Однажды ты узнаешь

После школы по дороге домой я спросила Розу:

– Зачем ты вмешалась? Я скоро уеду – мне все равно. А тебе здесь враги не нужны. Тем более из-за Леши. С ним и так не разговаривают. Да он и сам не стремится ни с кем дружить.

Роза пожала плечами:

– Тебе не понять.

– Но все же? Он тебе просто нравится, да? Он симпатичный, это правда.

– Он не такой, каким вы все его видите. Все это напускное. А на самом деле он другой.

– С чего ты взяла?

– Ну как сказать… Ведь никто из нас не знает про него ничего, да и я тоже. Он не так давно с нами учится, со всеми общается только по делу, ни с кем не дружит. И вся семья их такая. Не могу объяснить. Но они мои соседи – и как-то, ты знаешь, всегда там тихо. Будто не живет никто. Даже младших Лешиных братьев никогда во дворе не видно. С другой стороны от меня Сима живет – есть с чем сравнить.

Роза замолчала. Я не знала, что сказать. Леша мне не казался странным, скорее надменным, гордым, ничего другого я в нем тогда не видела.

На следующий день меня и Лешу назначили делать стенгазету. Сначала мы сидели молча. Леша деловито, уверенными движениями размечал карандашом буквы, я тоскливо возила кисточкой по бумаге. Эта тишина давила на меня. На Лешу, наверное, тоже, потому что он наконец заговорил со мной:

– Ну и зря, Трофимова, ты вмешалась.

– Захотела – вмешалась. Ты тут ни при чем.

– Ну а чего тогда? – хмыкнул Леша. Он сосредоточенно затачивал карандаш и не смотрел на меня.

– Я против бойкотов – и все.

– Если ты такая принципиальная, зачем дружишь с «этими»? – Леша не уточнил, но и так было понятно, что он имел в виду троицу.

– Я и не дружу. – Я пожала плечами. – Поговорили на танцах. Разве это дружба? – Я все никак не могла понять, что было не так.

– Тогда как это называется? Обжиматься?

От неожиданности я неудачно капнула краской и стала судорожно размазывать ее еще больше.

– Ты о чем? Я ни с кем не обжималась!

Леша остановил меня:

– Не трогай! Дай я. Ну… а с Симой у всех на виду?

– Так это был всего лишь танец…

Леша наконец посмотрел на меня:

– Знаешь, Трофимова, ты уедешь – тебе дела нет. Но все равно зачем пачкаться?

Я молчала. Он рассуждал, как в Средневековье. Мы же просто потанцевали. Это ничего не значило.

– Так когда уезжаешь? – спросил Леша.

Я хотела ответить что-то грубое, вроде «не твое дело», но что-то было в нем такое, он как-то по-особенному это спросил и не производил впечатление болтуна, что мне захотелось ему довериться.

– Ты никому не расскажешь?

– Никому.

– Клянешься?

– Ну клянусь. Честно – никому.

– Ну так я и сама не знаю, когда папка заберет меня отсюда.

– Шутишь! – удивился Леша и отложил в сторону карандаш и линейку.

– Если бы…

– Хм… а как ты вообще тут очутилась? Зачем?

– Не спрашивай. Не могу сказать. Государственная тайна, – соврала я. – Ты вот что скажи… я видела, ты на географии картами интересуешься. Разбираешься.

– А что? – Леша подозрительно посмотрел на меня.

– Ты можешь мне карту нарисовать? Деревня эта и все, что вокруг…

– Могу. Только зачем тебе? Ты не шпионка случайно?

– Ну какая я шпионка? Просто заблудиться боюсь. Гулять люблю пешком, – снова соврала я.

Леша вздохнул.

– Эх… Да я сейчас тебе все объясню. – Он вырвал листок из тетради, достал карандаш и стал чертить. – Понимаешь, тут единственная дорога. Вот видишь – деревня? По дороге только до нее дойти можно, это пять километров… А больше – куда ни пойди – лес и болота, потом озеро начинается.

– А до города далеко?

– Так зачем тебе?

– Ну… я, может… понимаешь… Если отец не приедет, тогда я бы сама…

– Тебе по-хорошему в Борисов надо, на станцию. Но пешком далеко – даже думать забудь.

– Может, кто-нибудь подвезет меня?

Леша покачал головой.

– Машина в колхозе только. Но ни за что не возьмут тебя – даже не пытайся. Не дураки. Только если тетка твоя попросит кого.

– Не попросит…

– Даже не знаю, к кому обратиться… Может, отец твой все-таки приедет? Не бросит же он тебя тут навсегда?

– Может, и приедет… – Я не знала, что сказать. Каждый день представляла, что возвращаюсь из школы – а в доме отец сидит, ждет меня. Или письмо пришло. Или тетка приходит и говорит: «Собирайся, в Москву поедешь». Но так это никогда и не сбылось.

Леша сказал:

– Слушай. У меня тоже секрет. Не расскажешь никому?

– Клянусь. Честное комсомольское.

– Я ведь тоже отсюда выбраться хочу. Не так, как ты, в Москву, но все равно… В военное училище записаться. Но не знает никто – даже отец. Узнает – не отпустит. Убьет.

Я удивилась: встречала его отца – веселый, душа нараспашку человек, партиец. Еще подумала: как повезло с отцом Леше. А тут «не отпустит, убьет». Это было очень странно.

– Почему не отпустит-то?

– У отца брат родной на Финской погиб. И мачеха тоже против. Не хочет далеко отпускать, чтоб на каникулах приезжал, отцу помогал по хозяйству.

– Хм… А может, и согласятся – ты заранее не угадаешь… Не знала, кстати, что у тебя мачеха.

Леша напрягся:

– Ты про это особо не распространяйся, в школе не знают – не их дело. Понимаешь, ничего тут нет, но не люблю я откровенностей.

– Можешь на меня рассчитывать – я болтать не люблю.

– Надеюсь, – заторопился вдруг Леша. – Пора мне. Я тут все расчертил – завтра приду, помогу докрасить. А насчет бойкота ты зря. Уже было такое. Долго они не продержатся, вот увидишь. – Леша махнул рукой и вышел.

Он оказался прав – уже на следующий день все было как раньше, словно ничего не произошло. Во-первых, Леша действительно каким-то образом добыл пластинку, а во‐вторых, как мне кажется, всей троице хотелось потанцевать со мной в клубе. Могу ошибаться, но мне кажется, главная причина была такая.

Но бойкот этот не тревожил меня. Главное, что я поняла, что в одиночку мне не выбраться из этого болота.

Время шло. Дни проносились, похожие один на другой. Только, пожалуй, разговоры с Розой скрашивали мою тоску по дому да клуб, куда я теперь бегала каждую субботу. Эти несколько часов, когда я танцевала как сумасшедшая, позволяли мне забыться, не думать ни о чем. Но на самом деле я сильно скучала, каждую неделю писала по два письма – почта приезжала в деревню всего два раза. Но ответа из Москвы не приходило. Тетка отмалчивалась, все разговоры переводила на другую тему.

Однажды, это было начало апреля, я проснулась и поняла: наступила весна. Природа буквально за одну ночь преобразилась: прошел дождь, окончательно растаял снег, кое-где показалась зеленая трава. Я как-то остро в то утро ощутила ход времени, как оно бежит, как меняется все вокруг. А я по-прежнему была в деревне, понимаешь? Никто не приехал за мной и даже не прислал письма. Я снова пристала к тетке, решила во чтобы то ни стало добиться ответа, когда же меня заберут, – я чувствовала, что тетка что-то знает и скрывает от меня. Я решила, что в этот раз она мне все скажет, даже если ради этого мне придется прыгать с крыши. Все что угодно, лишь бы не эта неизвестность.

– Что вам передал папа? Когда он за мной приедет?

Тетка снова заладила:

– Чаго не знаю – того не знаю. Надо будет – приедет.

Я не отставала:

– Через месяц? Два? После школы?

– Сказали тебя досмотреть – вот и досматриваю. Мое дело – сторона. Як уж там Сергей решит…

– Может, он в том письме написал, а вы не заметили?

– У яким письме? – насторожилась тетка.

– Да которое Федотыч передал. С деньгами.

– Не написал.

– Может, вы не поняли? Дайте я сама почитаю?

– Я яго у печке сожгла.

Я и до этого искала то письмо, пока тетки не было дома, все перерыла – было пусто, только метрику свою нашла. К тому моменту я поняла уже, что тетка, несмотря на свою кажущуюся суровость, была жалостливой, и решила попробовать зайти этой стороны:

– Маме напишу, что вы надо мной тут издеваетесь!

– Пиши! Вось ты якая! Неблагодарная!

– Я для вас чужая! Сироты в детских домах лучше живут! – закричала я.

Тетка схватилась за сердце:

– Да что ты ведаешь про тех сирот? Да я луччий кусок… Сама пораньше… Да чтоб табе лишнюю минутку поспать…

– Мама приедет и заберет меня – она обещала. Она меня любит. А вы… вы ненавидите! Мама поклялась, что найдет меня!

Тетка закричала:

– Не знаю я, кали папка твой прыедзе! Клянуся – не ведаю. А Ксана табе не помощница.

– Почему вы так говорите?

– Ты сама не ведаешь?

– Нет.

– Пьет же она, – сказала тетка и закрыла лицо руками. Плечи у нее затряслись.

Комната поплыла у меня перед глазами, стало трудно дышать. А в голове, наоборот, все встало на свои места: и материны недомогания, и вялость, и уходы в комнату «отдохнуть». Так она не болела!

Я заплакала. Хотела разжалобить тетку, а получилось так, что все мои слезы, которые я сдерживала все это время, сами собой полились по щекам. Оказалось, что мать моя была алкоголичкой, отец знал об этом, даже тетка, находясь на краю света, знала, а я не замечала. Я не замечала ничего, кроме самой себя. Теперь я поняла: мама никогда не приедет за мной, никак не поможет мне. И не потому, что не хочет. Ей это не под силу. Может быть, она читала все мои письма, а может, витала в пьяном угаре. Это ее надо было спасать, а не меня.

Я поняла, что не могу больше ждать. Что сойду с ума. Что должна сама поехать в Москву, лично поговорить с папой. Он поймет, что я ни в чем не виновата, простит. Не выгонит же на улицу – я же его дочь в конце концов! Я должна вернуться! Тетка, сама того не ведая, подтолкнула меня.

Глава 11

Так стал рождаться план. Мне необходимо было найти деньги на билет на поезд из Борисова до Москвы. Но и до Борисова добраться тоже как-то было надо.

Я решилась поделиться своим планом с Розой. Не могла сказать ей все правды – боялась, что она отвернется от меня. Поэтому наврала, что произошло недоразумение и теперь отец не знает, где меня искать. И что адрес в Москве сменился. Я много всего наврала и ни слова не сказала про Гумерова. Роза поверила, конечно, расстроилась, но, подумав хорошенько, вызвалась мне помочь.

Заработать было невозможно, для этого надо было устроиться в колхоз, но сейчас мы ходили в школу. Ничего делать руками я не умела, даже шить. Оставалось только что-то продать.

Тут я вспомнила про брошку, мою зеленоглазую стрекозу. Было жаль расставаться, но другого выхода не было. Но как? Кому? Предложили Гражине, она мялась, видно было, что очень хотела брошку, но в конце концов отказалась – отец денег все же не дал.

Неожиданно выход предложила сама Роза. На Пейсах, 13 апреля, должен был приехать ее дядя из Борисова. По словам Розы, он знал всех ювелиров, портных, сапожников, да и просто состоятельных людей в городе – он был резником, забойщиком скота. Я удивилась, почему это какой-то забойщик знает весь город, но Роза объяснила, что ее дядя – второй по важности после раввина и что его приглашали к себе домой, потому что по еврейской традиции всех животных нужно убивать определенным способом, иначе мясо не будет кошерным и его нельзя будет есть. Но самого дядю просить отвезти меня было невозможно – он бы побоялся и даже со стрекозой бы не помог, если бы понял, зачем нужна ее продажа. Рисковать было нельзя.

На следующий день Розы не было в школе, и я сама пошла к ней. Она жила в доме с необычной крышей в виде пирамиды. К тому моменту я уже знала, что все дома с такими крышами были еврейскими.

Я постучала и вошла – дома была Роза и ее младшие братья, близнецы Гриша и Йося. Роза выпроводила их: «А ну-ка идите погуляйте!»

Единственная комната была чистой, но бедной, как и у тетки. Отец Розы очень плохо видел, работать в колхозе не мог. Был сапожником – чинил обувь, но, как объяснила Роза, дешево брал, оттого и жили они в бедности.

– Ты заболела? – спросила я.

– Нет, просто осталась прибрать после праздника – родители разрешили школу пропустить… А сколько гостей вчера пришло! – Роза была очень довольна.

– И вы… ели мацу?

– Ну да… Это просто пресная лепешка. Хочешь попробовать?

Я с сомнением покачала головой. Мне стало стыдно, что детская страшилка так застряла у меня в голове.

На сундуке я увидела большой подсвечник для девяти свечей.

– А это что? Красиво…

– Ханукия.

– Что?

– Ну… для праздника. А хочешь еще красивое покажу? – Роза полезла в сундук и достала завернутый в полотенце металлический бокал с красивой чеканкой. – Это для кидуша. Серебряный. Еще от прадедушки достался, удалось сохранить. Никому не говори только!

Все это было незнакомым, зловещим и пугало меня. Как себя вести? Вдруг я сделаю что-нибудь, что у них запрещено?

– Роза, а… твой муж обязательно должен быть евреем?

Роза замешкалась:

– Ну не то что бы… Родители расстроятся, конечно.

– И тогда?

– Ничего. Расстроятся. Это не очень у нас. Но не убьют же.

Мы сели за стол, Роза налила нам отвара шиповника.

– А ты можешь не выходить замуж за…?

– Ивана.

– Ивана? Это его имя, твоего жениха?

– Ну да. У нас тоже есть Иваны, Нина. Какая ты дикая!

– Так можешь не выходить?

– Могу, конечно.

Мне нравилось вот так сидеть и болтать с Розой. Было в этом что-то особенное, сокровенное, чего никогда у меня не было с Кирой и Татой.

– А почему же выходишь? Будто торопишься.

– Родители говорят, хороший парень. Сейчас служит в армии. Осенью вернется – познакомимся.

– А если увидишь его и поймешь, что он тебе не нравится?

Роза опешила:

– Почему он должен не понравиться? Папа сказал, что он хороший.

– Не знаю… Некрасивый, например.

– Я тоже некрасивая.

– Ты? – изумилась я. Роза с ее огромными ресницами, волнистыми темными волосами, бездонными зелено-желтыми глазами, хрупкими запястьями считала себя некрасивой. А уж грудь у нее была… Не то что у меня, одним словом. – Ты самая красивая на свете! Что ты говоришь?

– А нос? – усмехнулась Роза.

Я удивилась: нос как нос. Небольшая горбинка, но она нисколько не портила ее. Неужели она переживала из-за этого?

– Не в красоте счастье, Нина. А не понравится – значит, не выйду за него.

– И родители согласятся?

– Ну… согласятся, конечно.

– А ты сама-то чего хочешь?

– Хочу замуж, семью, детей. Чтобы праздники в доме. Печь халу… Разбить тарелку на свадьбе дочери… А ты – разве нет? Не хочешь семью?

– Не знаю. Мне кажется, нет. Хотела любви, страсти, ходить на свидания… Чтобы меня ревновали. А сейчас нет. Одно желание – вернуться домой в Москву, жить, как прежде, учиться. И никаких романов.

– А замуж?

Я задумалась:

– Нет, наверное, не хочу. Точно не хочу. Ну их…

– Да что же я забыла, – спохватилась Роза, – а дядя-то мой сразу деньги за твою стрекозу дал. Смотри! – И дала мне десять пятирублевок с летчиком, серых с одной стороны и с розовыми вкраплениями с другой.

Счастью моему не было предела! Я была богата! Москва была вопросом времени. Все складывалось гладко, как нельзя лучше.

Так же, через дядю, мы выведали расписание поездов до Москвы. Полдела было сделано. Мы с Розой постоянно шептались об этом. Борисов-Борисов-Борисов. Но не знали, как туда попасть.

И тут Розу осенило: дядька Паши работал в колхозе, и Паша пару раз брал у него служебный мотоцикл – ездил с ребятами кататься, но под большим секретом. И вот недавно они хвастались, опять-таки по секрету, что до самого Борисова доехали.

Я подумала: если бы подговорить эту троицу – они довезли бы меня до вокзала или хотя бы до города, а там бы я, имея деньги, как-нибудь уж добралась бы. Отношения мои с ребятами складывались неплохо – в школе они время от времени отпускали какие-нибудь не очень обидные шуточки, порой даже скабрезные, но больше всех от них все равно доставалось Леше. А вот на танцах я была их королевой. Они наперебой приглашали меня, даже ссорились между собой.

Но как подступиться, чтобы не спугнуть их, мы с Розой не знали: если парни почуют, что мне очень нужно в Борисов, не согласятся специально, чтобы помучить.

Мы решили, что ехать надо на спор. Вещи никакие с собой не брать – чтобы не поняли, что я задумала. Только мою метрику, которую я обнаружила в комоде у тетки. На всякий случай.

Последний урок в тот день был военное дело – стреляли из винтовки. Я выстрелила и попала в восьмерку. Очень мне понравилось. А Роза и Оля попали просто в доску.

После уроков было классное собрание. Пашка до него взял со всех денег по две копейки и принес хлеба. Сидели ели. Я подсела к Симе и будто невзначай, шепотом, поинтересовалась:

– Скажи, а ты сможешь достать папиросы?

Сима, конечно, заинтересовался. Его притягивало запрещенное – это я давно заметила. Он словно специально нарушал все мыслимые и немыслимые запреты: когда учитель отворачивался – клал ноги на стол. Мать после танцев бегала, искала его по всей деревне, причитала – все бесполезно, он где-то шлялся еще полночи. На Симу ничего не действовало.

– Хорошенькое дело! А деньги?

– Есть.

– Откуда?

– Не твоего ума забота. Но одна пачка – твоя. Договорились?

Сима обиженно пожал плечами:

– Ну хорошо. Спрошу там.

Я знала, что Сима обязательно все расскажет Пашке и Владеку. Пашка-то был неплохим. Скорее слабым, вечно под влиянием этих двоих. А вот Владек был из них самым злобным, жестким. Я думаю, из-за отца. Тетка рассказала мне, что отца его раскулачила советская власть. После революции Вацлав Лобановский, отец Владека, оказался в городе, учился, завел семью, а в 1928-м его взяли за участие в политическом кружке. Отправили сначала на Соловки, а потом и на Беломорканал. Пять лет ни слуху ни духу не было. Потом он вернулся, семья к тому моменту уже от голода в деревню перебралась. Здесь Вацлав и остался, да не слишком удачно – в отстающих ходил, в стенгазетах его вечно чихвостили. Сейчас понимаю, что в глазах Владека я была советской девочкой из благополучной московской семьи и вызывала жгучую классовую ненависть, которую он не пытался скрывать. Но даже тогда, не понимая еще всей подоплеки, я была уверена: его жажда наживы могла победить любую ненависть. Верилось, что смогу обвести этих парней вокруг пальца и уехать в Москву – поминай как звали.

Как-то после уроков ко мне подошел Леша. Мы толком не общались после того случая с бойкотом. Может быть, он и жалел о своей минутной слабости, когда доверился мне, но все же лед между нами растаял.

– Зачем ты с этой бандой дружишь, Трофимова? В чем логика? Ты же хорошая девчонка, комсомолка.

– Ничего я не дружу.

– Постоянно вижу тебя с ними.

– И что?

– Ничего хорошего не получится. Они же волки. Ты не видишь, что ли?

– Нет. Мы просто разговариваем.

– Знаю я эти разговоры… До добра не доведут. Ты видела, как они смотрят на тебя? Мерзость!

Он осуждал меня. Я и сама знала, что эта троица – компания неподходящая. Но мне нужна была их помощь. Вырваться наконец отсюда! Леша был прав. Я знала, как это выглядело. Еще помнила маслянистые взгляды Гумерова. И мне стало стыдно, что Леша поучает меня, как какую-то несмышленую девчушку. Но я не хотела, чтобы кто-то отговаривал меня от моего плана: я сама знаю, что делаю! Я вспылила:

– Что тебе от меня надо? Зачем мне твои советы? С бандой не дружи. А с кем мне дружить? Тут нет никого, в этой вашей деревне. Только Роза. А эти – так… – Я махнула рукой.

– С кем угодно, только не с ними, – сказал Леша и отвел глаза.

Я подумала: какое ему дело до меня? Он терпеть не может Владека и его, как он сам выразился, банду – и этим все объясняется. Просто мужская ревность. Даже необязательно я этому Леше нравлюсь. Просто он не хочет, чтобы я была рядом с Владеком и его компанией. Я сказала:

– Хороший ты парень, Леша. Но это тебя не касается.

И ушла. Зачем я так с ним? Леша ничем не мог помочь мне. Наоборот. Я чувствовала, что, задержавшись там еще, в той деревне, захочу остаться. Лучше не привязываться, чтобы потом не тосковать, – так я думала тогда.

И вот на перемене подошел Сима и шепнул, что посылка доставлена, а после школы мы уже сидели и курили за клубом мои папиросы. Я и троица. Роза не курила, стояла рядом, но с подветренной стороны, чтобы не пропахнуть табаком.

Припекало апрельское солнце. Я задумалась: наверное, хорошо здесь летом? Запах свежескошенной травы, сладкий аромат цветущей липы… Но тут же отогнала эту мысль: нет, летом меня здесь не будет. Буду качаться в гамаке на даче, читать книжки и лопать яблоки. Мама испечет шарлотку, заварит чай с мятой и медом. Отец будет сидеть в кресле-качалке и читать газеты. Да, все сложится именно так.

Роза заговорила первой:

– А что, мальчики, правда или нет, что в Борисов ездили?

– Конечно, правда, – сразу завелся Сима. – Мы же сказали!

– И что, – не сдавалась Роза, – прям в сам город заехали? И вокзал видели?

– Так. А тебе, Аксельрод, зачем? – насторожился Владек.

Роза по-дурацки заулыбалась:

– Ну… я поезд не видела ни разу. И вот хотела спросить: большой он или как?

Симка заржал:

– Ну ты хлюндра… Зачем тебе поезд? Хорошенькое дело! Поезд…

Я подхватила:

– А что такого? Может же у человека быть такое желание? Может. Какие-то вы… не романтичные, что ли. Московские мальчики бы поняли.

– Так и шуруй к своим московским мальчикам, Трофимова! – огрызнулся Владек.

– Я же не критикую. Рассуждаю. Каждому свое, конечно.

– Ну конечно, может, и глупая у меня мечта, неосуществимая… – стала шмыгать носом Роза.

Я театрально обняла ее:

– Что ты, каждый имеет право на мечту. Скажи, Паша? Вот ты о чем мечтаешь?

Паша пожал плечами:

– Я? Да ни о чем.

Я замечала, что он старался не выделяться на фоне своих дружков. Стеснялся, что хочет окончить десять классов, учиться в институте, – никогда не заговаривал об этом, хотя все знали, что он будет поступать. Сима снова заржал:

– В городе он хочет учиться, подальше отсюда. Он же умный.

– Так. И девок городских щупать, – осклабился Владек.

– Ну и что? Хочу учиться дальше. Что такого? – огрызнулся наконец Паша. – Оценки хорошие, мать отпускает. Что мне – в колхоз трактористом идти?

– А чем плохо? Хорошенькое дело! – всполошился Сима.

Беседа явно пошла не туда. Они могли сейчас рассориться, и тогда нам пришлось бы снова придумывать, как заговорить про Борисов, но это уже было бы подозрительно. Я села между Пашей и Владеком и положила руки им на плечи:

– Погодите. Учеба учебой. Пашке еще поступить надо. Сейчас бы повеселиться! А то скучно живем.

– Да, все одно и то же. Когда будет такая возможность? Всем вместе! – подхватила Роза.

У Симы загорелись глаза:

– А что, если нам скататься в Борисов?

– Ой, правда? – закричала Роза.

– Ты не шутишь? – Я сделала такое умильное лицо, какое только могла.

– А неплохая идея, Аксельрод, – высказался Владек.

– Шустрые вы какие, – с сомнением покачал головой Паша. – Во-первых, там местов всего три, а нас пять. А во‐вторых, одно дело тут кататься, а другое – в Борисов. А ну как милиционер? Вам кататься, а мне отвечать? Ну-ну.

– Ну и что ж такого? – стал уговаривать Сима. – Один раз бывает!

Паша встал и заходил перед нами:

– Тут покатаемся, чтоб недалеко, – может, и сойдет.

– Мужской поступок – не всегда легко, – задумчиво сказала Роза.

– А вдруг и правда никогда больше не представится такой возможности? Как будет обидно! Будем вспоминать всю жизнь и жалеть! – увещевала я.

– Давай, – сказал Владек.

– Ну… попробую… – наконец согласился Паша.

– А когда? – вырвалось у меня.

– Ну… мож, в воскресенье? – с сомнением сказал Паша. – Когда выходной, да пораньше, на рассвете самом чтоб. Тогда, может, и успеем до Борисова доехать и сразу обратно.

– Только чур ты с нами танцуешь в субботу! – заговорил Сима. – Чтоб точно пришла, танцевала с каждым и без отказу? Договорились?

Я обрадовалась: уже в воскресенье! Но виду не подала. Танцы так танцы. Заодно Лешу увижу в последний раз. Сказать ли ему что-нибудь на прощание?

– Конечно, Симочка! Потанцуем!

– А мне нравится, когда меня Симочкой называют. – Он заулыбался.

Бежала домой, не чувствуя ног от радости. Даже тетка, которой, казалось, никогда не было до меня дела, насторожилась: чегой гэта ты развесялилася?

Мне было хорошо: представляла себе, как приеду в Москву, доберусь до дома на Ульяновской, как позвоню в дверь, как удивится мать. Мама. Будет охать, кормить меня, поить чаем. Уговорю ее не звонить отцу, а дождаться его с работы. Как он придет и как будет рад мне. Молча обнимет, прижмет к себе и скажет: «Ну и ну, Нинон. А я как раз собирался посылать за тобой Федотыча». А потом посадит рядом и будет молча смотреть, любоваться. Я скажу: «Папка, я должна все-все рассказать тебе про Гумерова». А он ответит: «Я уже все знаю. Мерзавец человек. Ты прости меня, Нинка. Так уж получилось. Но теперь будем жить как прежде». Я стала думать про Киру с Татой, про Муру, но ничего хорошего не получалось. Уже не могла представить, что после всего мы дружим, как прежде. Теперь, когда я узнала, что такое настоящая дружба с Розой. Я чувствовала вину, что была недостаточно откровенна с ней. Не рассказала всей правды, почему оказалась в деревне, но мне было мучительно стыдно даже думать о том, как я признаюсь Розе про Гумерова и что она на это мне скажет. Чистая, светлая Роза.