Да просто. Я тебе одно место покажу.

Мы несколько раз свернули. Я выглянула в окно и увидела Кремль, потом перед глазами пронеслась большая стройка – из земли вырастали большие величественные гиганты на металлических растяжках – строили Дворец Советов.

Мы свернули на Крымский мост, снова ехали по Садовому, а потом я перестала узнавать. Это была совсем другая Москва, незнакомая мне. И вот машина затормозила во дворе, как я потом поняла, где-то возле Сокольнического леса. Мы подошли к черному ходу кирпичного дома.

Алексей Петрович открыл дверь:

– Пойдем. Тут друг у меня живет. Чаю зайдем выпьем. Или кофе, как ты любишь.

– Как-то неудобно, Алексей Петрович, друга вашего тревожить.

– А мы не потревожим – его и дома нет.

– Как нет?

– Да так. Хм… Уехал. Мы ненадолго. Не переживай. Да и время еще раннее, просто стемнело. Зима…

Мне было неловко, я подумала о папе, что он непременно отругает, если пойду. И в то же время откажусь – и что он скажет, Алексей Петрович? Что не нужна такая журналистка? И как же заметка… Как неудобно! Я, обмирая от страха, все-таки пошла за ним. Алексей Петрович – он же папин начальник, он не может сделать ничего плохого.

Мы поднялись на второй этаж, никого не встретив. Алексей Петрович уверенно нащупал выключатель и зажег лампочку на кухне. Квартира была маленькая, с отдельным входом, и, видно по всему, холостяцкая, неприбранная: какая-то тахта в углу, на полу книги.

– Ты присаживайся. Не бойся. Не подумай… хм… ничего такого. Просто хочу поговорить с тобой… в другой обстановке. И не там, в кабинете, где все… хм… давит. И не при твоих подружках. Они другие. Ты знаешь… Я почувствовал… Нет, мне скорее показалось, что ты меня можешь понять. Да, такая драматургия.

Я хотела что-то возразить, но он перебил меня, усадил в кресло:

– Ты не представляешь, как я одинок, Нина. Вся эта жизнь… Можно сяду рядом? Да? Можно возьму тебя за руку? Простое человеческое тепло. Я так хотел почувствовать его. Ты не такая, как твои подруги. Ты – особенная.

Он говорил и говорил, и все его слова отзывались во мне. Я ведь тоже была очень одинокой. И вот этот взрослый человек говорил мне о том, что я сама чувствовала, переживала. Он будто знал, понял меня с первой секунды, он был такой же, как я, – родственная душа.

– Увидел тебя тогда в консерватории, совсем юную. У тебя нежная рука… Так и хочется поцеловать ее. Моя жена была такой же, молодой, красивой. Но вот как-то… Когда это произошло? Все изменилось, понимаешь? И вот я здесь… хм… все суета… И ты такая… От тебя пахнет молодостью…

Он наклонился и поцеловал мои волосы, стал гладить их. Я почувствовала, как колет лоб его легкая щетина, как дурманит его французский одеколон. Его на удивление мягкие, нежные пальцы прикоснулись к моим губам, провели по ним – и вот он уже целовал меня. Я целовала его и думала: интересно, я хорошо целуюсь? Правильно? А вдруг не так? И в этом не было неловкости, ничто во мне не возмутилось – я уже была в его власти.

Потом он стал расстегивать пуговицы моего школьного платья. И я испугалась. Но не того, о чем ты подумала. А того, что у меня некрасивый маленький бюстгальтер. И маленькая грудь. Я так мечтала о кружевном, но мать настояла на этом, мол, рано мне. И вот… Мне стало стыдно, я стала сопротивляться, но он это понял по-своему:

– Я просто хочу поцеловать тебя хм… туда. Просто поцеловать. Твою кожу. Мягкую. Ты пахнешь мылом. Тут ничего плохого нет. Только поцелую…

Вот так все и произошло. Ты думаешь, мы было страшно, стыдно? Нет, я была счастлива. С одной стороны, удивлялась: я наконец понравилась. Моя маленькая грудь, неприметная внешность, оказывается, не были помехой. Другие мысли вились в моей голове: «Вот какая я: соблазнила женатого мужчину! Я теперь женщина! Настоящая женщина! Завидуйте мне все-е-е! И не чета мне его женка в желтом файдешине! Он предпочел меня, меня! Я ль на свете всех милее?» Все во мне пело.

Потом он поцеловал меня и велел помыться, особенно «там». Чтобы от меня, по его словам, не пахло мужчиной. Мне стало не по себе. Что-то смутное стало терзать меня. Я вымылась, оделась и, стараясь не встречаться с Алексеем Петровичем взглядом, вышла из ванной. Потом мы спустились на первый этаж, он так же галантно посадил меня в машину. Всю дорогу я чувствовала у себя на бедре его пальцы. Его голодные, ненасытные пальцы, которым было мало. Они смущали меня, напоминали о том, что только что случилось.

Я поднималась по лестнице и боялась, что родители заметят, что со мной что-то случилось. Что они тогда со мной сделают? Как плохо я знала своих родителей!

Глава 5

Я не догадывалась, какая беда меня ждет. И лучше бы родители узнали сразу, в тот же день. Может, и не было бы таких последствий.

Было поздно, но дома не ужинали, ждали меня. Отец сразу набросился на меня:

– Что ты так долго? Что случилось, Нинон?

Мать сидела вялая, в последнее время часто была такая: все жаловалась, что неможется.

Я соврала:

– Да заговорились просто. Про ударников – зря вы волновались. Ничего про тебя он и не спросил. Успокойся, папка.

И это была правда: я думала, что Гумерова интересовала только я. Моя личность, мои мысли, мое мнение.

Отец пытался еще расспрашивать, но я беспечно разводила руками: мол, добавить нечего. Мать с сомнением рассматривала меня, но ничего не говорила. Наверняка что-то почувствовала, но не сказала.

На следующий день я встала, позавтракала и пошла в школу, виду не подала, что не спала полночи – переживала. И стыдно было, и страшно – что будет дальше? Подумав хорошенько, я засомневалась, что так уж ли «ничего такого не произошло», как уверял Гумеров. Мать со мной о таких вещах не говорила, но все же мораль никто не отменял: ложиться с мужчиной в постель надо после свадьбы. Я уже пожалела о том, что случилось, и стала думать о том, как бы все это забылось, как бы сделать так, чтобы никогда больше не видеть Гумерова? И желание это, надо тебе сказать, сбылось, но не так, как я себе это представляла…

Увидев девчонок, я поняла, что и обида на них, и мои ночные страхи улетучилась: да что эти дети понимают? И грудь у меня какая надо. Что там Кира напридумывала! Алексей Петрович очень даже оценил. Мне захотелось все им рассказать, во всех подробностях. Похвастаться своей взрослостью. Увидеть, как Кира стреляет своими черными глазами, лопается от зависти, как Тата хлопает ресницами, как ей не хватает слов от удивления. Но я не могла… Это была моя тайна. Тайна, которая меня и сгубила.

После школы мы с Татой и Кирой побежали в Третьяковку на выставку лучших произведений советских художников. Я так мечтала попасть сюда, но сейчас брела вслед за подругами и ничего не замечала, думала только о Гумерове и о том, что случилось. Чувства мои снова перемешались. Все во мне горело, будоражило меня. Было и стыдно, и неловко, и страшно. Но в то же время я была немножко горда собой. Я теперь – женщина! Девчонки не могли не заметить моего состояния. Они допытывались: что, Нинка? Что? Что случилось? Чего ты какая-то… стеклянная? Но я отнекивалась. Одна Кира прищурила глаз и покачала головой, словно говоря: так я тебе и поверила. Смотри, Нинка, берегись! Меня несло с моими фантазиями, я заговорила словами Гумерова:

– Вот, например, мы сейчас бьемся, чтобы ткани наши были сродни произведениям искусства. И советская графика – она очень влияет на то, каким будет наш текстиль. Связь очень, я бы даже сказала, явная.

– Ой… ты чего это так заговорила? – Даже Тата заметила, что что-то со мной произошло.

Как в дурмане пролетело несколько недель. Я не верила происходящему. После школы Алексей Петрович ждал меня в соседнем переулке, нетерпеливо постукивая по рулю своими красивыми пальцами, и вез на квартиру. Временно нашу квартиру, как он говорил. По дороге расспрашивал меня обо всем, как я жила эти дни без него, что читала, что запомнилось. Казалось, его интересовало все, даже мое детство, первые воспоминания. Алексей Петрович был таким внимательным ко мне, как никто никогда, даже папка. Спрашивал такое самое сокровенное, о котором никто про меня не догадывался. Он за короткое время всю меня почувствовал и понял. Даже как-то попросил принести мои детские фотографии, очень внимательно их рассматривал. На второе свидание принес мне шелковое белье. Потом я прятала его у себя в комнате и вешала сушиться на батарею под полотенце, чтобы мать не нашла.

Мы поднимались по лестнице, он трясущимися руками отпирал дверь – ключи обязательно несколько раз падали, – а там все развивалось по одному и тому же сценарию. Сначала он просил меня медленно раздеться, рассматривал меня, трогал и даже нюхал. Мне это было странно, всегда хотелось, чтобы это скорее закончилось и началось понятное. Понятное длилось почему-то совсем недолго, Алексей Петрович становился беспокойным, суетливым и вот уже собирался, просил меня поскорее одеться. Ведь у меня не было никакого опыта, я не знала, как все должно быть, а спросить было не у кого. Я боялась признаться себе, но мне нравились именно наши разговоры по дороге в эту квартиру, а не то, что было потом.

Девчонкам в эти дни врала, что надо домой – мать болеет. Она и вправду в последнее время выглядела как-то неважнецки, все отдыхала, но мне не было до этого дела. Я врала ей, что иду к Тате готовиться к контрольной, и тут же убегала. Время бешено неслось. История с заметкой забылась сама собой. По вечерам мы иногда ходили с папой в театр, все, казалось бы, осталось как раньше. Но нет – эти походы уже не доставляли мне былого удовольствия. Я больше не чувствовала себя папиной дочкой: мой секрет разделял нас.

Однажды столкнулись с Гумеровыми в Концертном зале Чайковского на Вагнере. Алексей Петрович нисколько не смутился, вел себя как обычно: снисходительно-насмешливо. И жена его, в этот раз в элегантном платье из синего бархата, отделанном гипюровым воротником, как обычно меня не заметила. Видимо, была уверена, что я еще не вошла в возраст ее потенциальных соперниц. «Ха-ха, – подумала я и тут же спохватилась: – Интересно, так ли он внимателен к ней, как ко мне?» Ревность начала одолевать меня.

Хочу сказать тебе, что много-много лет в случившемся я обвиняла только себя, оправдывала Гумерова. Тебе это может показаться странным, но так оно и было. Я чувствовала себя порочной и была уверена, что именно мои слова и мое поведение тогда в квартире у Муры подтолкнули его, показали ему зеленый свет: с этой можно, она сама виновата – заслужила. Сейчас, в конце жизни, когда я многое перевидала, уже так не думаю. Гумеров был больной, порочный во всех отношениях, страшный человек. И я оказалась всего лишь одной из его жертв. Он не знал раскаяния, он ничего в действительности не боялся: умел управлять своей Надькой и нами, молоденькими дурочками. Отец мой, прошедший Гражданскую, удержавшийся в конце 30-х, боялся Гумерова как огня. Чувствовал в нем беспринципного опасного человека. Зверя.

Через три недели, это была пятница, Алексей Петрович повез меня на квартиру, но по дороге молчал, а я, пытаясь сгладить гнетущую атмосферу, наоборот, болтала, рассказывала шутки про школу и одноклассников, какие они глупые дети. Мне очень хотелось, чтобы он переменился, чтобы мы снова поговорили, как прежде.

Мы вошли, но он не стал раздевать меня еще с порога, как обычно, а усадил в заваленное тряпьем кресло и заговорил чужим учительским тоном:

– Знаешь, Нина, нам надо… хм… расстаться. Вот такая драматургия.

Я растерялась. Никак не ожидала этого.

– Но почему?

– Я все-таки слишком… хм… стар для тебя. Тебе нужен хороший милый мальчик, комсомолец. Понимаешь, чувствую, будто отнимаю у тебя будущее, будто… поступаю… хм… не совсем честно.

– Мне не нужен никакой мальчик! Алексей Петрович, что вы такое говорите? – Я все еще была с ним на «вы» после всего.

Алексей Петрович замахал руками. Как-то даже брезгливо у него получилось. Будто я предлагала ему что-то неприятное.

– Нет, Нина, нет. Не могу так. Не сплю ночами, совесть заела совсем.

– Но я же сама все устроила. Сама! Вы ни в чем не виноваты! Все я. Не бросайте меня, пожалуйста!

– Нина… Я все решил. Не могу. Все. Нет, все. Все кончено. Такой вот финал. Прости.

Я зарыдала. Такого горя не испытывала никогда до этого. Мне показалось, что мир мой рухнул. Что случилось самое плохое в моей жизни. Я просто обезумела и сказала первое, что пришло в голову:

– Ну так я пойду к вашей жене. И скажу, что люблю вас больше, чем она. И пусть отступится.

Гумеров вскочил и нервно зашагал по комнате. Голос его стал каким-то чужим, колючим:

– Никуда ты не пойдешь. Нельзя. Что ты такое говоришь? Какие глупости!

– А вот пойду! – с вызовом бросила я.

Он в ужасе подбежал ко мне и больно схватил за руки:

– Не смей! Мы все погибнем! Как ты не понимаешь? И я, и ты, и твой этот… папка!

Я растерялась:

– Папа? При чем тут папа?

– Ты забыла, что ли, кто отец Надьки? Забыла? Если он узнает – нам всем конец. Кто-то пронюхал про нас. Кто? Ты сказала кому-то? Похвасталась? Нажаловалась?

– Я? Никому. Совсем никому.

– Это уже неважно сейчас. Надька узнала. Эх… Если буду и дальше видеться с тобой, она заставит его… что-то мне сделать. Она мстительная. Дрянь. Ненавижу ее. Вынужден с нею жить. Вынужден. Как она мне противна! Старая. Эти ее толстые ляжки. И как узнала? Кто? Как? Ведь как-то все обходилось.

– Что значит обходилось?

Он растерялся, забормотал:

– Ничего не значит! Понимаешь, Нина. Я ценю… хм… молодость, юность. Я, если хочешь знать, эстет.

– Не понимаю.

– Надька ведь тоже была молоденькой, когда я увидел ее. Заканчивала школу. Острые коленки. Хм… Маленькие грудки. Вылитый цыпленок. Я влюбился, тем более ее папаша…

– Так что же… Как это? Были и другие?

Он, увидев, что я больше не плачу, уселся в кресло напротив и закурил:

– Ну нет, конечно. Как ты могла подумать? Ты – самая-самая. Поверь мне. Просто мне не хватало… хм… молодости. Глотка свободы. Тонкой прозрачной кожи. Округлых, детских таких щечек. Когда ровные гладкие пальчики без этих вен и узлов… – Он гадливо поморщился. – Ты шокирована, Нина? Не надо. Просто все это необходимо закончить прямо здесь и сейчас. Вот такая драматургия. Так будет лучше для всех, поняла?

Он быстро накинул на меня пальто, ловко посадил в машину, привычным маршрутом довез до соседнего с моим домом переулка. Я молчала. В голове звенело. Мне хотелось, чтобы он поцеловал меня. Чтобы сказал, что передумал, что не может без меня. Обнять, почувствовать его запах. И пусть все видят – наплевать! Пусть он только передумает! Но он сказал:

– Мне было хорошо с тобой, моя девочка. Очень жаль, что вот так. Ты не поминай это… лихом, хорошо? И никогда никому не рассказывай. Да. Все равно никто не поверит.

Он практически силой вытолкал меня из машины и уехал, резко тронувшись с места. Я постояла еще на морозе и пошла домой. В душе было пусто. Будто я – яблоко и из меня вынули сердцевину. Ничего не чувствовала.

Мать отшатнулась:

– Ой… заболела, что ли, а?

– Нет, просто полежу.

– Что с тобой? Это самое… Сама не своя. Опять без шапки ходила, а? А я говорила! А панталоны теплые где?

– Ничего. Оставь меня. Не трогай. – Я пошла в комнату, закрыла дверь и легла.

Чувствовала, словно жизнь моя закончилась сейчас и навсегда. Ноги ослабли. Все тело налилось тяжестью. Захотела выпить воды, но не смогла подняться. Вскоре провалилась в сон.

Ни на следующее утро, ни днем позже не смогла подняться в школу. Мать позвала врача – здорова, переутомление. Пусть полежит.

Отец сидел со мной каждый вечер, наконец приходил после работы вовремя, не болтался черт-те где, но говорил не то. Какую-то ерунду про театр. Будто это все еще меня интересовало. А у меня все болело в груди, сжимало так, что трудно было дышать. Не знала, что такое бывает в жизни. Отец что-то продолжал говорить, а я лежала и думала: Алексей Петрович узнает про меня, передумает и придет. Расскажет все отцу, разведется со своей Надькой. Он же сказал: я самая-самая. Он не любит Надьку, он хороший, и все это какое-то наваждение.

Прошла неделя. Я с трудом стала ходить в школу. Но все было не то. Меня не отпускало мое горе. Просыпалась – и оно давило на меня. Шла в школу, но ничто и никто меня не радовал. Кира с Татой пытались расспрашивать, что случилось, но я молчала. Классная оставляла после уроков на разговоры. Я молчала. Не могла никого видеть, не желала ни с кем говорить. Приходила из школы, ложилась в кровать и смотрела в потолок: мне не хотелось жить без Гумерова. Без единственного на свете человека, который меня понимал. И тогда я решила, что должна встретиться с Алексеем Петровичем, все ему объяснить. Ведь он не знал, что я люблю его. Я была уверена, что это любовь, понимаешь? Что это именно она и есть. И что такое на всю жизнь. Мучилась: я наверняка что-то сделала не так, сама все испортила. Поэтому он меня бросил. Если бы он знал, что я люблю его, то не побоялся бы ни своей Надьки, ни ее папаши.